* Авторизованный перевод Л. Ханбекова Глава из романа "Старый ворон" 1 Капризна стихия. Шторм стих так же неожиданно, как и начался, успев очистить воздух от заводской гари и запахов порта. Жизнь закипела с новой силой как ни в чем ни бывало. На палубах океанских лайнеров забегали матросы, заскрипели лебедки, загремели якорные цепи, застонали, завыли на разные голоса джазом, роком усилители радиорубок, словно наверстывали упущенное за часы шторма. С одного из трапов, перекинутых с борта лайнера на пирс, неторопливо сошел худощавый, явно молодящийся пассажир. В руках у него была только дорогая трость, которой он легонько постучал по плечу портового попрошайку: — Эй, приятель, не трудно тебе поймать для меня такси! Оборванец с готовностью ринулся на припортовую площадь и вскоре распахнул перед иноземцем дверцу подогнанной машины. Поддернув брюки дорогого костюма, человек сел в машину и уже оттуда положил на протянутую ладонь бродяги его неожиданный заработок. Каково же было удивление египтянина-шофера, когда, судя по всему, состоятельный пассажир назвал забытый богом район Каира, где в трущобах и ночлежках ютились местная голытьба и эмигранты со всех частей света, которым не слишком повезло в Египте. У иноземца ястребиный нос, не по-стариковски острый взгляд, ухоженная, хотя и испещренная мелкими морщинками, кожа, густая, пробитая обильной сединой шевелюра. Он неплохо ориентировался в Каире, и жесты его сухой руки с длинными, костлявыми пальцами были уверенны и властны. В узкой, запущенной донельзя городскими властями улице, где шоферу пришлось сбавить скорость до предела, чтобы ненароком не задеть то мусорный бак, то тележку старьевщика, у серого мрачного дома пассажир коротко качнул клинышком короткой, подкрашенной бородки: «Стоп». Шофер не слишком рассчитывал на чаевые, но когда пассажир бросил в шляпу, лежащую возле рулевой коробки, деньги с точностью до пиастра, араб чертыхнулся про себя: «Старый ворон! Видно, до могилы будешь трястись над каждой монетой...» Знал бы он, что угадал прозвище пассажира! А тот вышел из машины, невозмутимо одернул пиджак и, прямя спину, зашагал к обшарпанному подъезду невзрачного дома. — Чем могу служить?— сонный привратник с готовностью привстал из-за конторки: не слишком часто в этот дом заглядывали респектабельные господа. — Здесь снимает комнату господин Горский? — Горский? Это русский, что ли? — Да, русский. — А-а, месье Анатоль! Второй этаж, левое крыло, господин. Прошу вас. По скрипучей от ветхости лестнице гость поднялся в едва освещенный коридор. Ни табличек на дверях, ни звонков. Привратник догадался помочь: — Последняя комната на левой стороне! — крикнул он с площадки.— Смело входите, старик почти не встает. Человек толкнул фанерную дверь. У окна с высоко подвязанной, черной от пыли и времени, шторой, на бедной кровати — матрац и легкое покрывало — лежал старик с давно небритыми, впавшими щеками. Раскрытая книга торчала из-под жесткой подушки. В комнате — стол, пара стульев, рядом с умывальником в углу видавший виды некогда щегольский чемодан. Старик, прищурясь, глянул на гостя: — Чернейко! Абрам Ильич! Какими судьбами! — Проездом, старина, проездом. — Проходите, присаживайтесь,— болезненно морщась, старик приподнялся в своей жалкой постели.— Вы молодцом, совсем как в прежние годы! Я... вот... ослаб. Присаживайтесь, пожалуйста. — Мерси! Чернейко осторожно присел на краешек стула, боясь за свой элегантный костюм. Затхлый воздух редко проветриваемой комнаты, неистребимый запах сырости и нагой бедности мешал Чернейко начать разговор, ради которого он пришел сюда, отыскав давнего знакомого. — Я слыхал, Анатоль, что ты не так давно был в России. Как она? — Вы про Россию или про Одессу? Одесса была их общим истоком. Отсюда одним пароходом они выбирались в свое время в Стамбул, молодые, полные сил и надежд. В Россию они оба мечтали вернуться в разговорах, когда судьба сталкивала их на своих перекрестках. А вот Горскому, услыхал Чернейко, довелось-таки побывать на родине, пусть и в роли фирмача. Абрам Ильич ждал от старика рассказов. Что говорить, его вела сюда надежда, что тот не преминул побывать и в Одессе. А если в Одессе, то вполне может статься, что он хоть что-то узнал о его жене и дочери. Но Горский не стал тешить гостя иллюзиями: — Коммерсант из меня вышел неважнецкий,— усмехнулся он. — «Фирма», которая направляла меня, не нашла ничего лучшего, кроме как поинтересоваться у русских списанными кораблями — не продают ли на лом? Сам же я ничего не смог предложить нашим соотечественникам. Покупать на выгодных условиях одесскую ставриду? Им самим ее не хватает! Одним словом, визит в Одессу вежливо отклонили... Чернейко достал пачку дорогих сигарет, протянул хозяину, тот, было, потянулся за угощением, но, очевидно вспомнив о болезни, опустил руку: — Укатали сивку крутые горки! — А как твой единоутробный, Анатоль? Удалось что-нибудь о нем разузнать? — Вы о брате, Абрам Ильич? — О нем,— Чернейко глубоко затянулся сигаретой, стараясь хотя бы с ее помощью заглушить тяжкий запах давно немытого тела, несвежего белья, исходивший от его давнишнего приятеля. «Вот как судьба играет человеком: без отчего крова, без Родины! Никому не нужен. А ведь в эмигрантских кругах говорили, что брат Анатоля Горского процветает в Австралии. Один процветает, а у другого нет денег даже на приличную меблирашку!» — Брат не подает признаков жизни, хотя в свое время я запрашивал о нем сведущих людей. Вроде жив-здоров. — Рад был тебя повидать, Анатоль,— Чернейко отряхнул брюки. — Поправляйся и... мы прошвырнемся по Дерибасовской! — Если большевики не переименовали ее! — у старика хватило сил пошутить, но язык не повернулся спросить, зачем все же являлся к нему Чернейко. Он прекрасно знал, что ему самому вовсе не следует просить у того денег. И в лучшие-то времена соотечественник никогда никому и ничего не ссужал,— удивительные созданья, русские эмигранты! Но безденежье было сильнее былого достоинства. — А вы куда теперь, Абрам Ильич? — спросил, униженно заглядывая в глаза гостю. — И сам не знаю, — ответил тот, не глядя на больного старика. — Брожу по свету, не находя себе места, как Агасфер... О таких, как мы, бог забыл, наверное... — Абрам Ильич! Христом богом, во имя нашей старой дружбы... Мне бы добраться до Австралии... Одолжите на билет... Как только доеду до брата, сразу верну... — Нет, дорогой, были бы — не жалко... Прости, очень спешу, — сказал Чернейко и, не протянув несчастному руки, вышел из комнаты. Привратник поджидал его на лестничной площадке и старательно протирал тряпкой перила с облупившейся краской. «Вполне может быть, что этот тип на кого-то работает»,— подумал устало Абрам Ильич и полез в карман за монетой. — Всегда рад быть полезным господину,— поклонился привратник, с готовностью подставляя ладонь.