|
Глава двенадцатая,
в которой герой узнает, что у него вокруг головы нимб
Однако сознание не покинуло застреленного, да и боли почему-то совсем не было.
Ничего не понимая, Эраст Петрович замолотил руками по воде. Что такое? Жив он
или убит? Если убит, то почему так мокро?
Над бордюром набережной возникла голова Зурова. Фандорин ничуть не удивился:
во-первых, его в данный момент вообще трудно было бы чем-то удивить, а
во-вторых, на том свете (если это, конечно, он) могло произойти и не такое.
– Эразм! Ты живой? Я тебя задел? – с надрывом вскричала голова Зурова. – Давай
руку.
Эраст Петрович высунул из воды десницу и был единым мощным рывком выволочен на
твердь. Первое, что он увидел, встав на ноги, – маленькую фигурку, что лежала
ничком, вытянув вперед руку с увесистым пистолетом. Сквозь жидкие пегие
волосенки на затылке чернела дыра, снизу растекалась темная лужица.
– Ты ранен? – озабоченно спросил Зуров, вертя и ощупывая мокрого Эраста
Петровича. – Не понимаю, как это могло приключиться. Просто revolution dans la
balistique1. Да нет, не может быть.
– Зуров, вы?! – просипел Фандорин, наконец уразумев, что все еще находится не на
том свете, а на этом.
– Не «вы», а «ты». Мы на брудершафт пили, забыл?
– Но за-зачем? – Эраста Петровича снова начало колотить. – Непременно хотите
сами меня прикончить? Вам что, премию за это обещал этот ваш Азазель? Да
стреляйте, стреляйте, будь вы прокляты! Надоели вы мне все хуже манной каши!
Про манную кашу вырвалось непонятно откуда – должно быть, что-то давно забытое
из детства. Эраст Петрович хотел и рубаху на груди рвануть – вот, мол, тебе моя
грудь, стреляй, но Зуров бесцеремонно тряхнул его за плечи.
– Кончай бредить, Фандорин. Какой Азазель? Какая каша? Дай-ка я тебя в чувство
приведу. – И незамедлительно влепил измученному Эрасту Петровичу две звонкие
оплеухи. – Это же я, Ипполит Зуров. Немудрено, что у тебя после таких напастей
мозги расквасились. Ты обопрись на меня. – Он обхватил молодого человека за
плечи. – Сейчас отвезу тебя в гостиницу. У меня тут лошадка привязана, у этого
(он пнул ногой недвижное тело Пыжова) – дрожки. Домчим с ветерком. Обогреешься,
хватанешь грогу и разъяснишь мне, что у вас здесь за шапито такое творится.
Фандорин с силой оттолкнул графа:
– Нет уж, это ты мне разъясни! Ты откуда (ик) здесь взялся? Зачем за мной
следил? Ты с ними заодно?
Зуров сконфуженно покрутил черный ус.
– Это в двух словах не расскажешь.
– Ничего, у меня (ик) время есть. С места не тронусь!
– Ладно, слушай.
И вот что поведал Ипполит.
* * *
– Думаешь, я спроста тебе адрес Амалии дал? Нет, брат Фандорин, тут целая
психология. Понравился ты мне, ужас как понравился. Есть в тебе что-то… Не знаю,
печать какая-то, что ли. У меня на таких, как ты, нюх. Я будто нимб у человека
над головой вижу, этакое легкое сияние. Особые это люди, у кого нимб, судьба их
хранит, от всех опасностей оберегает. Для чего хранит – человеку и самому
невдомек. Стреляться с таким нельзя – убьет. В карты не садись – продуешься,
какие кундштюки из рукава ни мечи. Я у тебя нимб разглядел, когда ты меня в
штосс обчистил, а потом жребий на самоубийство метать заставил. Редко таких, как
ты, встретишь. Вот у нас в отряде, когда в Туркестане пустыней шли, был один
поручик, по фамилии Улич. В любое пекло лез, и все ему нипочем, только зубы
скалил. Веришь ли, раз под Хивой я собственными глазами видел, как в него
ханские гвардейцы залп дали. Ни царапины! А потом кумысу прокисшего попил – и
баста, закопали Улича в песке. Зачем его Господь в боях сберег? Загадка! Так
вот, Эразм, и ты из этих, уж можешь мне поверить. Полюбил я тебя, в ту самую
минуту полюбил, когда ты без малейшего колебания пистолет к голове приставил и
курок спустил. Только моя любовь, брат Фандорин, – материя хитрая. Я того, кто
ниже меня, любить не могу, а тем, кто выше, завидую смертно. И тебе позавидовал.
