|
Глава первая,
в которой описывается некая циничная выходка
В понедельник 13 мая 1876 года в третьем часу пополудни, в день по-весеннему
свежий и по-летнему теплый, в Александровском саду, на глазах у многочисленных
свидетелей, случилось безобразное, ни в какие рамки не укладывающееся
происшествие.
По аллеям, среди цветущих кустов сирени и пылающих алыми тюльпанами клумб
прогуливалась нарядная публика – дамы под кружевными (чтоб избежать веснушек)
зонтиками, бонны с детьми в матросских костюмчиках, скучающего вида молодые люди
в модных шевиотовых сюртуках либо в коротких на английский манер пиджаках. Ничто
не предвещало неприятностей, в воздухе, наполненном ароматами зрелой, уверенной
весны, разливались ленивое довольство и отрадная скука. Солнце припекало не на
шутку, и скамейки, что оказались в тени, все были заняты.
На одной из них, расположенной неподалеку от Грота и обращенной к решетке, за
которой начиналась Неглинная улица и виднелась желтая стена Манежа, сидели две
дамы. Одна, совсем юная (пожалуй, что и не дама вовсе, а барышня) читала книжку
в сафьяновом переплете, то и дело с рассеянным любопытством поглядывая по
сторонам. Вторая, гораздо старше, в добротном темно-синем шерстяном платье и
практичных ботиках на шнуровке, сосредоточенно вязала нечто ядовито-розовое,
мерно перебирая спицами. При этом она успевала вертеть головой то вправо, то
влево, и ее быстрый взгляд был до того цепким, что, верно, от него никак не
могло ускользнуть что-нибудь хоть сколько-то примечательное.
На молодого человека в узких клетчатых панталонах, сюртуке, небрежно
расстегнутом над белым жилетом, и круглой швейцарской шляпе дама обратила
внимание сразу – уж больно странно шел он по аллее: то остановится, высматривая
кого-то среди гуляющих, то порывисто сделает несколько шагов, то снова застынет.
Внезапно неуравновешенный субъект взглянул на наших дам и, словно приняв некое
решение, направился к ним широкими шагами. Остановился перед скамейкой и,
обращаясь к юной барышне, воскликнул шутовским фальцетом:
– Сударыня! Говорил ли вам кто-нибудь прежде, что вы невыносимо прекрасны?
Барышня, которая и в самом деле была чудо как хороша, уставилась на наглеца,
чуть приоткрыв от испуга земляничные губки. Даже ее зрелая спутница, и та
опешила от столь неслыханной развязности.
– Я сражен с первого взгляда! – фиглярствовал неизвестный, вполне, впрочем,
презентабельной наружности молодой человек (модно подстриженные виски, высокий
бледный лоб, возбужденно горящие карие глаза). – Позвольте же запечатлеть на
вашем невинном челе еще более невинный, совершенно братский поцелуй!
– Зударь, да вы зовсем пьяный! – опомнилась дама с вязанием, причем оказалось,
что говорит она с характерным немецким акцентом.
– Я пьян исключительно от любви, – уверил ее наглец и тем же неестественным, с
подвыванием голосом потребовал. – Один-единственный поцелуй, иначе я немедленно
наложу на себя руки!
Барышня вжалась в спинку скамейки, обернув личико к своей защитнице. Та же,
невзирая на всю тревожность ситуации, проявила полное присутствие духа:
– Немедленно убирайтесь фон! Вы зумасшедший! – повысила она голос и выставила
вперед вязанье с воинственно торчащими спицами. – Я зову городовой!
И тут случилось нечто уж совершенно дикое.
– Ах так! Меня отвергают! – с фальшивым отчаянием возопил молодой человек,
картинно прикрыл рукою глаза и внезапно извлек из внутреннего кармана маленький,
посверкивающий черной сталью револьвер. – Так стоит ли после этого жить? Одно
ваше слово, и я живу! Одно ваше слово, и я падаю мертвым! – воззвал он к
барышне, которая и сама сидела ни жива, ни мертва.
- Вы молчите? Так прощайте же!
Вид размахивающего оружием господина не мог не привлечь внимания гуляющих.
