|
|
 “Могу честно сказать, что все, что от меня требовалось, я выполнил. Да, я не совершил героических подвигов, не знаю даже, способен ли был их совершить, но трусом не был, за чужие спины не прятался. Конечно, мне повезло, что остался живым - за три года наш взвод управления дивизиона “Катюш” (30 человек) обновился трижды...” - подводит итог своим воспоминаниям о Великой Отечественной в “домашних” мемуарах бывший связист, гвардии старший сержант Николай Георгиевич МЕЛЬНИКОВ. Получив тяжелое ранение правой руки в самом конце войны, он отстукивал воспоминания на печатной машинке левой. По сути, это будни войны глазами солдата, участника Сталинградской и Курско-Орловской битв, освобождавшего Белоруссию и Прибалтику. Когда война закончилась, Мельникову было чуть больше 20. На фронт ушел добровольцем в 1942-м в 17 лет. За три года пережито с лихвой. При упоминании о Сталинграде, например, на глаза ветерана навернулись слезы. Зато о своем разжаловании в ефрейторы рассказывал, ухмыляясь в бороду.
Дело происходило в Белоруссии. Севернее Витебска наши войска глубоко вклинились во вражескую оборону, и немцы всячески пытались отрезать их от основных сил. На какой-то момент это удалось, и оказавшимся в “мешке” советским солдатам предстояло выйти из
окружения. Дивизион чудом сумел выскочить, но осталась по ту сторону фронта группа, которой было дано задание взорвать боевые машины и через лес прорваться к своим. Вот как описывает это сам Николай Георгиевич:
“Разведчики с деревьев рассмотрели, что рядом передний край противника: на опушке блиндаж, стоит часовой, в траншее - наблюдатели. Посовещавшись, решили прорываться здесь. Я и Вася Тибельдеев должны были двигаться замыкающими и прикрывать отход. Дождались глубокой ночи. Часового удалось снять бесшумно - его задушил Скоринов, благо ручищи у него как лопаты. Фрицы спали, и их перестреляли, оставив в живых в качестве языков офицера и связиста.
Я из любопытства заглянул в блиндаж. И очень мне стало жалко тамошнего добра. Не утерпел, навесил на себя пару катушек новенького кабеля и телефонный аппарат. Выскочил, а ребята уже далеко вперед ушли. Мы с Тибельдеевым догоняли их почти бегом. Скоро понял, что, пожалуй, зря на себя столько имущества навесил, но раз уж взял - не бросать же.
Вот и траншея. Решил с ходу перескочить, но ноги в снегу в чем-то запутались, и полетел ныром. Хорошо, что успел зацепиться за край. Вот и представьте мое положение: ноги по ту сторону траншеи, руки по другую, на одной автомат повис, катушки и аппарат съехали на живот и болтаются в траншее. Кричать нельзя, немцы услышат. Дергаюсь туда-сюда, толку никакого. “Ну что ж, - думаю, - вот и пришел твой последний час”. Тут, чувствую, кто-то приближается. Поднял голову - Вася вернулся. Отцепил он мои ноги (в моток колючей проволоки угодили), и только из траншеи выбрались, слышим, фрицы бегут. Кинулись мы вперед и заскочили в воронку от бомбы. Немцы стрельбу открыли, пули над нами свистят.
Светать стало, сидим, как в западне. Не шевелимся и дышим в рукава, чтобы нас не заметили. Если увидят, живыми не выпустят. Вася шепотом под свист пуль ругает меня и по-русски, и по-хакасски, а я молчу - что делать, если виноват. Морозец градусов 15-20, да еще и с ветерком. Хоть и тепло одеты, а пробирает. Совсем уж рассвело, стрельба прекратилась, фрицы завтракают, наверное. И нам бы горяченького не помешало, да в воронке снегу чистого и того нет. Прикинули, до темноты сидеть еще часов 7-8... Дождались-таки ночи. Метров 300 ползли со всей осторожностью, а там и на наше боевое охранение наткнулись. Оказывается, ждали нас, все-таки верили, что выберемся”.
В тот же день добрались они и до своего полка. А там встречал их представитель СМЕРШа (шутка ли, день у фашистов провести). Допрашивал поодиночке раз пять. Командир полка отставших обругал, начальник штаба пообещал, что даром это им не пройдет, лишь комвзода сказал за трофеи спасибо.
Через пару дней Мельникова вызвали в штаб и зачитали приказ о разжаловании из сержантов в ефрейторы. “Затем этот приказ вторично зачитали на общем построении дивизиона, - вспоминает Николай Георгиевич. - Все это было неприятно, но не особо и ранило душу - я боялся лишь отчисления из полка”. n
С.СМИРНОВА. |