— Заходите к нам. «Нет уж, увольте!»—самодовольно подумал Чернейко, надеясь, что его-то никогда не постигнет участь Анатоля Горского... 2 Те, кто не переносит африканскую жару, лезут в бассейн. Абрам Ильич нырнул подобно нильскому крокодилу. От свежести искусно охлажденной воды озноб пробежал по телу, и старый одессит молодецким кролем перемахнул водное поле. Когда он коснулся рукой бортика и шумно отфыркнулся, испытывая неподдельное, пусть и короткое, наслаждение, с площадки, на которой стояли шезлонги, заполненные разморенными жарой телами, донесся отчетливый и громкий возглас: — Мистер Чернейко! В шезлонге, что стоял над самыми раздевалками, выставив лоснящееся полушарие загорелого до черноты живота, возлежал Томсон, поставлявший ему в свое время партию канадских «турботрашей»,(«Т у р б о т р а ш» — марка канадского пассажирского самолета) которые понадобились для одной деликатной операции в Африке. — А, старина Томсон! Приветствую вас!— Абрам Ильич поднял руку, чертыхнувшись про себя: «Как же тесен мир, что, расставшись с этим толстокожим любителем пива и устриц коммерсантом в Греции, можно через год-полтора столкнуться с ним нос к носу на океанском туристском лайнере. А уж здесь-то,—рассчитывал он,— у него не окажется знакомых!» — Вы не забыли нашу встречу в Афинах? — Что вы! Как можно? В Афинах они из-за какого-то подвыпившего мотоциклиста, тормознувшего перед огромным рефрижератором, оказались в своих легких машинах на обочине шоссе кверху колесами с заклиненными дверцами. Первым, высадив лобовое стекло, выбрался Чернейко и помог выбраться Томсону. Канадец, то ли с перепугу, то ли из-за отменного самообладания, полез в задний карман брюк за плоской металлической фляжкой коньяка, и они дружно хлебнули по глотку на глазах у изумленных греческих полицейских. Вспомнив это, Чернейко улыбнулся. У Томсона, конечно, опять какие-нибудь «торговые дела». Странно только, что они, встретившись, непременно оказываются связанными одной веревочкой. Абрам Ильич потерял интерес к купанью и выбрался на палубу. Провалявшись в каюте до вечерней прохлады, Чернейко направился в бар. На эстраде вяло встряхивала бедрами пышнотелая танцовщица. Недалеко от входа, уставясь в стол затуманенным взглядом, сидел Ринат Амиров. На пустом столике кофе. «Веселеньким обещает быть путешествие! Куда ни глянь — знакомые лица!»— криво усмехнулся Чернейко и, мгновенно приняв беспечный и легкомысленный вид завзятого туриста, направился к Амирову. — Что, джигит, все вытряхнули местные красавицы, не осталось даже на бутылку виски в такой паскудный вечер? — А, Чернейко? Какими судьбами? — Нет, кроме шуток, Ринат,— пропуская вопрос мимо ушей, радушно распахнул руки Абрам Ильич,— если ты на мели, то пару бутылок ради старой дружбы я всегда готов выставить... — Заказывай, Абрам Ильич,— с готовностью подвинулся вместе со стулом Амиров.— За мной не пропадет... Чернейко щелкнул пальцами, подзывая официанта. Амиров смугл, выбрит до синевы щек и подбородка. В густых курчавых волосах заметна первая седина. Над правой бровью свежий, тщательно загримированный шрам. «Опять где-то был в переделке. Не надо гнать лошадей — сам расскажет, где попал в заварушку»,— решил Абрам Ильич. С Амировым судьба сводила его не один раз, но продолжительное время — лишь после войны, в разведшколе, в тихом неприметном местечке, не обозначенном ни на одной западно-германской карте. Ринат — надежный агент, немного горячий, вспыльчивый, но готов идти на самое рисковое дело. Опасности не боится, жизнью, ни своей, ни чужой, не дорожит. — «Хвоста» не притащил?— наполняя рюмки, тихо сказал Чернейко. Он демонстрировал свою «осведомленность» в делах агента, хотя сейчас они были на равных, оба без постоянной работы и без хозяина. Единственное преимущество Чернейко заключалось в том, что он толкался среди пассажиров лайнера по делу: тот приближал его к резиденции шефа, который мог определить Чернейко новое задание, а мог послать ко всем чертям. — Ну что, тяжело с арабами?— поднимая рюмку на свет и любуясь игрой золотистого виски, с деланным безразличием спросил Чернейко. — Зачем спрашиваешь, если знаешь, Абрам Ильич? Я из Сирии едва ноги унес.— Шрам над его бровью побледнел. — Там, что ли, пометили?— дернул клином бородки Чернейко. Амиров кивнул. Виски потихоньку делало свое дело. Бледные щеки Амирова наливались румянцем. Он с жадностью начал уничтожать легкую закуску, заказанную Абрамом Ильичем. За соседний столик, перешучиваясь, сверкая крепкими молодыми зубами, сели два араба. Чернейко положил на стол ассигнацию: — Пошли подышим! Амиров с тоской глянул на оставленный стол. «Давненько, видать, опустели твои карманы, если ты горюешь о недопитой бутылке,— с удовлетворением отметил Чернейко.— Тем легче будет прибрать тебя к рукам». — Ты чего заторопился, Абрам Ильич? — А ты разве не заметил наших «соседей»? — Соседи как соседи. По выговору — палестинцы. — Откуда они здесь? Чего им здесь делать? — То же, что и нам,— убивать время, тараща глаза на море. — На тебя они глаза таращили, друг мой, на тебя. Как будто по заказу Чернейко, оба молодых араба вышли из бара и встали невдалеке, опершись на перила. — Что я говорил? — процедил сквозь зубы Абрам Ильич, беззаботно чиркая зажигалкой.— Прибудем в Пирей, сойди, останься там. Вот тебе адрес, хозяин найдет квартиру, подбросит денег на первое время, а там и я дам о себе знать. Без меня в Афинах не показываться. Чернейко протянул Ринату коробку сигарет. 