|
Глава пятнадцатая,
в которой убедительнейшим образом доказывается важность
правильного дыхания
В обществе Лизаньки («Лиззи» у Эраста Петровича как-то не прижилось) одинаково
хорошо и говорилось, и молчалось.
Вагон мерно покачивался на стыках, поезд, время от времени порыкивая гудком,
мчался на головокружительной скорости через сонные, окутанные предрассветным
туманом валдайские леса, а Лизанька и Эраст Петрович сидели в первом купе на
мягких стульях и молчали. Смотрели в основном в окно, но по временам взглядывали
и друг на друга, причем если взгляды ненароком пересекались, то это было совсем
не стыдно, а наоборот, весело и приятно. Фандорин уже нарочно старался
оборачиваться от окна как можно проворней, и всякий раз, когда ему удавалось
поймать встречный взгляд, Лизанька тихонько прыскала.
Говорить не следовало еще и потому, что можно было разбудить господина барона,
покойно дремавшего на диване. Еще не так давно Александр Аполлодорович увлеченно
обсуждал с Эрастом Петровичем балканский вопрос, а потом, почти на полуслове,
вдруг всхрапнул и уронил голову на грудь. Теперь голова уютно покачивалась в
такт стуку вагонных колес: та-дам, та-дам (туда-сюда, туда-сюда); та-дам, та-дам
(туда-сюда, туда-сюда).
Лизанька тихо засмеялась каким-то своим мыслям, а когда Фандорин вопросительно
посмотрел на нее, пояснила:
– Вы такой умный, все знаете. Вон папеньке и про Мидхат-пашу объяснили и про
Абдул-Гамида. А я такая глупая, вы даже не представляете.
– Вы не можете быть глупая, – с глубоким убеждением прошептал Фандорин.
– Я бы вам рассказала, да стыдно… А впрочем, расскажу. Мне почему-то кажется,
что вы не будете надо мной смеяться. То есть вместе со мной будете, а без меня
не будете. Правда?
– Правда! – воскликнул Эраст Петрович, но барон шевельнул во сне бровями, и
молодой человек снова перешел на шепот. – Я над вами никогда смеяться не буду.
– Смотрите же, обещали. Я после того вашего прихода представляла себе всякое… И
так у меня красиво получалось. Только жалостливо очень и непременно с
трагическим концом. Это из-за «Бедной Лизы». Лиза и Эраст, помните? Мне всегда
ужасно это имя нравилось – Эраст. Представляю себе: лежу я в гробу прекрасная и
бледная, вся в окружении белых роз, то утонула, то от чахотки умерла, а вы
рыдаете, и папенька с маменькой рыдают, и Эмма сморкается. Смешно, правда?
– Смешно, – подтвердил Фандорин.
– Просто чудо, что мы так на станции встретились. Мы к ma tante1 погостить
ездили и должны были еще вчера вернуться, но папенька в министерстве по делам
задержался и переменили билеты. Ну разве не чудо?
– Какое же это чудо? – удивился Эраст Петрович. – Это перст судьбы.
Странное в окне было небо: все черное, а вдоль горизонта алая кайма. На столе
уныло белели забытые депеши.
* * *
Извозчик вез Фандорина через всю утреннюю Москву от Николаевского вокзала в
Хамовники. День был чист и радостен, а в ушах Эраста Петровича все не умолкал
прощальный возглас Лизаньки:
– Так вы непременно приезжайте сегодня! Обещаете?
По времени все отлично складывалось. Сейчас в эстернат, к миледи. В жандармское
управление лучше заехать потом – потолковать с начальником, а если удастся у
леди Эстер выяснить что-то важное – так и телеграмму Лаврентию Аркадьевичу
послать. С другой стороны, за ночь могли из посольств остальные депеши прийти…
Фандорин достал из новенького серебряного портсигара папиросу, не очень ловко
закурил. Не поехать ли все-таки сначала в жандармское? Но лошадка уже бежала по
Остоженке, и поворачивать назад было глупо. Итак: к миледи, потом в управление,
потом домой – забрать вещи и переехать в приличную гостиницу, потом переодеться,
купить цветов и к шести часам на Малую Никитскую, к Эверт-Колокольцевым. Эраст
Петрович блаженно улыбнулся и пропел: «Он был титулярный советник, она
генеральская до-очь, он робко в любви объясни-ился, она прогнала его про-очь».