Несколько человек из числа тех, что оказались неподалеку, – полная дама с веером
в руке, важный господин с анненским крестом на шее, две институтки в одинаковых
коричневых платьицах с пелеринами – замерли на месте, и даже по ту сторону
ограды, уже на тротуаре, остановился какой-то студент. Одним словом, можно было
надеяться, что безобразной сцене будет немедленно положен конец.
Но дальнейшее произошло так быстро, что вмешаться никто не успел.
– Наудачу! – крикнул пьяный (а может, и сумасшедший), зачем-то поднял руку с
револьвером высоко над головой, крутанул барабан и приложил дуло к виску.
– Клоун! Пшют гороховый! – прошипела храбрая немка, обнаруживая неплохое знание
разговорной русской речи.
Лицо молодого человека, и без того бледное, стало сереть и зеленеть, он прикусил
нижнюю губу и зажмурился. Барышня на всякий случай тоже закрыла глаза.
И правильно сделала – это избавило ее от кошмарного зрелища: в миг, когда грянул
выстрел, голова самоубийцы резко дернулась в сторону, и из сквозного отверстия,
чуть повыше левого уха, выметнулся красно-белый фонтанчик.
Началось нечто неописуемое. Немка возмущенно поозиралась, словно призывая всех в
свидетели такого неслыханного безобразия, а потом истошно заверещала,
присоединив свой голос к визгу институток и полной дамы, которые издавали
пронзительные крики уже в течение нескольких секунд. Барышня лежала без чувств –
на мгновение приоткрыла-таки глаза и немедленно обмякла. Отовсюду сбегались
люди, а студент, стоявший у решетки, чувствительная натура, наоборот бросился
прочь, через мостовую, в сторону Моховой.
* * *
Ксаверий Феофилактович Грушин, следственный пристав Сыскного управления при
московском обер-полицеймейстере, облегченно вздохнул и отложил влево, в стопку
«просмотрено», сводку важных преступлений за вчерашний день. Ни в одной из
двадцати четырех полицейских частей шестисоттысячного города за минувшие сутки,
то есть мая месяца 13 дня, не стряслось ничего примечательного, что потребовало
бы вмешательства Сыскного. Одно убийство вследствие пьяной драки между
мастеровыми (убийца задержан на месте), два ограбления извозчиков (этим пускай
участки занимаются), пропажа семи тысяч восьмисот пятидесяти трех рублей сорока
семи копеек из кассы Русско-Азиатского банка (это и вовсе по части Антона
Семеновича из отдела коммерческих злоупотреблений). Слава Богу, перестали слать
в управление всякую мелочь про карманные кражи, повесившихся горничных да
подброшенных младенцев – для того теперь есть «Полицейская сводка городских
происшествий», которую рассылают по отделам во второй половине дня.
Ксаверий Феофилактович уютно зевнул и взглянул поверх черепахового пенсне на
письмоводителя, чиновника 14 класса Эраста Петровича Фандорина, в третий раз
переписывавшего недельный отчет для господина обер-полицеймейстера. Ничего,
подумал Грушин, пусть с младых ногтей приучается к аккуратности, сам потом
спасибо скажет. Ишь, моду взяли – стальным пером калякать, и это высокому-то
начальству. Нет, голубчик, ты уж не спеша, по старинке, гусиным перышком, со
всеми росчерками и крендельками. Его превосходительство сами при императоре
Николае Павловиче взрастали, порядок и чинопочитание понимают.
Ксаверий Феофилактович искренне желал мальчишке добра, по-отечески жалел его. И
то сказать, жестоко обошлась судьба с новоиспеченным письмоводителем.
Девятнадцати лет от роду остался круглым сиротой – матери сызмальства не знал, а
отец, горячая голова, пустил состояние на пустые прожекты, да и приказал долго
жить. В железнодорожную лихорадку разбогател, в банковскую лихорадку разорился.
Как начали в прошлый год коммерческие банки лопаться один за другим, так многие
достойные люди по миру пошли. Надежнейшие процентные бумаги превратились в
мусор, в ничто. Вот и господин Фандорин, отставной поручик, в одночасье
преставившийся от удара, ничего кроме векселей единственному сыну не оставил.