Приревновал к нимбу твоему, к везению несусветному. Ты гляди, вот и сегодня ты
сухим из воды вышел. Ха-ха, то есть вышел-то, конечно, мокрым, но зато живым, и
ни царапинки. А с виду – мальчишка, щенок, смотреть не на что.
До сего момента Эраст Петрович слушал с живым интересом и даже слегка розовел от
удовольствия, на время и дрожать перестал, но на «щенка» насупился и два раза
сердито икнул.
– Да ты не обижайся, я по-дружески, – хлопнул его по плечу Зуров. – В общем,
подумал я тогда: это судьба мне его посылает. На такого Амалия беспременно
клюнет. Приглядится получше и клюнет. И все, избавлюсь от сатанинского
наваждения раз и навсегда. Оставит она меня в покое, перестанет мучить, водить
на цепке, как косолапого на ярмарке. Пускай мальчугана этого своими казнями
египетскими изводит. Вот и дал тебе ниточку, знал, что ты от своего не
отступишься… Ты плащ-то накинь и на, из фляги хлебни. Изыкался весь.
Пока Фандорин, стуча зубами, глотал из большой плоской фляги плескавшийся на
донышке ямайский ром, Ипполит набросил ему на плечи свой щегольский черный плащ
на алой атласной подкладке, а затем деловито перекатил ногами труп Пыжова к
кромке набережной, перевалил через бордюр и спихнул в воду. Один глухой всплеск
– и осталась от неправедного губернского секретаря только темная лужица на
каменной плите.
– Упокой, Господи, душу раба твоего не-знаю-как-звали, – благочестиво молвил
Зуров.
– Пы-пыжов, – снова икнул Эраст Петрович, но зубами, спасибо рому, больше не
стучал. – Порфирий Мартынович Пыжов.
– Все равно не запомню, – беспечно дернул плечом Ипполит. – Да ну его к черту.
Дрянь был человечишко, по всему видать. На безоружного с пистолетом – фи. Он
ведь, Эразм, убить тебя хотел. Я, между прочим, жизнь тебе спас, ты это понял?
– Понял,понял. Ты дальше рассказывай.
– Дальше так дальше. Отдал я тебе адрес Амалии, и со следующего дня взяла меня
хандра – да такая, что не приведи Господь. Я и пил, и к девкам ездил, и в банчок
до полста тыщ спустил – не отпускает. Спать не могу, есть не могу. Пить, правда,
могу. Все вижу, как ты с Амалией милуешься и как смеетесь вы надо мной. Или,
того хуже, вообще обо мне не вспоминаете. Десять дней промаялся, чувствую – умом
могу тронуться. Жана, лакея моего помнишь? В больнице лежит. Сунулся ко мне с
увещеваниями, так я ему нос своротил и два ребра сломал. Стыдно, брат Фандорин.