А вот и знакомое здание с чугунными воротами, и служитель в синем мундире у
полосатой будки.
– Где мне найти леди Эстер? – крикнул Фандорин, наклонившись с сиденья. – В
эстернате или у себя?
– Об это время обыкновенно у себя бывают, – браво отрапортовал привратник, и
коляска загромыхала дальше, в тихий переулок.
У двухэтажного домика дирекции Фандорин велел извозчику ждать, предупредив, что
ожидание может затянуться.
Все тот же надутый швейцар, которого миледи назвала «Тимофэй», бездельничал
возле двери, только не грелся на солнце, как в прошлый раз, а перебрался в тень,
ибо июньское светило припекало не в пример жарче майского.
Теперь «Тимофэй» повел себя совершенно иначе, проявив недюжинный психологический
талант, – снял фуражку, поклонился и сладким голосом спросил, как доложить.
Что-то, видно, изменилось во внешности Эраста Петровича за минувший месяц, не
возбуждал он более у швейцарского племени инстинкта хватать и не пущать.
– Не докладывай, сам пройду.
«Тимофэй» изогнулся дугой и безропотно распахнул дверь, пропуская посетителя в
обитую штофом прихожую, откуда по ярко освещенному солнцем коридору Эраст
Петрович дошел до знакомой бело-золотой двери. Она отворилась ему навстречу, и
некий долговязый субъект в такой же, как у «Тимофэя», синей ливрее и таких же
белых чулках, вопросительно уставился на пришедшего.
– Третьего отделения чиновник Фандорин, по срочному делу, – строго сказал Эраст
Петрович, однако лошадиная физиономия лакея осталась непроницаемой, и пришлось
пояснить по-английски:
– State police, inspector Fandorin, on urgent official
business.
Снова ни один мускул не дрогнул на каменном лице, однако смысл сказанного был
понят – лакей чопорно наклонил голову и исчез за дверью, плотно прикрыв за собой
створки.
Через полминуты они снова распахнулись. На пороге стояла сама леди Эстер. Увидев
старого знакомого, она радостно улыбнулась:
– О, это вы, мой мальчик. А Эндрю сказал, какой-то важный господин из тайной
полиции. Проходите-проходите. Как поживаете? Почему у вас такой усталый вид?
– Я только с петербургского поезда, миледи, – стал объяснять Фандорин, проходя в
кабинет. – Прямо с вокзала к вам, уж очень дело срочное.
– О да, – печально покивала баронесса, усаживаясь в кресло и жестом приглашая
гостя сесть напротив. – Вы, конечно, хотите поговорить со мной о милом Джеральде
Каннингеме. Это какой-то страшный сон, я ничего не понимаю… Эндрю, прими у
господина полицейского шляпу… Это мой давний слуга, только что приехал из
Англии. Славный Эндрю, я по нему скучала. Иди, Эндрю, иди, друг мой, ты пока не
нужен.
Костлявый Эндрю, вовсе не показавшийся Эрасту Петровичу славным, с поклоном
удалился, и Фандорин заерзал в жестком кресле, устраиваясь поудобнее – разговор
обещал затянуться.
– Миледи, я очень опечален случившимся, однако господин Каннингем, ваш ближайший
и многолетний помощник, оказался замешан в очень серьезную криминальную историю.
– И теперь вы закроете мои российские эстернаты? – тихо спросила миледи. – Боже,
что будет с детьми… Они только-только начали привыкать к нормальной жизни. И
сколько среди них талантов! Я обращусь с просьбой на высочайшее имя – быть
может, мне позволят вывезти моих питомцев за границу.
– Вы напрасно тревожитесь, – мягко сказал Эраст Петрович. – Ничего с вашими
эстернатами не случится. В конце концов, это было бы просто преступлением. Я
всего лишь хочу расспросить вас о Каннингеме.