3 Даже в пустынях, где раньше кроме песка, чахлых кустарников, змей и ящериц и встретить ничего нельзя было, теперь хозяйничают люди. Веками прятали пустыни свои богатства. Теперь и пустыни уступили человеческому напору, машинам, которые человек привел за собой. Там, где были барханы, забили фонтаны нефти, экскаваторы разрыли пески до рудных пластов, взметнулись в небо башни невиданных домов, артезианские колодцы наполнили бассейны, оросили землю и она зацвела. Монейму крупно повезло: он владел обширными участками земли, расположенными вдоль реки. Пока в пустыне обживешься...— и англичане, набивавшие себе карманы на добыче нефти, совали ему в руки целые состояния, чтобы он уступил один-другой клочок оазиса для виллы с гаражом. Монейм же долго не решался продавать землю. Сориентироваться в жизни ему помог сын Махмуд. Наезжая в отцовскую деревню в редкие студенческие каникулы, тот убеждал: — Скоро правительство национализирует не только фабрики и заводы, но и крупные землевладения. Не тяни, отец, продавай лишние земли. — Хватит того, что ты против моей воли уехал учиться,— ворчал Монейм.— Хорошо бы учился удобрять нашу землю, чтоб рожала больше, а ты учишься ее ковырять. Тьфу! Жили столько лет без твоей руды и еще бы жили! А Махмуд ждал — не мог дождаться окончания института и назначения на металлургический завод, который, слыхал, со дня на день должны были начать реконструировать советские специалисты. — Поздно, отец, переубеждать меня, я без пяти минут инженер — и мне теперь везде дело найдется. Я в этой дыре сидеть не буду. А ты не упускай своих денег. Другого такого случая не будет... — Отстань, смола,— махнул рукой отец. Полный сил, не забывавший регулярно навещать своих четырех жен, владелец усадьбы, которая сделала бы честь крупному помещику, Монейм трудно улавливал перемены, которые происходили в жизни древнего Египта, хотя кое-что из слов старшего сына и застревало, как заноза, у него в мозгу. Он вспомнил, как искал в Каире архитектора, чтоб тот спроектировал дом по его вкусу: внизу, на первом этаже, рабочие комнаты, гостиная, приемная, на втором этаже спальни четырех его жен, перемежаемые детскими, среди которых и келейка неприметно вымахавшего и возмужавшего Махмуда. «А сын-то, выходит, прав»,— думал Монейм, шагая по коридору, устланному широким, толстым ковром, делавшим бесшумными шаги. Несколько дней назад Монейм навестил одного из соседей. Тот тоже свое бубнил: «Высокие деревья чаще других страдают от молнии! Мелкие лавчонки и мастерские правительство не трогает, а с крупными заводчиками разговор короткий. Или сдавай государству добровольно — и на твое имя пойдут отчисления в банк, или полная национализация». Старшая жена, Зонер, оставила шитье, радушно улыбнулась, приветствуя мужа. Несмотря на годы Зонер осталась и статной, как девушка, и приветливой. Никогда она не позволяля себе проявить строптивость или поступить наперекор мужу, в ущерб интересам семьи. Монейм опустился в кресло, а жена молча присела рядом с ним на полу, сняла с его ног городские тесные туфли и пододвинула под ступни подушечку. — Ходят слухи, что каирские начальники будут отнимать у людей землю,— уронил Монейм. — Если такова воля аллаха... — Причем тут аллах, жена?—всплеснул пухлыми руками Монейм.— Разве аллах платил за нее? — Я хотела сказать, на все его воля... — Заладила: аллах, аллах... Я пришел с тобой посоветоваться... Вот и наш Махмуд то же говорит. — Ну если и Махмуд... — А что скажешь ты, если продать излишки земли, а усадьбу не трогать? Где нам еще такую махину поднять! — Если усадьбу оставить без присмотра, Монейм, она быстро прахом пойдет... — А кто сказал: без присмотра? Я пришел тебя спросить: останешься тут с детьми? — Твоя воля, Монейм: скажешь здесь жить, буду здесь жить, скажешь...— на ее глаза навернулись слезы. — Я знал, жена, что ты меня поймешь. Только ты меня всегда понимала... Монейм в порыве чувств обнял Зонер за плечи, привлек к себе. Через несколько дней Монейм присмотрел в городе участок, годный для застройки, и приобрел его. А еще через полгода его семья въезжала в новый дом, без прежнего, правда, шика, но сравнение с соседними городскими владениями он выдерживал с честью. Зонер умело хозяйничала в деревне, поставляя фрукты и цветы для магазинчиков, что открыли в городе на свое имя Махмуд и младшая жена Монейма Марият. Вместо того, чтобы ехать с Монеймом отдыхать на море и развлекаться, эта решила готовиться поступать в университет. Не иначе ее папаша, книжный червь, надоумил! «В стране перемены! Не всегда те, кто сидел на мешках с деньгами, у власти будут,— ораторствовал и Махмуд.— А знания в цене во все времена». Монейм, было, восстал против изменений векового уклада в семье... Но когда правительство отняло лишние земли у крупных землевладельцев и роздало их неимущим, а его, проявившего благоразумие и распродавшего излишки, а остатки переписавшего на жен, эта напасть, можно сказать, и не коснулась, сдался, понял: что-то такое в жизни переменилось, что теперь лучше на молодых равняться, к ним подстраиваться. Ну, хочет Марият над толстенными учебниками ночи напролет просиживать — пусть! Хочет вторая жена Джеврие отдать сына в колледж, пусть себе отдает! Собирался он понежиться с тоненькой, как тростник, Марият, острые груди которой торчат, как пики, а будет развлекаться в деревне с неприхотливой Зонер. По крайней мере, эта никогда не разбудит его среди ночи, когда у него нет никакого желания. Уехал Монейм от дел в деревню всего на два месяца, а вернулся в Каир — новые слухи, куда тревожнее прежних: металлургический завод, на который назначили его Махмуда, оказывается, передали на модернизацию... коммунистам. — Аллах не допустит этого!— воздел Монейм руки к небу. — Успокойся, отец,— сказал насмешливо Махмуд.— Уже допустил. Чтобы не попасть еще раз впросак перед лицом всей семьи, Монейм стал осторожно выспрашивать сына о русских безбожниках. — Сперва и мы сторонились их,— со смехом рассказывал сын.