Как в горячке я был. На одиннадцатый день сорвался. Решил, все: убью обоих, а
потом и себя порешу. Хуже, чем сейчас, все равно не будет. Как через Европу ехал
– убей Бог, не помню. Пил, как верблюд кара-кумский. Когда Германию проезжали,
каких-то двоих пруссаков из вагона выкинул. Впрочем, не помню. Может,
примерещилось. Опомнился уже в Лондоне. Первым делом в гостиницу. Ни ее, ни
тебя. Гостиница – дыра, Амалия в таких отродясь не останавливалась. Портье,
бестия, по-французски ни слова, я по-английски знаю только «баттл виски» и «мув
ер асс» – один мичман научил. Значит: давай бутылку крепкой, да поживей. Я этого
портье, сморчка английского, про мисс Ольсен спрашиваю, а он лопочет что-то
по-своему, башкой мотает, да пальцем куда-то назад тычет. Съехала мол, а куда –
неведомо. Тогда я про тебя заход делаю: «Фандорин, говорю, Фандорин, мув ер
асс». Тут он – ты только не обижайся – вообще глаза выпучил. Видно, твоя фамилия
по-английски звучит неприлично. В общем, не пришли мы с холуем к
взаимопониманию. Делать нечего – поселился в этом клоповнике, живу. Распорядок
такой: утром к портье, спрашиваю: «Фандорин?» Он кланяется, отвечает: «Монинг,
се». Еще не приехал, мол. Иду через улицу, в кабак, там у меня наблюдательный
пункт. Скучища, рожи вокруг тоскливые, хорошо хоть «баттл виски» и «мув ер асс»
выручают. Трактирщик сначала на меня пялился, потом привык, встречает, как
родного. Из-за меня у него торговля бойчей идет: народ собирается посмотреть,
как я крепкую стаканами глушу. Но подходить боятся, издалека смотрят. Слова
новые выучил: «джин» – это можжевеловая, «рам» – это ром, «брэнди» – это дрянной
коньячишка. В общем, досиделся бы я на этом наблюдательном посту до белой
горячки, но на четвертый день, слава Аллаху, ты объявился. Подъехал этаким
франтом, в лаковой карете, при усах. Кстати, зря сбрил, с ними ты
помолодцеватей. Ишь, думаю, петушок, хвост распустил. Сейчас будет тебе вместо
«мисс Ольсен» кукиш с маслом. Но с тобой прохвост гостиничный по-другому запел,
не то, что со мной, и решил я, что затаюсь, подожду, пока ты меня на след
выведешь, а там как карта ляжет. Крался за тобой по улицам, как шпик из
сыскного. Тьфу! Совсем ум за разум заехал. Видел, как ты с извозчиком
договаривался, принял меры: взял в конюшне лошадку, копыта гостиничными
полотенцами обмотал, чтоб не стучали. Это чеченцы так делают, когда в набег
собираются. Ну, не в смысле, что гостиничными полотенцами, а в смысле, что
каким-нибудь тряпьем, ты понял, да?
Эраст Петрович вспомнил позапрошлую ночь. Он так боялся упустить Морбида, что и
не подумал посмотреть назад, а слежка-то, выходит, была двойной.
– Когда ты к ней в окно полез, у меня внутри прямо вулкан заклокотал, –
продолжил свой рассказ Ипполит. – Руку себе до крови прокусил. Вот, смотри. – Он
сунул Фандорину под нос ладную, крепкую руку – и точно, между большим и
указательным пальцами виднелся идеально ровный полумесяц от укуса. – Ну все,
говорю себе, сейчас тут разом три души отлетят – одна на небо (это я про тебя),
а две прямиком в преисподню… Помешкал ты там чего-то у окна, потом набрался
нахальства, полез. У меня последняя надежда: может выгонит она тебя. Не любит
она такого наскока, сама предпочитает командовать. Жду, у самого поджилки
трясутся. Вдруг свет погас, выстрел и ее крик! Ох, думаю, застрелил ее Эразм,
горячая голова. Допрыгалась, дошутилась! И так мне, брат Фандорин, вдруг
тоскливо стало, будто совсем один я на всем белом свете и жить больше незачем…
Знал, что плохо она кончит, сам порешить ее хотел, а все равно… Ты ведь меня
видел, когда мимо пробегал? А я застыл, словно в параличе, даже не окликнул
тебя. Как в тумане стоял… Потом чудное началось, и чем дальше, тем чуднее.
Перво-наперво выяснилось, что Амалия жива. Видно, промазал ты в темноте. Она так
вопила и на слуг ругалась, что стены дрожали. Приказывает что-то по-английски,
холопы бегают, суетятся, по саду шныряют. Я – в кусты и затаился. В голове
полнейший ералаш. Чувствую себя этаким болваном в преферансе. Все пульку гоняют,
один я на сносе сижу. Ну нет, не на того напали, думаю. Зуров отродясь в фофанах
не хаживал. Там в саду заколоченная сторожка, с две собачьих будки величиной. Я
доску отодрал, сел в секрет, мне не привыкать. Веду наблюдение, глазенапы
навострил, ушки на макушке. Сатир, подстерегающий Психею. А у них там такой
там-тарарам! Чисто штаб корпуса перед высочайшим смотром. Слуги носятся то из
дома, то в дом, Амалия покрикивает, почтальоны телеграммы приносят. Я в толк не
возьму – что же там такое мой Эразм учинил? Вроде благовоспитанный юноша. Ты что
с ней сделал, а? Лилию на плече углядел, что ли? Нет у нее никакой лилии, ни на
плече, ни на прочих местах. Ну скажи, не томи.