– Разумеется! Все, что угодно. Бедняжка Джеральд… Вы знаете, он ведь из очень
хорошей семьи, внук баронета, но его родители утонули, возвращаясь из Индии, и
мальчик в одиннадцать лет остался сиротой. У нас в Англии очень жесткие законы
наследования, все достается старшему сыну – и титул, и состояние, а младшие
часто не имеют и гроша за душой. Джеральд был младшим сыном младшего сына, без
средств, без дома, родственники им не интересовались… Вот, я как раз пишу
соболезнование его дяде, абсолютно никчемному джентльмену, которому до Джеральда
не было никакого дела. Что поделаешь, мы, англичане, придаем большое значение
формальностям. – Леди Эстер показала листок, исписанный крупным, старомодным
почерком с завитушками и затейливыми росчерками. – В общем, я взяла ребенка к
себе. В Джеральде обнаружились выдающиеся математические способности, я думала,
что он станет профессором, но живость ума и честолюбие не очень-то способствуют
научной карьере. Я быстро заметила, что мальчик пользуется авторитетом у других
детей, что ему нравится верховодить. Он обладал прирожденным лидерским талантом:
редкостная сила воли, дисциплинированность, умение безошибочно выделить в каждом
человеке сильные и слабые стороны. В Манчестерском эстернате его избрали
старостой. Я полагала, что Джеральд захочет поступить на государственную службу
или заняться политикой – из него получился бы прекрасный колониальный чиновник,
а со временем, возможно, даже генерал-губернатор. Каково же было мое удивление,
когда он выразил желание остаться у меня и заняться воспитательской
деятельностью!
– Еще бы, – кивнул Фандорин. – Тем самым он получал возможность подчинять своему
влиянию неокрепшие детские умы, а затем поддерживать контакты с выпускниками… –
Эраст Петрович не договорил, пораженный внезапной догадкой. Боже, как все
просто! Поразительно, что это не открылось ему раньше!
– Очень скоро Джеральд стал моим незаменимым помощником, – продолжила миледи, не
заметив, как изменилось выражение лица собеседника. – Какой это был
самоотверженный, неутомимый работник! И редкостный лингвистический дар – без
него мне было бы просто невозможно уследить за работой филиалов в стольких
странах. Я знаю, его врагом всегда было непомерное честолюбие. Это детская
психическая травма, желание доказать родственникам, что он всего добьется и без
их помощи. Я чувствовала, чувствовала странное несоответствие – при его
способностях и амбициях он никак не должен был довольствоваться скромной ролью
педагога, хоть бы даже и с очень приличным жалованьем.
Однако Эраст Петрович уже не слушал. У него в голове словно зажглась
электрическая лампа, высветив все то, что прежде тонуло во мраке. Все сходилось!
Неизвестно откуда взявшийся сенатор Доббс, «потерявший память» французский
адмирал, турецкий эфенди неведомого происхождения, да и покойный Бриллинг –
да-да, и он тоже! Нелюди? Марсиане? Пришельцы из потустороннего мира? Как бы не
так! Они все – питомцы эстернатов, вот они кто! Они подкидыши, только
подброшенные не к дверям приюта, а наоборот – из приюта их подбросили в
общество. Каждый был соответствующим образом подготовлен, каждый обладал искусно
выявленным и тщательном выпестованным талантом! Не случайно Жана Антрепида
подбросили именно на путь французского фрегата – очевидно, у юноши было
незаурядное дарование моряка. Только зачем-то понадобилось скрыть, откуда он
такой талантливый взялся. Хотя понятно, зачем! Если бы мир узнал, сколько
блестящих карьеристов выходит из питомника леди Эстер, то неминуемо насторожился
бы. А так все происходит как бы само собой. Толчок в нужном направлении – и
талант непременно себя проявит. Вот почему каждый из когорты «сирот» добился
таких потрясающих успехов в карьере! Вот почему им так важно было доносить
Каннингему о своем продвижении по службе – ведь тем самым они подтверждали свою
состоятельность, правильность сделанного выбора! И совершенно естественно, что
по-настоящему все эти гении преданы только своему сообществу – ведь это их
единственная семья, семья, которая защитила их от жестокого мира, взрастила,
раскрыла в каждом его неповторимое «я». Ну и семейка из почти четырех тысяч
гениев, разбросанных по всему миру! Ай да Каннингем, ай да «лидерский талант»!