— А потом смотрим — ни рогов, ни хвостов, ни клыков. Они куда вежливее, обходительнее англичан, никогда не ругаются, не обзывают нас чурками, а помогают установить новое оборудование и разобраться, как правильно его эксплуатировать! — Какой злой дух принес их на нашу землю? — Сам должен понять, отец. Сколько лет англичане висели у нас на шее! — И что, нам от этого плохо было? Убыло от нас? — Убыло не убыло, а без экономической самостоятельности мы бы так и были поставщиками рабочей силы для Европы, кто хотел, тот и мог поставить нас на колени! — Не верится,— стоял на своем Монейм, пощипывая черную бороду.— Правоверные мусульмане за одним столом с неверующими! Ему было жарко, он нервно снял костюм, жена подала тонкий халат. Махмуд терпеливо ждал, когда отец будет готов выслушать его. — Американцы, отец, тоже готовы нам помочь! — Так в чем же дело? Эти сами веруют и чужую веру уважают! — Уважать-то они уважают, но они хотят иметь у нас в стране свои военные базы. А русские никаких условий не ставят! — Уж не записался ли ты сам в коммунисты? Что-то ты за этих кафиров1 (1 Здесь в значении неверующий, язычник.) глотку дерешь! — Успокойся. Английский преподаватель мне теорией голову забивал, а я в трех соснах, как говорят русские, путался. С русскими же я скоро буду знать все металлургическое производство. Они от меня ничего не скрывают! — А среди них и таких, как арабы, много — черноволосых, черноглазых!— сказала, ставя перед Монеймом поднос с высокими бокалами апельсинового сока и чашку с кубиками льда, Марият. — Где же ты их видела, распутная?— наливаясь кровью, загремел Монейм.— Убирайся отсюда! Взяли моду вступать в мужской разговор! Монейм сорвал с ноги тапок и швырнул его в мгновенно выскользнувшую за дверь младшую жену. 4 На одной из афинских улиц высокий забор и густой сад скрывали ничем не примечательный особняк. Здесь, видно, жизнь была расписана по минутам. Распахнулась с легким металлическим звоном узкая дверца в массивных решетчатых воротах, привратник смахнул с бронзовых ручек и запоров пыль, за ним, отдуваясь от излишнего веса и полдневной жары, вышел хозяин, и тут же к воротам подкатил темно-синий «шевроле». Толстяк, едва завидев машину, почтительно склонил лысую, гладкую, как бильярдный шар, голову и сделал знак привратнику — тяжелая решетка ворот откатилась на хорошо смазанных роликах, освобождая дорогу. «Шевроле», мягко шурша шинами на дорожке, посыпанной свежим песком, подъехал к небольшому, в два этажа, особняку. Дом напоминал загородную виллу промышленника средней руки или государственного служащего, которые ничем не хотели привлечь к себе особого внимания: никаких излишеств в отделке, в планировке. С неожиданной для своего грузного тела легкостью толстяк поспешил от ворот к машине и открыл дверцу: — Прошу вас, господин Стейн. В просторной гостиной в креслах, стряхивая пепел в хрустальные пепельницы, тянули хозяйские сигары несколько мужчин, среди которых наш знакомый Абрам Ильич Чернейко выглядел патриархом. Разговор перекидывался с цен на международном рынке на красоток, обновивших группу звезд стриптиза в лучшем афинском ресторане, с провала группы агентов НАТО в Сирии на карибский кризис, из которого достойно вышли и Советы и США, с того, что под крылом Кубы вырастает второй красный цветок — Никарагуа, на то, что разведка Израиля, «Моссад», стала до раздражения активной в Египте и Ливане. Ждали высокого гостя, и вот он неприметно, бесшумно появился в сопровождении «хозяина» виллы Мальгина. Тот и десять лет назад был, что называется, упитанным, а нынче вовсе превратился в шар. Однако над этой нездоровой полнотой Мальгина не шутили, зная его мстительный характер. — Полковник Стейн!— неприятным, резким голосом, который никак не вязался ни с добродушным видом толстяка, ни с обстановкой виллы, призванной скрыть подлинное занятие своего хозяина и его гостей, почти выкрикнул Мальгин. Побросав сигары, мужчины вскочили и вытянулись. Каждый из этих агентов уже не раз выполнял весьма рискованные поручения этого тщедушного, бледного, со впалыми щеками и острыми скулами человека, но никто, кроме Чернейко да Мальгина, не знал его в лицо. Сподобились! Это могло означать только одно — или крупный провал, или новое серьезное задание. — Садитесь, господа,— жестким, привыкшим повелевать тоном сказал Стейн.— Надеюсь, у вас, Мальгин, найдется пара добрых бутылок виски. Разговор нам предстоит долгий — и несколько расслабиться не мешает. — Одну минуту, господин полковник! Спустя минуту привратник вкатил в гостиную столик, на котором стояли наполненные рюмки и непочатая бутылка виски. — Прошу! Сухие, жилистые, тренированные руки агентов потянулись к рюмкам. — Ваше здоровье! Полковник, играя в демократию, или желая получше рассмотреть и запомнить в лицо своих агентов, обошел всех и с каждым чокнулся. А когда рюмки были опустошены, сказал раздумчиво, хмуро: — Вы все, очевидно, знаете, что последнее время наши дела на Ближнем Востоке идут неважно. Многие арабские правительства потянулись за дружбой и экономической помощью к коммунистам. Наши дипломаты в чем-то допускают промах за промахом. Не нам их судить. Но вот делать дружбу и сотрудничество с красными невыносимыми, это мы можем, не правда ли? Чернейко слушал представителя НАТО вполуха. «Жалко тебя, жалко, полковник,— думал он.