Эраст Петрович только нетерпеливо махнул – продолжай, мол, не до глупостей.
– В общем, разворошил ты муравейник. Этот твой покойник (Зуров кивнул в сторону
реки, где нашел последний приют Порфирий Мартынович) два раза приезжал. Второй
раз уже перед самым вечером…
– Ты что, всю ночь и весь день там просидел? – ахнул Фандорин. – Без еды,без
питья?
– Ну, без еды я долго могу, было бы питье. А питье было. – Зуров похлопал по
фляге. – Конечно, пришлось рацион ввести. Два глотка в час. Тяжело, но при осаде
Махрама вытерпел и не такое, я тебе потом расскажу. Для моциона пару раз
выбирался лошадь проведать. Я ее в соседнем парке к ограде привязал. Нарву ей
травки, поговорю с ней, чтоб не скучала, и назад, в сторожку. У нас бесприютную
кобылку в два счета бы увели, а здешние народ квелый, нерасторопный. Не
додумались. Вечером моя буланая мне очень даже пригодилась. Как прикатил
покойник (Зуров снова кивнул в сторону реки) во второй раз, засобирались твои
неприятели в поход. Представь картину. Впереди сущим Бонапартом Амалия в карете,
на козлах два крепких молодца. Следом в дрожках покойник. Потом в коляске двое
лакеев. А поодаль под мраком ночи я на своей буланке, словно Денис Давыдов, –
только четыре полотенца в темноте туда-сюда ходят. – Ипполит хохотнул, мельком
взглянул на красную полосу восхода, пролегшую вдоль реки. – Заехали в какую-то
тьмутаракань, ну чисто Лиговка: паршивые домишки, склады, грязь. Покойник залез
в карету к Амалии – видно, совет держать. Я лошадку в подворотне привязал,
смотрю, что дальше будет. Покойник зашел в дом с какой-то вывеской, пробыл с
полчаса. Тут климат портиться стал. В небе канонада, дождь поливает. Мокну, но
жду – интересно. Снова появился покойник, шмыг к Амалии в карету. Опять у них,
стало быть, консилиум. А мне за шиворот натекло, и фляга пустеет. Хотел я им уже
устроить явление Христа народу, разогнать всю эту шатию-братию, потребовать
Амалию к ответу, но вдруг дверца кареты распахнулась, и я увидел такое, что не
приведи Создатель.
– Привидение? – спросил Фандорин. – Мерцающее?
– Точно. Бр-р, мороз по коже. Не сразу сообразил, что это Амалия. Опять
интересно стало. Повела она себя странно. Сначала зашла в ту же дверь, потом
исчезла в соседней подворотне, потом снова в дверь нырнула. Лакеи за ней.
Короткое время спустя выводят какой-то мешок на ножках. Это уж я потом
сообразил, что они тебя сцапали, а тогда невдомек было. Дальше армия у них
поделилась: Амалия с покойником сели в карету, дрожки поехали за ними, а лакеи с
мешком, то бишь с тобой, покатили в коляске в другую сторону. Ладно, думаю, до
мешка мне дела нет. Надо Амалию спасать, в скверную историю она вляпалась. Еду
за каретой и дрожками, копыта тяп-тяп, тяп-тяп. Отъехали не так далеко – стоп. Я
спешился, держу буланку за морду, чтоб не заржала. Из кареты вылез покойник,
говорит (ночь тихая, далеко слышно): «Нет уж, душенька, я лучше проверю. На
сердце что-то неспокойно. Шустер больно отрок наш. Ну, а понадоблюсь – знаете,
где меня сыскать». Я сначала взвился: какая она тебе «душенька», стручок
поганый. А потом меня осенило. Уж не об Эразме ли речь? – Ипполит покачал
головой, явно гордясь своей догадливостью. – Ну, дальше просто. Кучер с дрожек
пересел на козлы кареты. Я поехал за покойником. Стоял во-он за тем углом, все
хотел понять, чем ты ему насолил. Да вы тихо говорили, ни черта не слыхать было.