Мальчику бы гимназию закончить, да в университет, а вместо этого – изволь из
родных стен на улицу, зарабатывай кусок хлеба. Ксаверий Феофилактович жалеюще
крякнул. Экзамен-то на коллежского регистратора сирота сдал, дело для такого
воспитанного юноши нехитрое, да зачем его в полицию занесло? Служил бы себе по
статистике или хоть по судебной части. Все романтика в голове, все таинственных
Кардудалей ловить мечтаем. А у нас, голубчик, Кардудалей не водится (Ксаверий
Феофилактович неодобрительно покачал головой), у нас все больше штаны
просиживать да протоколы писать про то, как мещанин Голопузов спьяну законную
супругу и троих малых деток топором уходил.
Третью неделю служил в Сыскном юный господин Фандорин, а уж твердо знал Ксаверий
Феофилактович, бывалый сыщик, тертый калач, что не будет из мальчишки проку.
Больно нежен, больно тонкого воспитания. Взял его раз, в первую же неделю Грушин
на место преступления (это когда купчиху Крупнову зарезали), так Фандорин
взглянул на убиенную, позеленел весь и по стеночке, по стеночке во двор. Видок у
купчихи, и вправду был неаппетитный – горло от уха до уха раздрызгано, язык
вывалился, глаза выпучены, ну и кровищи, само собой, море разливанное. В общем,
пришлось Ксаверию Феофилактовичу самому и дознание проводить, и протокол писать.
Дело, по правде сказать, вышло нехитрое. У дворника Кузыкина так глазки бегали,
что Ксаверий Феофилактович сразу велел городовому брать его за шиворот и в
кутузку. Две недели сидит Кузыкин, отпирается, но это ничего, повинится,
больше-то резать купчиху было некому – здесь у пристава за тридцать лет службы
нюх выработался верный. Ну а Фандорин и в канцелярии сгодится. Исполнителен,
пишет грамотно, языки знает, смышленый, да и в обращении приятный, не то что
горький пьяница Трофимов, в прошлом месяце переведенный из письмоводителей в
младшие помощники околоточного на Хитровку. Пускай там спивается, да начальству
грубит.
Грушин сердито забарабанил пальцами по обитому скучным казенным сукном столу,
достал из жилетного кармашка часы (ох, до обеда еще долгонько) и решительно
придвинул к себе свежий номер «Московских ведомостей».
– Ну-с, чем нас удивят нынче, – промолвил он вслух, и юный письмоводитель с
готовностью отложил постылое гусиное перо, зная, что начальник сейчас станет
зачитывать заголовки и всякую всячину, сопровождая чтение своими комментариями –
была у Ксаверия Феофилактовича такая привычка.
– Поглядите только, Эраст Петрович, на первой же странице, на самом видном
месте!
«Новейший американский корсет «Лорд Байрон» из прочнейшего китового уса для
мужчин, желающих быть стройными. Талия в дюйм, плечи в сажень!»
– А буквы-то, буквы – аршинные. И ниже, меленько так,
«Государь отбывает в Эмс».
– Конечно, подумаешь – государь, велика ли фигура, то ли дело «Лорд Байрон»!
Ворчание добрейшего Ксаверия Феофилактовича произвело на письмоводителя
удивительное действие. Он отчего-то смешался, щеки залились краской, а длинные
девичьи ресницы виновато дрогнули. Раз уж речь зашла о ресницах, уместно будет
описать внешность Эраста Петровича поподробнее, ибо ему суждено сыграть ключевую
роль в поразительных и страшных событиях, которые вскоре воспоследовали. Это был
весьма миловидный юноша, с черными волосами (которыми он втайне гордился) и
голубыми (увы, лучше бы тоже черными) глазами, довольно высокого роста, с белой
кожей и проклятым, неистребимым румянцем на щеках. Откроем уж заодно и причину,
по которой так смутился коллежский регистратор. Дело в том, что позавчера он
потратил треть своего первого месячного жалования на столь завидно расписываемый
корсет, ходил в «Лорде Байроне» второй день, терпя изрядные муки во имя красоты,
и теперь заподозрил (абсолютно безосновательно), что проницательный Ксаверий
Феофилактович разгадал происхождение богатырской осанки своего подчиненного и
желает над ним посмеяться.
