Рассказ * Перевод А. Чистякова Я познакомился с ним случайно. Мы стояли у класса, где шел экзамен. Через закрытую дверь до нас доносились звуки рояля. Мы волновались и ждали, когда пригласят нас. Вдруг мне показалось, что я где-то раньше видел своего соседа. Особенно мне запомнились его серые печальные глаза и чуть вздернутый нос. — Извините, вы откуда приехали? — спросил я. — Из Чувашии. А что? — удивился парень, внимательно рассматривая меня. — И училище там кончали? — Да. Тут из класса вышла девушка. Она не успела прикрыть за собой дверь, как мой собеседник смело проскользнул в кабинет. Он пробыл там около часа. Так долго экзаменатор еще никого не держал. — Ну как? — окружили мы его, как только он показался в коридоре. В ответ парень пожал плечами — жест довольно хорошо известный абитуриентам всего мира. Но ликующее лицо паренька говорило, что успех сопутствовал ему. Случилось так, что я попал с ним в одну группу и к тому же профессору, которому сдавали приемные экзамены. Учился мой новый знакомый — Миша Саватеев — осатанело. Мог сутками сидеть за роялем и десятки, сотни раз проигрывать заданные упражнения. Музыка стала его жизнью. Со временем мы так крепко подружились, что нас, как говорят, водой нельзя было разлить. Я поражался его упорству, с которым он учился. По многим дисциплинам он быстро обошел нас. Я замечал, что чаще других вещей мой друг играл «Танец маленьких лебедей». При этом он забывал обо всем, был отрешен от всего земного. И однажды после его очередной игры я спросил: — Что это у тебя, Миша, за привычка: каждый раз, как садишься за рояль, неизменно играешь «Танец маленьких лебедей»? Плечи моего друга вздрогнули. Он опустил глаза, а потом пристально посмотрел на меня, но ничего не ответил. Только как-то весь обмяк. — Что-нибудь вспомнил, да? — бесцеремонно допытывался я. Он опять ничего не ответил и продолжал забвенно играть. Теперь я был убежден, что с этой чарующей, неповторимой музыкой Чайковского у моего товарища были связаны какие-то воспоминания. Миша снова не видел вокруг никого. Казалось, для него сейчас весь мир погружен в грезы и звуки волшебной музыки. Он даже внешне выглядел иначе — был одухотворен и красив. Творческое вдохновение охватило все его существо. Завороженный, я боялся шевельнуться и нарушить прекрасное настроение друга. Он кончил играть, полузакрыв глаза, откинулся на спинку стула. Миша еще, видно, слышал, как замирают последние звуки аккорда. Потом повернулся ко мне и по-детски чисто улыбнулся: — Ты спрашивал, не напоминает ли мне что-нибудь эта мелодия? — Да... — И тебе очень хочется знать об этом? — каким-то таинственным и ласковым голосом спросил Миша. Я на миг растерялся и сказал с нарочитым равнодушием: — Конечно, послушаю, если ты расскажешь... — Что ж, я могу рассказать. Только боюсь, что тебе это покажется неинтересным, банальным. — Да перестань, лучше рассказывай,— перебил я друга. — Тогда слушай и не перебивай,— тихо сказал Миша и поведал мне вот какую историю. ...Пять лет назад, в начале июля, отец, старший мой брат и я отправились в лес на заготовку бревен для дома. Брат был женат и хотел отделиться от отца. Вот мы и решили поставить ему дом. Лес был от нашей деревни километрах в двадцати, и поэтому нам пришлось, пока мы валили деревья, жить в доме лесника — фронтового друга отца. Когда я был еще ребенком, он раза два заезжал к нам, подолгу разлядывал фотографии военных лет, вспоминал товарищей, бои. После войны прошло уже столько лет, а дядя Степан и теперь еще ходит в вылинявшей гимнастерке, в сапогах и галифе из толстого сукна. К дому лесника мы подъехали, когда уже садилось солнце. Пройдя через глубокий овраг, мы сразу же оказались возле небольшого домика. На стук колес нашей телеги открылось окно, и хозяин радостно воскликнул: — Елизар! Добро пожаловать, дружище! Подожди-ка, я сейчас сам выйду,— он тут же исчез, и через некоторое время раскрылись широкие ворота, за которыми был виден вместительный двор. — Давайте, давайте, заходите! — приглашал лесник, здороваясь с каждым из нас за руку. Показав на меня, спросил: — И этот твой? — Мой, средний. — О-о, тогда у тебя есть кого женить! — подмигнул лесник.