Не думал стрелять, да и темновато было для хорошего выстрела, но он бы тебя
точно убил – я по его спине видел. У меня, брат, на такие штуки глаз верный.
Выстрел-то каков! Скажи, зря Зуров пятаки дырявит? С сорока шагов точно в
темечко, да еще освещение учти.
– Положим, не с сорока, – рассеянно произнес Эраст Петрович, думая о другом.
– Как не с сорока?! – загорячился Ипполит. – Да ты посчитай! – И даже принялся
было отмерять шаги (пожалуй, несколько коротковатые), но Фандорин его остановил.
– Ты теперь куда?
Зуров удивился:
– Как куда? Приведу тебя в человеческий вид, ты мне объяснишь толком, что за
хреновина у вас тут происходит, позавтракаем, а потом к Амалии поеду. Пристрелю
ее, змею, к чертовой матери. Или увезу. Ты только скажи, мы с тобой союзники или
соперники?
– Значит, так, – поморщился Эраст Петрович, устало потерев глаза. – Помогать мне
не надо – это раз. Объяснять я тебе ничего не буду – это два. Амалию пристрелить
– дело хорошее, да только как бы тебя там самого не пристрелили – это три. И
никакой я тебе не соперник, меня от нее с души воротит – это четыре.
– Пожалуй, лучше все-таки пристрелить, – задумчиво сказал на это Зуров. –
Прощай, Эразм. Бог даст, свидимся.
* * *
После ночных потрясений день Эраста Петровича при всей своей насыщенности
получился каким-то дерганым, словно состоящим из отдельных, плохо друг с другом
связанных фрагментов. Вроде бы Фандорин и размышлял, и принимал осмысленные
решения, и даже действовал, но все это происходило будто само по себе, вне
общего сценария. Последний день июня запомнился нашему герою как череда ярких
картинок, меж которыми пролегла пустота.
Вот утро, берег Темзы в районе доков. Тихая, солнечная погода, воздух свеж после
грозы. Эраст Петрович сидит на жестяной крыше приземистого пакгауза в одном
исподнем. Рядом разложена мокрая одежда и сапоги. Голенище одного распорото, на
солнце сушатся раскрытый паспорт и банкноты. Мысли вышедшего из вод путаются,
сбиваются, но неизменно возвращаются в главное русло.
Они думают, что я мертв, а я жив – это раз. Они думают, что про них никто больше
не знает, а я знаю – это два. Портфель потерян – это три. Мне никто не поверит –
это четыре. Меня посадят в сумасшедший дом – это пять…
Нет, сначала. Они не знают, что я жив – это раз. Меня больше не ищут – это два.
Пока хватятся Пыжова, пройдет время – это три. Теперь можно наведаться в
посольство и послать шифрованную депешу шефу – это четыре…
Нет. В посольство нельзя. А что если там в иудах не один Пыжов? Узнает Амалия, и
все начнется сызнова. В эту историю вообще никого посвящать нельзя. Только шефа.
И телеграмма тут не годится. Решит, что Фандорин от европейских впечатлений
рассудком тронулся. Послать в Москву письмо? Это можно, да ведь запоздает.
Как быть? Как быть? Как быть?
Сегодня по-здешнему последний день июня. Сегодня Амалия подведет черту под своей
июньской бухгалтерией, и пакет уйдет в Петербург к Николасу Кроогу. Первым
погибнет действительный статский советник, заслуженный, с детьми. Он там же, в
Петербурге, до него они в два счета доберутся. Довольно глупо с их стороны –
писать из Петербурга в Лондон, чтобы получить ответ снова в Петербурге. Издержки
конспирации. Очевидно, филиалам тайной организации неизвестно, где находится
главный штаб. Или штаб перемещается из страны в страну? Сейчас он в Петербурге,
а через месяц еще где-то. Или не штаб, а один человек? Кто, Кроог? Это было бы
слишком просто, но Кроога с пакетом надо задержать.
Как остановить пакет?
Никак. Это невозможно.
Стоп. Его нельзя остановить, но его можно опередить! Сколько дней идет почта до
Петербурга?