А пристав уже читал дальше:
– «Зверства турецких башибузуков в Болгарии». Ну, это не для предобеденного
чтения… «Взрыв на Лиговке. Наш С.-Петербургский корреспондент сообщает, что
вчера в 6.30 утра, на Знаменской улице в доходном доме коммерции советника
Вартанова прогремел взрыв, разнесший вдребезги квартиру на 4 этаже. Прибывшая на
место полиция обнаружила изуродованные до неузнаваемости останки молодого
мужчины. Квартиру снимал некий г-н П., приват-доцент, труп которого, по всей
видимости, и обнаружен. Судя по облику жилища там было устроено нечто вроде
тайной химической лаборатории. Руководящий расследованием статский советник
Бриллинг предполагает, что на квартире изготовлялись адские машины для
террористической организации нигилистов. Расследование продолжается». – М-да,
слава Всевышнему, что у нас не Питер.
Юный Фандорин, судя по блеску глаз, был на сей счет иного мнения. Весь его вид
красноречиво говорил: вот, мол, в столице люди делом занимаются, бомбистов
разыскивают, а не переписывают по десять раз бумажки, в которых, правду сказать,
и интересного-то ничего нет.
– Тэк-с, – зашелестел газетой Ксаверий Феофилактович, – посмотрим, что у нас на
городской странице. «Первый московский эстернат. Известная английская
благотворительница баронесса Эстер, радением которой в разных странах устроены
так называмые «эстернаты», образцовые приюты для мальчиков-сирот, объявила
нашему корреспонденту, что и в златоглавой, наконец-то, открылись двери первого
заведения подобного рода. Леди Эстер, с прошлого года начавшая свою деятельность
в России и уже успевшая открыть эстернат в Петербурге, решила
облагодетельствовать и московских сироток…» – М-м-м… «Сердечная благодарность
всех москвичей… Где же наши Оуэны и Эстеры?»… – Ладно, Бог с ними, с сиротками.
Что у нас тут? «Циничная выходка». – Хм, любопытно. «Вчера в Александровском
саду произошло печальное происшествие совершенно в духе циничных нравов
современной молодежи. На глазах у гуляющих застрелился г-н N., статный молодец
23-х лет, студент М-ского университета, единственный наследник миллионного
состояния.» – Ого! «Перед тем как совершить этот безрассудный поступок, N., по
свидетельству очевидцев, куражился перед публикой, размахивая револьвером.
Поначалу очевидцы сочли его поведение пьяной бравадой, однако N. не шутил и,
прострелив себе голову, скончался на месте. В кармане самоубийцы нашли записку
возмутительно атеистического содержания, из которой явствует, что поступок N. не
был минутным порывом или следствием белой горячки. Итак, модная эпидемия
беспричинных самоубийств, бывшая до сих пор бичом Петрополя, докатилась и до
стен матушки-Москвы. О времена, о нравы! До какой же степени неверия и нигилизма
дошла наша золотая молодежь, чтобы даже из собственной смерти устраивать
буффонаду? Если таково отношение наших Брутов к собственной жизни, то стоит ли
удивляться, что они ни в грош не ставят и жизнь других, куда более достойных
людей? Как кстати тут слова почтеннейшего Федора Михайловича Достоевского из
только что вышедшей майской книжки «Дневника писателя»: «Милые, добрые, честные
(все это есть у вас!), куда же это вы уходите, отчего вам так мила стала эта
темная, глухая могила? Смотрите, на небе яркое весеннее солнце, распустились
деревья, а вы устали не живши.» Ксаверий Феофилактович растроганно хлюпнул носом
и строго покосился на своего юного помощника – не заметил ли, после чего
продолжил значительно суше.
– Ну и так далее, и так далее. А времена тут, право, не при чем. Эка невидаль. У
нас на Руси про этаких-то издавна говорили «с жиру взбесился». Миллионное
состояние? Кто бы это был? И ведь, шельмы частные приставы, про всякую дребедень
доносят, а тут и в отчет не включили. Жди теперь сводку городских происшествий!