— Так скоро опять к нам за бревнами приедете...— многозначительно намекнул он. — Сначала пусть институт окончит. — Студент, выходит? — с усмешкой разглядывая меня, спросил дядя Степан. — Пока нет, а вот с осени пойдет. — Хорошее дело... Давайте выпрягайте лошадь, сами отдохните — будьте как дома. Дав лошади корм, мы зашли в просторную избу. В ней было чисто, уютно, обстановка словно в какой-нибудь городской квартире: на окнах капроновые занавески, у стены стоят два шкафа со стеклянными дверцами, в углу на полированной тумбе поблескивает лаком радиоприемник, крашеный пол блестит, что твой паркет. Но больше всего привлекло мое внимание пианино, гордо стоявшее в углу. «Кто же у них играет? Ведь не дядя же Степан, да и не жена его, конечно?» — думал я, разглядывая пианино. — Рассаживайтесь и будьте как дома,— еще раз пригласил нас хозяин и тут же скрылся в сенях.˜— Сегодня все женщины ушли,— продолжал он, быстро вернувшись и поставив на стол тарелки с солеными грибами, пахнувшими чесноком и укропом.— Жена в лесу сено косит, а Лида с Георгием, одному богу известно, где целыми днями пропадают, возможно, уехали в деревню... Ну, да мы сами как-нибудь справимся,— рассуждал лесник, умело и быстро накрывая стол. Потом он открыл шкаф и водрузил на середину стола графин красного вина или настойки. — Это ты напрасно, Степан,— с интересом поглядывая на графин, не особенно твердо произнес отец.— Не надо бы... — Ничего. При встрече таких гостей, думаю, не помешает,— возразил хозяин и, взглянув на меня, улыбнулся. Потом он налил в граненые стаканчики вино и поставил перед нами. — Со свиданием, Елизар Кузьмич! Я чувствовал себя робко и отставил свою стопку, но хозяин оказался довольно настойчивым. — Теперь ты уже взрослый, среднюю школу окончил,— сказал он.— При отце да при мне можно рюмочку пропустить, а вот на стороне или где на улице с незнакомыми — смотри у меня! — И он погрозил мне указательным пальцем с разбитым ногтем. Я выпил вино и вскоре почувствовал, как начинает у меня кружиться голова и приятная слабость охватывает все тело. Взрослые выпили еще по одной и возбужденно заговорили, вспомнили молодые годы, фронт... Я встал и незаметно вышел из-за стола — решил прогуляться на свежем воздухе. Дом лесника стоял посреди небольшой полянки, окруженной разнолесьем — вековыми липами, дубом и молодыми березками. Возле забора высился свежесрубленный сруб, рядом — поленницы дров. За огородом, обнесенный жердями, стоял стог свежего сена. За поляной был глубокий овраг. Нагулявшись и почувствовав себя хорошо, я вернулся в дом. За столом по-прежнему шла оживленная беседа. Графин был уже опорожнен. По тому, как хозяин и отец спокойно посмотрели на меня, я понял, что они даже не заметили моего ухода. Хозяин горячо рассказывал о своей жизни, а отец — о колхозных делах. Дядя Степан до войны работал комбайнером, демобилизовавшись, не пошел в МТС, о чем, судя по его словам, теперь жалел, и думал в недалеком будущем все же встать за штурвал комбайна. Вдруг в открытое окно ворвался звук мотора, а через некоторое время к дому лихо подкатил мотоцикл. За рулем сидел подросток лет пятнадцати, а на заднем сидении — красивая девушка, одетая по-городскому. — Вот и приехали! — радостно воскликнул хозяин, подходя к окну.