Следующее действие разыгрывается несколько часов спустя, в кабинете директора
Восточно-центрального почтового округа города Лондона. Директор польщен –
Фандорин представился русским князем – и зовет его prince и Your Highness2,
произнося титулование с нескрываемым удовольствием. Эраст Петрович в элегантной
визитке и с тросточкой, без которой настоящий prince немыслим.
– Мне очень жаль, prince, но ваше пари будет проиграно, – уже в третий раз
объясняет почтовый начальник бестолковому русскому. – Ваша страна – член
учрежденного в позапрошлом году Всемирного почтового союза, который объединяет
22 государства с более чем 350-миллионным населением. На этом пространстве
действуют единые регламенты и тарифы. Если письмо послано из Лондона сегодня, 30
июня, срочным почтовым отправлением, то вам его не опередить – ровно через шесть
дней, утром 6 июля, оно будет на Санкт-Петербургском почтамте. Ну, не шестого, а
какое там получится по вашему календарю?
– Отчего же оно будет, а я нет? – не может взять в толк «князь». – Не по воздуху
же оно долетит!
Директор с важным видом поясняет:
– Видите ли, ваше высочество, пакеты со штемпелем «срочно» доставляются без
единой минуты промедления. Предположим, вы садитесь на вокзале Ватерлоо в тот же
поезд, которым отправлено срочное письмо. В Дувре вы попадаете на тот же паром.
В Париж, на Северный вокзал, вы тоже прибываете одновременно.
– Так в чем же дело?
– А в том, – торжествует директор, – что нет ничего быстрее срочной почты! Вы
прибыли в Париж, и вам нужно пересесть на поезд, идущий до Берлина. Нужно купить
билет – ведь заранее вы его не заказали. Нужно найти извозчика и ехать через
весь центр на другой вокзал. Нужно дожидаться берлинского поезда, который
отправляется один раз в день. Теперь вернемся к нашему срочному письму. С
Северного вокзала оно в специальной почтовой дрезине, по окружной железной
дороге, доставляется к первому же поезду, движущемуся в восточном направлении.
Это может быть даже не пассажирский, а товарный поезд с почтовым вагоном.
– Но и я могу сделать то же самое! – возбужденно восклицает Эраст Петрович.
Патриот почтового дела строго на это отвечает:
– Возможно, у вас в России такое и допустимо, но только не в Европе. Хм,
предположим, француза подкупить еще можно, но при пересадке в Берлине у вас
ничего не выйдет – почтовые и железнодорожные чиновники в Германии славятся
своей неподкупностью.
– Неужели все пропало? – восклицает по-русски вконец отчаявшийся Фандорин.
– Что, простите?
– Так вы считаете, что пари я проиграл? – уныло спрашивает «князь», вновь
переходя на английский.
– А в котором часу ушло письмо? Впрочем, неважно. Даже если вы прямо отсюда
броситесь на вокзал, уже поздно.
Слова англичанина производят на русского аристократа магическое действие.
– В котором часу? Ну да, конечно! Сегодня еще июнь! Морбид заберет письма только
в десять вечера! Пока она перепишет… А зашифровать? Ведь не пошлет же она прямо
так, открытым текстом? Непременно зашифрует, а как же! А это значит, что пакет
уйдет только завтра! И придет не шестого, а седьмого! По-нашему, двадцать пятого
июня! У меня день форы!
– Я ничего не понимаю, prince, – разводит руками директор, но Фандорина в
кабинете уже нет – за ним только что захлопнулась дверь.
Вслед несется:
– Your Highness, ваша трость!… Ох уж, эти русские boyars.
И, наконец, вечер этого многотрудного, будто окутанного туманом, но очень
важного дня. Воды Ла-Манша. Над морем бесчинствует последний июньский закат.
Паром «Герцог Глостер» держит курс на Дюнкерк. На носу стоит Фандорин истинным
бриттом – в кепи, клетчатом костюме и шотландской накидке. Смотрит он только
вперед, на французский берег, приближающийся мучительно медленно. На меловые
скалы Дувра Эраст Петрович ни разу не оглянулся.
Его губы шепчут:
– Только бы она подождала с отправкой до завтра. Только бы подождала… |