Хотя что же, тут случай очевидный, застрелился на глазах у свидетелей… А все же
любопытно. Александровский сад – это у нас будет Городская часть, второй
участок. Вот что, Эраст Петрович, не в службу, а в дружбу, слетайте-ка к ним на
Моховую. Мол, в порядке надзора и все такое. Разузнайте, кто таков этот N. И
главное, голубчик, прощальную записку непременно спишите, я вечерком своей
Евдокии Андреевне покажу, она любит все такое душещипательное. Да не томите,
возвращайтесь поскорей.
Последние слова были произнесены уже в спину коллежскому регистратору, который
так торопился покинуть свой унылый, обтянутый клеенкой стол, что чуть фуражку не
забыл.
* * *
В участке молоденького чиновника из Сыскного провели к самому приставу, однако
тот, увидев, что прислали не Бог весть какую персону, времени на объяснения
тратить не стал, а вызвал помощника.
– Вот, пожалуйте за Иваном Прокофьевичем,– ласково сказал пристав мальчишке
(хоть и мелкая сошка, а все ж из управления).
– Он вам все и покажет, и расскажет. Да и на квартиру к покойнику вчера именно
он ездил. А Ксаверию Феофилактовичу мое нижайшее.
Фандорина усадили за высокую конторку, принесли тощую папку с делом. Эраст
Петрович прочел заголовок («ДЕЛО о самоубийстве потомственного почетного
гражданина Петра Александрова КОКОРИНА 23-х лет, студента юридического
факультета Московского императорского университета. Начато мая месяца 13 числа
1876 года. Окончено … месяца … числа 18.. года») и дрожащими от предвкушения
пальцами развязал веревочные тесемки.
– Александра Артамоновича Кокорина сынок, – пояснил Иван Прокофьевич, тощий и
долговязый служака с мятым, будто корова жевала, лицом. – Богатейший был
человек. Заводчик. Три года как преставился. Все сыну отписал. Жил бы себе
студент да радовался. И чего людям не хватает?
Эраст Петрович кивнул, ибо не знал, что на это сказать, и углубился в чтение
свидетельских показаний. Протоколов было изрядно, с десяток, самый подробный
составлен со слов дочери действительного тайного советника Елизаветы фон
Эверт-Колокольцевой 17 лет и ее гувернантки девицы Эммы Пфуль 48 лет, с которыми
самоубийца разговаривал непосредственно перед выстрелом. Впрочем, никаких
сведений помимо тех, что уже известны читателю, Эраст Петрович из протоколов не
почерпнул – все свидетели повторяли более или менее одно и то же, отличаясь друг
от друга лишь степенью проницательности: одни говорили, что вид молодого
человека сразу пробудил в них тревожное предчувствие («Как заглянула в его
безумные глаза, так внутри у меня все и похолодело,» – показала титулярная
советница г-жа Хохрякова, которая, однако, далее свидетельствовала, что видела
молодого человека только со спины); другие же свидетели, наоборот, толковали про
гром среди ясного неба.
Последней в папке лежала мятая записка на голубой бумаге с монограммой. Эраст
Петрович так и впился глазами в неровные (верно, от душевного волнения) строчки.
«Господа, живущие после меня!
Раз вы читаете это мое письмецо, значит, я вас уже покинул и познал тайну
смерти, которая сокрыта от вас за семью печатями. Я свободен, а вам еще жить и
мучиться страхами. Однако держу пари, что там, где я сейчас и откуда, как
выразился принц Датский, ни один еще доселе путник не вернулся, нет ровным
счетом ничего. Кто со мной не согласен – милости прошу проверить. Впрочем, мне
до всех вас нет ни малейшего дела, а записку эту я пишу для того, чтобы вам не
взбрело в голову, будто я наложил на себя руки из-за какой-нибудь слезливой
ерунды. Тошно мне в вашем мире, и, право, этой причины вполне довольно. А что я
не законченная скотина, тому свидетельство кожаный бювар.
Петр Кокорин»
Непохоже, что от душевного волнения – вот первое, что подумалось Эрасту
Петровичу.