Хотя стоп…
– Миледи, а сколько лет было Каннингему? – нахмурившись, спросил Эраст Петрович.
– Тридцать три, – охотно ответила леди Эстер. – А 16 октября исполнилось бы
тридцать четыре. На свой день рождения Джеральд всегда устраивал для детей
праздник, причем не ему дарили подарки, а он сам всем что-нибудь дарил.
По-моему, это съедало чуть ли не все его жалование…
– Нет, не сходится! – вскричал Фандорин в отчаянии.
– Что не сходится, мой мальчик? – удивилась миледи.
– Антрепид найден в море двадцать лет назад! Каннингему тогда было всего
тринадцать. Доббс разбогател четверть века назад, Каннингем тогда еще и сиротой
не стал! Нет, это не он!
– Да что вы такое говорите? – пыталась вникнуть англичанка, растерянно моргая
ясными голубыми глазками.
А Эраст Петрович молча уставился на нее, сраженный страшной догадкой.
– Так это не Каннингем…, – прошептал он. – Это все вы… Вы сами! Вы были и
двадцать, и двадцать пять лет, и сорок назад! Ну конечно, кто же еще! А
Каннингем,действительно, был всего лишь вашей правой рукой! Четыре тысячи ваших
питомцов, по сути дела ваших детей! И для каждого вы как мать! Это про вас, а
вовсе не про Амалию говорили Морбид с Францем! Вы каждому дали цель в жизни,
каждого «вывели на путь»! Но это же страшно, страшно! – Эраст Петрович застонал,
как от боли. – Вы с самого начала собирались использовать вашу педагогическую
теорию для создания всемирного заговора.
– Ну, не с самого, – спокойно возразила леди Эстер, в которой произошла какая-то
неуловимая, но совершенно очевидная перемена. Она больше не казалась мирной,
уютной старушкой, глаза засветились умом, властностью и несгибаемой силой. –
Сначала я просто хотела спасти бедных, обездоленных детенышей человеческих. Я
хотела сделать их счастливыми – скольких смогу. Пусть сто, пусть тысячу. Но мои
усилия были крупицей песка в пустыне. Я спасала одного ребенка, а свирепый Молох
общества тем временем перемалывал тысячу, миллион маленьких человеков, в каждом
из которых изначально горит Божья искра. И я поняла, что мой труд бессмысленен.
Ложкой моря не вычерпать. – Голос леди Эстер набрал силу, согбенные плечи
распрямились. – И еще я поняла, что Господь дал мне силы на большее. Я могу
спасти не горстку сирот, я могу спасти человечество. Пусть не при жизни, пусть
через двадцать, тридцать, пятьдесят лет после моей смерти. Это мое призвание,это
моя миссия. Каждый из моих детей – драгоценность, венец мироздания, рыцарь
нового человечества. Каждый принесет неоценимую пользу, изменит своей жизнью мир
к лучшему. Они напишут мудрые законы, откроют тайны природы, создадут шедевры
искусства. И год от года их становится все больше, со временем они преобразуют
этот мерзкий, несправедливый, преступный мир!
– Какие тайны природы, какие шедевры искусства? – горько спросил Фандорин. – Вас
ведь интересует только власть. Я же видел – у вас там все сплошь генералы да
будущие министры.
Миледи снисходительно улыбнулась:
– Друг мой, Каннингем ведал у меня только категорией F, очень важной, но далеко
не единственной. «F» – это Force3, то есть все, имеющее касательство к механизму
прямой власти: политика, государственный аппарат, вооруженные силы, полиция и
так далее. А еще есть категория «S» – Science4, категория «A» – Art5, категория
«B» – Business. Есть и другие. За сорок лет педагогической деятельности я вывела
на путь шестнадцать тысяч восемьсот девяносто три человека. Разве вы не видите,
как стремительно в последние десятилетия развиваются наука, техника, искусство,
законотворчество, промышленность? Разве вы не видите, что в нашем девятнадцатом
столетии, начиная с его середины, мир вдруг стал добрее, разумнее, красивее?