— Будто он, Чернейко, и без твоих слов не знает, какая задача стоит перед ними. Только, видно, как ни старайся, требования своих хозяев ни с нашей помощью, ни с какой другой ты не выполнишь. Мир меняется на глазах, но ты не можешь понять этого. Ты не видел, как блестят глаза у тех, кто зажегся революционным пламенем. И от искры вспыхивает большой пожар, говорят арабы. А может, это и хорошо, что ты не знаешь этого! Для нас же... Для нас давным-давно все равно, где сеять зло, были бы деньги. Если, полковник, ты хорошо заплатишь, мы все сделаем, что ты поручишь...» Между тем полковник Стейн продолжал: — Вам, друзья мои, придется устроиться на эту стройку, на этот завод. В административную группу, в местную полицию, в сервисную службу — куда угодно, но мы должны знать все, что там происходит. Должны завербовать среди арабов и среди русских агентов, их руками выводить из строя все, что можно. Убеждать правительство, что оно поспешило опереться на советских специалистов. Топорная работа — взрывы, убийства — тут не пройдет. Арабская полиция быстро сядет вам на хвост, хотя у нас и там есть свои люди. Надо учитывать современные реалии, больше действовать на эмоции, на чувства... Господин Мальгин вручит вам деньги, документы, даст необходимые инструкции. А в остальном вам нужно полагаться на себя и вербовать, вербовать резидентуру. А теперь отдыхайте, господа! Полковник Стейн деловито глянул на часы и повел седой бровью: «Проводите!» Привратник услужливо распахнул боковую дверь гостиной. Вскоре за окном раздалось пофыркиванье автомобильного мотора, и все стихло. Привратник вкатил второй столик, уставленный вином и легкими закусками, а Мальгин пригласил Абрама Ильича последовать за ним в кабинет. Мальгину не понравилось, как держал себя Чернейко в присутствии полковника. Он заметил, что тот почти не слушал Стейна, думал о чем-то своем. Они были слишком давно знакомы, чтобы по-своему не бояться друг друга, но особых чувств друг к другу также не испытывали. Чернейко знал, что нужен и Стейну, и Мальгину, что у них почти нет людей, что на новых агентов приходится слишком серьезно тратиться, потому-то они и не станут обострять отношения с проверенными кадрами. Он был доволен, что так ловко разыграл простака Амирова со слежкой,— и теперь у него в запасе есть агент, которого он может выдать за человека, завербованного им только что. По лицу Чернейко блуждала улыбка, которую можно было приписать действию старого виски, но Мальгин понимал, что это не для такого старого волка, как Чернейко. В чем же дело, он не мог раскусить. В кабинете Мальгин вынул из сейфа запечатанный конверт: — Здесь деньги, документы и инструкции. На досуге познакомитесь. А сейчас подымим, как в старые добрые времена. — О, голландский! — радостно воскликнул Абрам Ильич, увидев на столе коробку с табаком и две трубки. — Недавно видал Кравченко,— сказал Мальгин, поигрывая серебряной зажигалкой, — его подарок. Помнишь Кравченко? — Спрашиваешь! Как не помнить! — Японцы произвели его в полковники. Говорят, последнее время жил в Харбине. — По-моему, он не японский, а советский полковник! А ты целую неделю угощал его на этой вилле. Может, еще и познакомил его с кем-то из наших агентов? — Вижу, ты не слишком признателен ему за то, что он спас тебя от акул? Был, был такой горестный эпизод в биографии Абрама Ильича Чернейко. Во время боев в Крыму Чернейко подхватил сыпняк. Поручик Мальгин не дал приятелю — жили на одной улице, служили в одном полку! — попасть в руки красных, забрал с собой в отвоеванную с боем каюту на английский тихоход «Виктория», который направлялся в Константинополь. Штормило несколько тяжких суток. На переполненном пароходе вспыхнул тиф. Капитан приказал вышвырнуть всех тифозных за борт. Брезгливый англичанин Стенли Роуд ходил по каютам и бросал сопровождавшим его двум дюжим матросам, накачанным виски, приговор, не подлежащий обсуждению: — За борт! Среди русских офицеров только поручик Кравченко всерьез владел английским. Когда матросы уже были готовы подхватить метавшегося в жару Чернейко, поручик, поймав умоляющий взгляд Мальгина, отчеканил в лицо врачу: — Мистер Стенли! Этот человек из очень богатого и известного рода, он — аристократ до мозга костей! Ваш долг — поместить его в изолятор. За его жизнь вы получите золото, — и вынул из кармана собственный портсигар. — Прошу вас принять это как залог! Роуд раз-другой подбросил на ладони портсигар, — и матросы споро отволокли Чернейко в изолятор. — Эх ты, неблагодарный! — пыхнул трубкой Мальгин. — Англичанин уже острил на твой счет: «А от этого воняет ладаном! Его могут вылечить только акулы!» Еще минута, другая — и ты бы летел за борт, а Кравченко кинул этому пьяному эскулапу свой золотой портсигар — и спас тебя. Все речи были бессильны, золото оказалось сильнее слов. Забыл? — Я этого никогда не забуду. Но все-таки я ему не верю. Он связан с красными и свою семью он не случайно отправил из Харбина в Россию! — Откуда ты знаешь? Ты что, был в Харбине? Кравченко — не чета нам. Он просто решил не обременять себя семьей. Его пусть носит по свету, как перекати-поле, а чем семья виновата? Или ты живешь по правилу скорпиона: жалишь любого, кто протягивает тебе руку? Чернейко опустошенно молчал. Прав был старый приятель, прав. Сволочная эмигрантская жизнь сместила в их мозгу понятия о чести и долге. Почему он должен быть благодарен Кравченко за то, что тот не дал ему погибнуть? Кинули бы рыбам на завтрак — и не тянулась бы уже несколько десятилетий эта бессмысленная двойная, тройная жизнь, когда приходится что ни день натягивать новую личину. — Мне поручено координировать ваши действия в Египте, — сказал в завершение беседы Мальгин. — Так что не ерепенься, земляк, не горячись. Кравченко вполне может вынырнуть, так что не наделай глупостей. Учти, большая кость всегда застревает в горле! 5 Старший инженер группы советских специалистов Андрей Иванович Волин проводил планерку. Переводчик Саид посчитал, что, по крайней мере, час-другой он никому не понадобится и направился к дверям. — Постой, Саид, не спеши, — остановил его Волин .