– Про бювар это в каком смысле? – спросил он.
Помощник пристава пожал плечами:
– Никакого бювара при нем не было. Да чего вы хотите, не в себе человек. Может,
собирался что-то такое сделать, да передумал или забыл. По всему видать,
взбалмошный был господин. Читали, как он барабан-то крутил? Кстати, в барабане
из шести гнезд всего в одном пуля была. Я, например, того мнения, что он и не
собирался вовсе стреляться, а хотел себе нервы пощекотать – так сказать, для
большей остроты жизненных ощущений. Чтоб потом слаще елось и пикантней кутилось.
– Всего одна пуля из шести? Надо же, как не повезло, – огорчился за покойника
Эраст Петрович, которому все не давал покоя кожаный бювар.
– Где он живет? То есть, жил…
– Квартира из восьми комнат в новом доме на Остоженке, и прешикарная, – охотно
стал делиться впечатлениями Иван Прокофьевич. – От отца унаследовал собственный
дом в Замоскворечье, целую усадьбу со службами, однако жить там не пожелал,
переехал подальше от купечества.
– И что, там кожаного бювара тоже не нашлось?
Помощник пристава удивился:
– Что ж мы, обыск, по-вашему, устроить должны были? Я вам говорю, там такая
квартира, что боязно агентов по комнатам пускать – как бы их бес не попутал. Да
и к чему? Егор Никифорыч, следователь из окружной прокуратуры, дал камердинеру
покойника четверть часа вещички собрать – да под присмотром городового, чтоб не
дай Бог не упер чего хозяйского, – и велел мне дверь опечатать. До объявления
наследников.
– А кто наследники? – полюбопытствовал Эраст Петрович.
– Тут закавыка. Камердинер говорит, что ни братьев, ни сестер у Кокорина нет.
Есть какие-то троюродные, да он их и на порог не пускал. И кому такие деньжищи
достанутся? – завистливо вздохнул Иван Прокофьевич. – Ведь это ж представить
страшно… А, не наша печаль. Адвокат либо душеприказчики не сегодня-завтра
объявятся. Еще и суток не прошло. И тело-то пока у нас в леднике лежит. Может,
завтра Егор Никифорыч дело закроет, тогда и завертится.
– И все же это странно, – наморщив лоб, заметил юный письмоводитель. – Если уж
человек в предсмертном письме специально про какой-то бювар указал, неспроста
это. И про «законченную скотину» что-то непонятно. А ну как в том бюваре
что-нибудь важное? Вы как хотите, а я бы непременно в квартире поискал. Сдается
мне, что вся записка из-за этого бювара написана. Тут какая-то тайна, право
слово.
Эраст Петрович покраснел, боясь, что про тайну у него слишком по-мальчишески
выскочило, но помощник пристава ничего странного в его соображении не усмотрел.
– И то, следовало хоть в кабинете бумаги просмотреть, – признал он. – Егор
Никифорыч вечно спешат. Семья у него сам-восьмой, так он все норовит с осмотра
или дознания побыстрей домой улизнуть. Старый человек, год до пенсии, чего вы
хотите… А вот что, господин Фандорин. Не угодно ли съездить самим? Вместе и
посмотрим. А печать я потом новую навешу, дело небольшое. Егор Никифорыч не
обессудит. Какое там – поблагодарит, что не тормошили лишний раз. Скажу ему, что
из Сыскного управления запрос был, а?
Эрасту Петровичу показалось, что тощему помощнику пристава просто охота получше
рассмотреть «прешикарную» квартиру, да и с «навешиванием» новой печати, кажется,
тоже получалось как-то не очень, но уж больно велик был соблазн. Тут и в самом
деле пахло тайной.
* * *
Убранство квартиры покойного Петра Кокорина (парадный этаж богатого доходного
дома возле Пречистенских ворот) на Фандорина большого впечатления не произвело –
во времена папенькиного скороспелого богатства живал и он в хоромах не хуже.
Посему в мраморной прихожей с трехаршинным венецианским зеркалом и золоченой
лепниной на потолке коллежский регистратор не задержался, а прямехонько прошел в
гостиную – широкую, в шесть окон, в наимоднейшем русском стиле: с расписными
сундуками, с дубовой резьбой по стенам и нарядной изразцовой печью.