Происходит настоящая мирная революция. И она совершенно необходима, иначе
несправедливое устроение общества приведет к иной, кровавой революции, которая
отбросит человечество на несколько веков назад. Мои дети каждодневно спасают
мир. И погодите, то ли еще будет в грядущие годы. Кстати, я помню, как вы
спрашивали меня, почему я не беру девочек. В тот раз, каюсь, я вам солгала. Я
беру девочек. Совсем немного, но беру. В Швейцарии у меня есть особый эстернат,
где воспитываются мои дорогие дочери. Это совершенно особый материал, возможно,
еще более драгоценный, чем мои сыновья. С одной из моих воспитанниц вы, кажется,
знакомы. – Миледи лукаво усмехнулась. – Сейчас, правда, она ведет себя неразумно
и на время забыла о долге. С молодыми женщинами это случается. Но она непременно
ко мне вернется, я знаю своих девочек.
Из этих слов Эрасту Петровичу стало ясно, что Ипполит все-таки не убил Амалию,
а, видимо, куда-то увез, однако напоминание о Бежецкой разбередило старые раны и
несколько ослабило впечатление (признаться, довольно изрядное), которое
произвели на молодого человека рассуждения баронессы.
– Благая цель – это, конечно, замечательно! – запальчиво воскликнул он. – Но как
насчет средств? Ведь вам человека убить – как комара прихлопнуть.
– Это неправда! – горячо возразила миледи. – Я искренне сожалею о каждой из
потерянных жизней. Но нельзя вычистить Авгиевы конюшни, не замаравшись. Один
погибший спасает тысячу, миллион других людей.
– И кого же спас Кокорин? – язвительно поинтересовался Эраст Петрович.
– На деньги этого никчемного прожигателя жизни я воспитаю для России и мира
тысячи светлых голов. Ничего не поделаешь, мой мальчик, не я устроила этот
жестокий мир, в котором за все нужно платить свою цену. По-моему, в данном
случае цена вполне разумна.
– Ну, а смерть Ахтырцева?
– Во-первых, он слишком много болтал. Во-вторых, чрезмерно досаждал Амалии. А
в-третьих, – вы же сами говорили Ивану Бриллингу: бакинская нефть. Никто не
сможет опротестовать написанное Ахтырцевым завещание, оно осталось в силе.
– А риск полицейского расследования?
– Ерунда, – пожала плечом миледи. – Я знала, что мой милый Иван все устроит. Он
с детства отличался блестящим аналитическим умом и организаторским талантом.
Какая трагедия, что его больше нет… Бриллинг устроил бы все идеальным образом,
если б не один чрезвычайно настырный юный джентльмен. Нам всем очень, очень не
повезло.
– Постойте-ка, миледи, – наконец-то додумался насторожиться Эраст Петрович. – А
почему вы со мной так откровенны? Неужто вы надеетесь перетянуть меня в свой
лагерь? Если б не пролитая кровь, я был бы целиком на вашей стороне, однако же
ваши методы…
Леди Эстер, безмятежно улыбнувшись, перебила:
– Нет, друг мой, я не надеюсь вас распропагандировать. К сожалению, мы
познакомились слишком поздно – ваш ум, характер, система моральных ценностей
успели сформироваться, и теперь изменить их почти невозможно. А откровенна я с
вами по трем причинам. Во-первых, вы очень смышленый юноша и вызываете у меня
искреннюю симпатию. Я не хочу, чтобы вы считали меня чудовищем. Во-вторых, вы
совершили серьезную оплошность, отправившись с вокзала прямо сюда и не известив
об этом свое начальство. Ну а в-третьих, я не случайно усадила вас в это крайне
неудобное кресло с так странно изогнутой спинкой.