— Включи-ка трансляцию в цехах и на участках и переводи. Если люди будут знать, что мы делаем, зачем и в какой последовательности, мы избежим излишних кривотолков. — Еще лучше, Андрей Иванович, если мы вечерами займемся арабским, — сказал Заил Казанбаев. — То, что я немного говорю по-английски, облегчает мне общение с моим стажером Махмудом. Очень толковый инженер из него может выйти. — Очень хорошо, — кивнул лобастой головой Волин. — Но к делу. Как обстоят дела в первом цехе? Виктор Петрович, докладывай. Смирнов, опытный монтажник, успевший поработать на строительстве металлургического комбината в Бхилаи, в Индии, начал неторопливо рассказывать о том, как идет установка оборудования. — Какие трудности, Виктор Петрович? В чем нужна помощь? — Пару бы хороших переводчиков-синхронистов — вот был бы подарок! — Дай срок, слетаю в Самарканд, где еще у нас арабисты! — привезу тебе пару переводчиков, — пошутил Волин. — Потерпишь? Ну, а если серьезно? — А если серьезно: беспокоит завоз оборудования, идет некомплект. — Хорошо. Будем разбираться с поставщиками. Приготовьте список недостающего оборудования. Второй цех, Заил, слушаем тебя. — У нас все в порядке, Андрей Иванович, кроме самого главного. Главный инженер не одобряет привязку цеха. Предлагает участок, под которым, как утверждают местные жители, — шахты древней каменоломни. В один прекрасный день можно рухнуть со всей нашей начинкой! — Хорошо, запросим геологическую справку. Третий цех, Павел Романович. — Третьякова нет. Болен. — Что с ним? — Отравился чем-то. — Конец планерки. Прошу инженеров отправиться на свои участки. Казанбаев, останьтесь, пожалуйста. Инженеры и мастера участков вышли. Заил подсел к столу Волина. Старший инженер развернул карту-схему строительства завода и прилегающей территории. — Показывай. — Да что показывать, Андрей Иванович, — смущенно улыбнулся Заил. — Мы подружились с моим стажером. Он выпускник университета, историю знает неплохо, на английском, не в пример мне, шпарит так, что от зубов отскакивает. Так вот он говорит, что на том месте, где мы намерены расширять завод, были древние каменоломни. — Давно, наверное, забились песком? — Нет, не забились. Махмуд говорит, они начинаются от реки и углубляются ходами именно здесь. Одна ветка древних шахт как раз под вторым цехом! Но главный инженер не согласен с нами. Я не смею с ним спорить. Может, он прав. Может, Махмуд имеет ввиду какое-нибудь предание. Но, чувствую, Махмуд не врет. Зачем ему это? 6 Волин знал, что директор завода Ахмади Шоухди был одним из тех офицеров, который поддержал правительственный переворот в пользу нового президента. Об опасности, которая могла угрожать крупнейшему цеху, он решил рассказать прямо Шоухди, потому что время поджимало: привязка проекта к новому участку могла вылиться в недели. И Волин был приятно удивлен, когда после первого же звонка в приемную директор прислал за ним машину. — Садись, Сережа, — подтолкнул к шикарной машине молодого переводчика Андрей Иванович. — Предстоит важнейший разговор. Каждый оттенок для меня важен, каждая директорская оговорка... — Может, диктофон захватить, Андрей Иванович? — забеспокоился парень. Работал он добросовестно, но практики — всего ничего. — Ты сам должен быть диктофоном. Шофер распахнул дверцы автомобиля, приложил руку к козырьку фуражки. «Форд», мягко приседая на рессорах, выскочил на трассу, что шла вдоль реки, черной стрелой пронзил пальмовую рощу и оказался в современном поселке, состоящем из двухэтажных коттеджей, в центре которого высилось административное здание, по-восточному украшенное светорассеивающими резными лоджиями и балконами. «Не мешало бы и нашим в среднеазиатских и южных городах делать то же самое!— подумал Волин.— Неужели никто из мотающихся сюда по делу и без дела разного рода руководителей не приметил этого?» Административный корпус стоял на разлапистых опорах, и «форд» скользнул прямо под дом, к лифтам. Секретарше, большеглазой, с непослушной копной курчавых волос на изящной головке, не пришлось предупреждать директора о прибытии гостей. Он, очевидно, видел свою машину еще на автостраде: из окон приемной она была как на ладони. — Прошу вас, господин Волин! Проходите, пожалуйста! — Его русский был не безупречен, но для несложной беседы его вполне могло хватить. — Прошу прощения, что беспокою, — без долгих церемоний сказал Андрей Иванович, — но дело, действительно, неотложное. Они прошли в кабинет. У Шоухди было по-военному строго, ничего лишнего. На полированном широком столе для заседаний лежала карта-схема завода, на внутренней стене, за механически поднимающейся шторкой,— планы и схемы отдельных участков, цехов, строительной индустрии. Видно, директор готовился к беседе и не счел нужным прятать следы этой подготовки. На карте лежал большой блокнот с парой цветных фломастеров, а шторка на стене не скрывала висящих схем и чертежей. — Может быть, кофе, господин Волин? Кофе нам не помешает обсудить самые серьезные дела. А молодому человеку — сок? И слушаю вас, господин Волин. Я понимаю, как тяжко у вас со временем. — Вот что меня привело к вам так спешно, уважаемый Шоухди,— Волин выразительно глянул на Сергея: разминка закончилась, за работу.— Ваши товарищи,— прежде всего, главный инженер — очевидно, не слишком хорошо представляют себе, какой прочности должно быть каменное ложе под вторым цехом. Бетонного фундамента и свай мало, у него должен быть цельный грунт, без выемок и бывших разработок. — Но ведь цех проектировали под руководством вашего инженера... Хрисанова, как мне помнится? — Верно,— Волин ослабил тесный узел галстука.— Хрисанов планировал цех, а привязку делали ваши геодезисты... И вот теперь молодой инженер Махмуд говорит, что главный инженер прежнюю привязку не утверждает, просит перенести на другой участок. Народ же говорит — там, под цехом, бывшие каменоломни. Давайте только на миг представим, что цех разместили именно здесь. От тяжелых пневматических молотов и прессов пол будет постоянно вибрировать, оседать, уплотняться — и однажды рухнет... — Какие у вас основания утверждать это? — Наша сейсмическая партия работала, на счастье, неподалеку. Я попросил сделать несколько глубинных скважин. Опасения подтвердились — буровые натыкались на многометровые пустоты. Вот заключение,— Волин достал из папки, что привез с собой, несколько страниц машинописи. От вас, уважаемый Шоухди, зависит, какое решение принять. Потому я и помчался к вам... Длинноногая, как манекенщица, секретарша принесла поднос с крохотными чашечками дымящегося кофе. Аккуратно поставила перед каждым на салфетки. Ей очень хотелось задержаться, и она явно искала повода, предлагая гостям сахар, сливки, запечатанные в миниатюрные, вроде конфет, упаковки. Но директор не открывал рта, пока она, наконец, не удалилась. Молчали и гости. После ухода секретарши разговор потек в прежнем русле и коснулся взаимоотношений с правительством. Тут Шоухди достал из письменного стола небольшую фотографию в аккуратной металлической рамке и многозначительно посмотрел на Андрея Ивановича. На снимке была запечатлена группа офицеров, беседующих с Насером. Ближе других к президенту стоял Шоухди. Видно было, что именно к нему, тепло улыбаясь, обращается глава страны. — Спасибо вам, господин Волин, от имени правительства нашей республики. Мы изучим ваши материалы и примем меры. Пейте кофе. Остывший кофе, как женщина, которая перестала любить. Я понимаю, как вам трудно у нас без родных, без близких, без любимых, без детей. Все, что будет зависеть от меня, я сделаю для вас и ваших товарищей. Храни вас бог, хоть вы и атеисты. 