– Бонтонно проживать изволили, я же говорил, – почему-то шепотом выдохнул в
затылок провожатый.
Эраст Петрович был сейчас удивительно похож на годовалого сеттера, впервые
выпущенного в лес и ошалевшего от остро-манящего запаха близкой дичи. Повертев
головой вправо-влево, он безошибочно определил:
– Вон та дверь – кабинет?
– Точно так-с.
– Идемте же!
Кожаный бювар долго искать не пришлось – он лежал посреди массивного письменного
стола, между малахитовым чернильным прибором и перламутровой
раковиной-пепельницей. Но прежде чем нетерпеливые руки Фандорина коснулись
коричневой скрипучей кожи, взгляд его упал на фотопортрет в серебряной рамке,
стоявший здесь же, на столе, на самом видном месте. Лицо на портрете было
настолько примечательным, что Эраст Петрович и о бюваре забыл: вполоборота
смотрела на него пышноволосая Клеопатра с огромными матово-черными глазами,
гордым изгибом высокой шеи и чуть прорисованной жесточинкой в своенравной линии
рта. Более же всего заворожило коллежского регистратора выражение спокойной и
уверенной властности, такое неожиданное на девичьем лице (почему-то захотелось
Фандорину, чтоб это непременно была не дама, а девица).
– Хороша-с, – присвистнул оказавшийся рядом Иван Прокофьевич. – Кто же это
такая? Позвольте-ка…
И он без малейшего трепета, кощунственной рукой извлек волшебный лик из рамки и
перевернул карточку обратной стороной. Там косым, размашистым почерком было
написано: Петру К.
«И Петр вышед вон и плакася горько». Полюбив, не отрекайтесь!
А.Б.
– Это она его с Петром-апостолом равняет, а себя, стало быть, с Иисусом? Однако
амбиции! – фыркнул помощник пристава. – Уж не из-за этой ли особы и руки на себя
студент наш наложил, а? Ага, вот и бюварчик, не зря ехали.
Раскрыв кожаную обложку, Иван Прокофьевич извлек один-единственный листок,
написанный на уже знакомой Эрасту Петровичу голубой бумаге, однако на сей раз с
нотариальной печатью и несколькими подписями внизу.
– Отлично, – удовлетворенно кивнул полицейский. – Отыскалась и духовная. Нуте-с,
любопытно.
Документ он пробежал глазами в минуту, но Эрасту Петровичу эта минута с вечность
показалась, а заглядывать через плечо он полагал ниже своего достоинства.
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Хорош подарочек троюродным! – воскликнул Иван
Прокофьевич с непонятным злорадством. – Ай да Кокорин, всем нос утер. Это
по-нашему, по-русски! Только уж непатриотично как-то. Вот и про «скотину»
разъясняется.
Потеряв от нетерпения всякое представление о приличиях и чинопочитании, Эраст
Петрович выхватил у старшего по званию листок и прочел следующее: Духовная Я,
нижеподписавшийся Петр Александрович Кокорин, будучи в полном уме и совершенной
памяти, при нижеследующих свидетелях объявляю мое завещание по поводу
принадлежащего мне имущества.
Все мое реализуемое имущество, полный перечень коего имеется у моего поверенного
Семена Ефимовича Берензона, я завещаю г-же баронессе Маргарете Эстер, подданной
Британии, для использования всех сих средств по полному ее усмотрению на нужды
образования и воспитания сирот. Уверен, что г-жа Эстер распорядится этими
средствами толковее и честнее, чем наши генералы от благотворительности.
Это мое завещание является последним и окончательным, оно имеет законную силу и
отменяет мое предыдущее завещание.
Душеприказчиками я назначаю адвоката Семена Ефимовича Берензона и студента
Московского университета Николая Степановича Ахтырцева.
Настоящая духовная составлена в двух экземплярах, один из коих остается у меня,
а второй передается на хранение в адвокатскую контору г-на Берензона. Москва, 12
мая 1876 года Петр Кокорин |