Она сделала рукой какое-то неуловимое движение, и из высоких подлокотников
выскочили две стальных полосы, намертво приковав Фандорина к креслу. Еще не
осознав случившегося, он дернулся встать, но не смог даже толком пошевелиться, а
ножки кресла будто приросли к полу.
Миледи позвонила в колокольчик, и в ту же секунду вошел Эндрю, словно
подслушивал за дверью.
– Мой славный Эндрю, пожалуйста, поскорее приведи профессора Бланка, – приказала
леди Эстер. – По дороге объясни ему ситуацию. Да, и пусть захватит хлороформ. А
Тимофэю поручи извозчика. – Она печально вздохнула. – Тут уж ничего не
поделаешь…
Эндрю молча поклонился и вышел. В кабинете повисло молчание: Эраст Петрович
пыхтел, барахтаясь в стальном капкане и пытаясь извернуться, чтоб достать из-за
спины спасительный «герсталь», однако проклятые обручи прижали так плотно, что
от этой идеи пришлось отказаться. Миледи участливо наблюдала за телодвижениями
молодого человека, время от времени покачивая головой.
Довольно скоро в коридоре раздались быстрые шаги, и вошли двое: гений физики
профессор Бланк и безмолвный Эндрю.
Мельком взглянув на пленника, профессор спросил по-английски:
– Это серьезно, миледи?
– Да, довольно серьезно, – вздохнула она. – Но поправимо. Конечно, придется
немного похлопотать. Я не хочу без нужды прибегать к крайнему средству. Вот и
вспомнила, что вы, мой мальчик, давно мечтали об эксперименте с человеческим
материалом. Похоже, случай представился.
– Однако я еще не вполне готов работать с человеческим мозгом, – неуверенно
сказал Бланк, разглядывая притихшего Фандорина. – С другой стороны, было бы
расточительством упускать такой шанс…
– В любом случае нужно его усыпить, – заметила баронесса. – Вы принесли
хлороформ?
– Да-да, сейчас. – Профессор достал из вместительного кармана склянку и обильно
смочил из нее носовой платок. Эраст Петрович ощутил резкий медицинский запах и
хотел было возмутиться, но Эндрю в два прыжка подскочил к креслу и с невероятной
силой обхватил узника за горло.
– Прощайте, бедный мальчик, – сказала миледи и отвернулась.
Бланк вынул из жилетного кармана золотые часы, посмотрел на них поверх очков и
плотно закрыл лицо Фандорина пахучей белой тряпкой. Вот когда пригодилась Эрасту
Петровичу спасительная наука несравненного Чандры Джонсона! Вдыхать
предательский аромат, в котором праны явно не содержалось, молодой человек не
стал. Самое время было приступить к упражнению по задержке дыхания.
– Одной минуты будет более чем достаточно, – заявил ученый, крепко прижимая
платок ко рту и носу обреченного.
«И-и восемь, и-и девять, и-и десять», – мысленно считал Эраст Петрович, не
забывая судорожно разевать рот, пучить глаза и изображать конвульсии. Кстати
говоря, при всем желании вдохнуть было бы не так просто, поскольку Эндрю сдавил
горло железной хваткой.
Счет перевалил за восемьдесят, легкие из последних сил боролись с жаждой вдоха,
а гнусная тряпка все холодила влагой пылающее лицо. Восемспять, восемсшесть,
восемсемь, – перешел на нечестную скороговорку Фандорин, из последних сил
пытаясь одурачить невыносимо медленный секундомер. Внезапно он сообразил, что
хватит дергаться, давно пора потерять сознание, и обмяк, замер, а для пущей
убедительности еще и нижнюю челюсть отвалил. На счете девяносто три Бланк убрал
руку.
– Однако, – констатировал он, – какая сопротивляемость организма. – Почти
семьдесят пять секунд.
«Бесчувственный» откинул голову на бок и делал вид, что дышит мерно и глубоко,
хотя ужасно хотелось хватать воздух изголодавшимся по кислороду ртом.
Готово, миледи, –
сообщил профессор. – Можно приступать к эксперименту. |