7 Недели через три после визита Волина к директору завода газеты сообщили об аресте большой группы людей, участвовавших в заговоре против правительства. Монейм узнал об этом от сына. — Дай-ка газету,— он с интересом рассматривал портреты заговорщиков. «Жаль, очень жаль!»—говорили его глаза. — Знаешь кого-нибудь?— спросил сын. — Как же не знать! — Наш главный инженер тоже был связан с ними,— Махмуд ткнул пальцем в физиономию главного инженера, стоявшего сбоку. — Дурак!— сказал Монейм.— Сидел бы да сидел на теплом месте! Не вечно же будет хозяйничать этот выскочка из вояк! — Вот уж нет,— возразил Махмуд.— Нынешнего президента поддерживает народ. — Какой народ? Кучка оборванцев да военные! — Видишь ли, отец, твои рассуждения смешны: такой завод, как наш, даст стране экономическую независимость. Будет он модернизирован — у нас будет мощный прокат, стальные трубы. Мы сможем отказаться от их ввоза. Ведь сейчас без стального проката, без труб разных диаметров нигде не обойдешься! — Раньше-то обходились! — Обходились, потому что в своей стране хозяевами не были. Кто хотел, тот и качал из нее деньги! — А теперь Советы будут качать? — Кто тебе, отец, вбил в голову эту чушь? Какие доходы будут иметь русские от нас? Они же не ставят никаких условий. Наш прокат им не нужен, у них своей стали хватает! — Что-то ты, сынок,— сменил тон Монейм,— стал этих безбожников в пример ставить? Чем они тебя купили? — Вот еще! Чем они меня могут купить? Страна платит им такие гроши, за которые они ничего стоящего у нас купить и не могут. Машину напрокат не взять, в общежитие хорошую мебель не поставишь! Нет, отец, они очень скромно живут. — Ой, Махмуд!—вдруг всплеснул пухлыми руками Монейм.— Совсем запамятовал. Вчера узнал, что Зохти-то, оказывается, не в Ливан, а в Америку махнул. Хорошие деньги зарабатывает. Отцу чек на пять тысяч долларов прислал! — Что ж, молодец!— безразлично бросил Махмуд. Будто не слыша, отец продолжал. — Приехал в гости. Говорят, с женой. Я не видал, но все твердят: красотка. Рассказывает, что в Америке ценят хороших инженеров. Что бы тебе не встретиться после работы с Зохти? — Зачем? Я в Америку не собираюсь! — Так и будешь прозябать в нашей дыре? — Но если все способные люди будут гоняться за долларами да за фунтами стерлингов, кто же страну-то из тупика выведет? — Ладно, сынок, бросим этот разговор! Я вижу, тебя не переубедить. Об одном прошу: поменьше якшайся с этими безбожниками. Кто знает, что нас ждет завтра? Придет другой правитель — истый мусульманин — тебе этой дружбы не простят! Разве мне не обидно?— в голосе Монейма появилась несвойственная ему просительность, мягкость.— Учил тебя, учил, а какой-то недоумок Зохти швыряет долларами направо и налево, а ты — мой сын — возишься с железками! И что ты не ценишь свою голову? Занялся бы коммерцией в полную силу. Только слово скажи, я тебе три таких магазина, как ты открыл, куплю! — Спасибо, отец,— искренне поблагодарил Махмуд.— Спасибо. Только я сейчас хочу стать настоящим ниженером, и русские мне в этом помогают. А англичане,— вспомни-ка,— они же нас быдлом звали! Если не знают, что у тебя тугой кошелек, то ты для них человек второго сорта. Монейм нахмурил брови, недовольный упорством сына, независимостью его мыслей. И как он проглядел, когда из послушного, ласкового мальчишки вырос такой упрямец? 8 Гостиница, в которой жили советские специалисты, была проста, ухожена и тиха. Располагалась она в той части города, которая ближе всего примыкала к реке и небольшой пальмовой роще. В отчаянную летнюю жару горожане искали здесь уголки, куда долетал с реки прохладный ветер, и хотя бы часок-другой отдыха от грохота и пыли заводской строительной площадки. Здесь было бы совсем спокойно, если бы не нашествия местных красоток — жриц первой древнейшей профессии, которые никак не могли свыкнуться с тем, что еще три месяца назад в этой же самой гостинице они шли нарасхват по сходной цене, а теперешние постояльцы избегали их красноречивых взглядов. Новый хозяин гостиницы, очевидно, рассчитывал иметь какой-то «навар» от жриц любви за то, что смотрел сквозь пальцы на их долгое бесцельное сидение за стаканом сока в баре. Но шел к концу второй месяц, а только несколько его собственных служащих — шофер автобуса, зеленщик, обеспечивавший теперь кухню, да приходящий с телефонной станции монтер — изредка подсаживались к девицам. Советские же специалисты сосредоточенно хмурили лбы над шахматными столами, до пота гоняли бильярдные шары и осваивали какую-то совершенно непостижимую восточную игру — нарды. Девицы их не интересовали. «Толстяк», как окрестили меж собой нового хозяина постояльцы, попробовал пристроить нескольких отчаявшихся без работы девиц горничными, но мыть полы в номерах, вытирать проникавшую во все щели пыль, пылесосить тяжелые ковры, стирать и гладить пропитанные потом рубашки они давно разучились и не хотели осваивать это ремесло заново. А когда вернувшийся поздно инженер Волин нашел в своей постели задремавшую в ожидании его девицу, вышел и вовсе скандал. Работник заводской администрации пригрозил, если Хаддад — так звали нового хозяина гостиницы — не прекратит свои штучки, то контракт с ним придется разорвать. — Советские товарищи не должны испытывать никаких неудобств!— недвусмысленно подчеркнул он.— Или вы не знаете, что за строительством завода следит сам президент? Вот уж это было хорошо известно Хаддаду — Мальгину, когда он получал инструкции Стейна и контракт на владение этой гостиницей. Но что он мог сделать сейчас, кроме только как присматриваться к своим постояльцам и подмечать все их слабости? Слабостей в привычном понимании у этих парней он не примечал. Никто из них не стремился попробовать счастья в тотализаторе, никто, по крайней мере, на глазах, не заглядывал в бутылку, никто не распускал слюней при виде его девиц, щеголявших без лифчиков, в туго обтягивающих бедра платьях, никто особенно не клевал на «порнуху», которую крутил он в салоне бара все вечера напролет... «Ваша задача — проникнуть в души красных, ваша цель — поселиться в них»,— вспомнил Мальгин напыщенные слова полковника Стейна. «Тебе легко говорить,— сплюнул Мальгин под ноги, протирая свежим полотенцем высокие бокалы.— Уверен, мои дорогие соотечественники швыряли бы фунты направо и налево, плати Египет им хотя бы как англичанам! Не шибко-то разбежишься к девочкам, если на это требуется недельная зарплата!» Настоящий приступ желчи вызвали у него два молодых инженера, которые по вечерам неутомимо поглощали апельсиновый сок и кофе. Один высокий, гибкий, с тонким девичьим станом и большими черными глазами, другой осанистый, с широкими покатыми плечами, с крупными тяжелыми кулаками. Им, очевидно, всегда было о чем поговорить друг с другом, и, наскоро приняв душ по возвращении с работы, они устраивались у него в баре, резались в шахматы, собирая толпу зевак, листали многостраничные газеты и журналы. «Подберись ты к ним, когда я для них — араб, ни слова не понимающий по-русски!— ожесточенно тер хрусталь Мальгин, хотя это вовсе не входило в его обязанности. Зачем хозяину гостиницы торчать за стойкой, если на это есть бармены? Ну, хорошо, он не будет вечерами торчать за стойкой, только каким же будет его контакт с постояльцами? Конечно, можно пройти с горничными по комнатам, якобы знакомясь с тем, как устроились его постояльцы. Можно затеять разговор с одним, с другим, найдя подходящий повод, узнать имя, профессию, привязанности. Можно потом, под благовидным предлогом, продолжить знакомство. Но как? Стоять в дверях? Поджидать возвращения? А впрочем, почему бы нет? По крайней мере, он ничем не должен выдавать своего раздражения при появлении в баре этих двух философов. Напротив, его должно радовать то, что у него в гостинице живут такие добропорядочные люди. Мальгин щелкнул пальцами, подзывая боя: — Слушаю, хавака!(Х а в а к а — хозяин (араб) — подбежал к нему мальчик, прислуживающий в баре. — Мигом в город — и привези дорогие шахматы! Вот тебе деньги. ...Когда через полчаса хозяин гостиницы торжественно остановился перед углубленными в игру парнями и медленно, делая вид, что он тщательно подбирает русские слова, стал говорить, что тоже когда-то неплохо играл, что ему приятно подарить гостям хорошую доску, в баре раздались аплодисменты. Ребята смутились. — Зачем?— поднял голову черноглазый. Партнер же, скользнув взглядом по резным изящным фигурам, заинтересованно спросил: — Скажите, а чьей работы эти шахматы? Я бы хотел иметь такие же. Будем готовиться к отъезду домой, непременно куплю. — Зачем есть... покупать? Считайт, этот шахмат — ваш. Египет, как у вас на Кавказ, закон: понравилось гость — уже принадлежит ей! Хозяин — само радушие. Его лицо источало неподдельную радость. — А вы бывали у нас на Кавказ?— спросил крепыш. — Да, да... Случалось есть быть... Я хотел быть... посмотрел, как вы играл этот шахмат... — Можно,— добродушно согласился синеглазый русский, протягивая широкую ладонь.— Станислав Землячкин! — Хаддад. — Очень приятно! — А это,— крепыш положил руку на плечо партнера,— Заил Казанбаев. — Башкирин? — Татарин. — О, Казан! Заил добродушно улыбнулся: — Да, да, казанец... из Свердловска! Хаддад поднял круглые брови: — Урал? — Урал, Урал,— Станислав деловито расставил фигуры на дорогой, инкрустированной доске, похимичил за спиной, спрятав в своих глыбистых ладонях две пешки. Казанбаев угадал белые. — Ваш ход, маэстро! — провозгласил Станислав. — Прошу! Болельщики сгрудились вокруг стола. 9 От жары в этом городишке одно спасение — бассейн. Заил воды боялся, а Станислав проводил в бассейне всякую свободную минуту. Его красивый, сильный брасс вызывал восхищение арабов, а в один из дней, когда Станислав вдоволь набултыхался в воде и, одевшись, стоял перед высоким зеркалом, поправляя непокорный вихор на затылке, рядом остановилась пловчиха, на которую он еще два-три дня назад обратил внимание: прямая, как струна, она по-мужски сильно плыла на спине. — У вас чемпионский брасс! — улыбаясь, сказала девушка. — Давно мне не приходилось любоваться таким мастерством. — Вы мне льстите, — смутился Станислав. — А я, признаться, сам от зависти сгорал, когда видел, как вы плаваете на спине... — Дора, — протянула руку незнакомка. — Вы учите меня брассу, а я вас — плавать на спине, идет? — Я не всегда располагаю своим временем, — Землячкин вспомнил многократные предупреждения руководства избегать случайных знакомств. А тут арабка с таким чистым выговором, будто она выросла на Урале. — О, не беспокойтесь! У меня достаточно вольный режим. Я подстроюсь, если вы мне оставите свой телефон. «Волков бояться — в лес не ходить, — подумал Станислав. — Чем киснуть в этом клоповнике, где и кондиционеры — плохое спасение, почему бы не поплавать со смазливой девчонкой? Судя по всему, она не из навязчивых. А если что, можно заложить крутой вираж... » — Я живу в отеле грека Хаддада, номер семнадцать... — Так вы из группы советских специалистов? — Да. — Я слышала, у вас там на днях разоблачена группа, замышлявших диверсию? — Ну, это слишком. Обыкновенная некомпетентность, не больше того... — Так я вас надеюсь застать завтра в бассейне, — Дора игриво крутнула белую кокетливую сумку с купальными принадлежностями. Платье высоко обнажило ее стройные загорелые ноги. — Постараюсь вырваться... Станислав шел в отель и запоздало корил себя: «Олух царя небесного! Не удосужился даже поинтересоваться, откуда эта пловчиха так хорошо знает русский? Сам успел ей доложиться: И отель Хаддада, и номер семнадцать... А что он знает о ней? » Но в том, что он завтра попросит Заила подменить его на работе, Станислав уже не сомневался.