— У меня сейчас дочка гостит. Она в консерватории учится! — с гордостью закончил хозяин. Теперь я понял, почему в этом доме пианино. Дочь лесника ничуть не смутилась, увидев за столом незнакомых людей. Она поздоровалась с нами и тут же ушла в другую комнату. Все это произошло так быстро, что я запомнил только ее вьющиеся волосы с легким золотистым отливом. — Ну, как там, Лида, в деревне? — спросил дядя Степан и шепнул нам: — Возят ее, как артистку. Талант большой! На улице снова затарахтел мотоцикл, и вскоре его шум затих за оврагами. Лидин братишка куда-то снова укатил. — Да все там хорошо,— послышался голос девушки из своей комнаты. — Совсем уже взрослая, — почему-то грустно заметил хозяин. — А мамы разве дома нет? — спросила девушка, выйдя к нам и пристально разглядывая меня. Я смутился и отвел глаза. Отец и дядя Степан заметили это и, чтобы как-то разрядить обстановку, заговорили о лесе, о погоде. Лида не придала никакого значения этому. Она сказала отцу, что займется домашними делами: подоит корову, приготовит пойло, накормит кур, поросят... И действительно, к приходу матери девушка сделала всю домашнюю работу. — Вот какая она у меня! — не удержался захмелевший хозяин. После ужина старики еще долго беседовали, и, казалось, их разговорам не будет конца. Наконец мой отец поднялся и, потягиваясь, сказал: — Пора, пожалуй, Степан, и на покой! Куда ты нас уложишь? — спросил он хозяина, а сам посмотрел в окно: — А нельзя ли на сеновале? — Почему на сеновале? И в доме хватит места! Не обижайте меня! — Сейчас на сеновале лучше, чем дома! — Что верно, то верно, — согласился хозяин. — Недавно свежее сено привезли... Что ж, дело ваше. Дочь, приготовь-ка гостям постель на сеновале! — Хорошо, папа, — ответила девушка и понесла на сеновал кучу одеял и подушек. Я хотел было помочь ей, но оробел. Мне казалось тогда, что все поднимут меня на смех, даже она — Лида. Девушка вернулась минут через десять и, проходя в свою комнату, бросила отцу: — Пап, постель я приготовила... В ее голосе я уловил укор. Тишина, запах свежего сена благостно подействовали на отца и брата. Они заснули мгновенно, едва их головы коснулись подушек. А я еще долго не мог уснуть: то видел Лиду на мотоцикле, то представлял ее собирающей цветы на поляне, то слышал необыкновенные звуки — как будто она играла на пианино... Открыв глаза, я разглядел в свете луны гнездо потревоженных шмелей. Я ругал себя за робость — почему мне с ней не познакомиться днем и не помочь в домашней работе? От мыслей у меня начала гудеть голова, а щеки горели как после выпитого вина... Сон, казалось, уже коснулся моих глаз, но в это самое мгновение рядом с сараем душераздирающе крикнула какая-то птица. Она всполошила кур, которые закудахтали так, точно к ним ворвалась лиса. Тогда я, потеряв всякую надежду уснуть, надел сапоги, спустился по лестнице и вышел во двор. Стояла теплая летняя ночь. Был тот час, когда лес погружается в дремотную, ничем не нарушаемую тишину. Мимо меня бесшумно пробежал белый котенок и остановился у сеней, тоненько замяукал, подняв вверх мордочку. Не понимая, что творится со мной, я пересек поляну, освещенную луной, и углубился в лес. Как ни старался я думать об учебе, друзьях, могучих деревьях, похожих на заколдованных богатырей, ловил звуки ночных птиц, зверушек, мысли мои непременно возвращались к Лиде. Я явственно слышал ее голос, и луна, как мне казалось, высвечивала ее лицо, фигуру... Не знаю, сколько я бродил по лесу, но, вконец уставший, в удивительно хорошем настроении, я снова вышел на поляну. Луна была уже бледной, и рассвет начинал диктовать свои права. Меркли на небе звезды, точно кто-то невидимой рукой тушил фонари. Я почти бесшумно влез на сеновал и лег на остывшую постель. Уже в полусне я опять услышал крик какой-то птицы, потом где-то за лесом залаяла собака... Передо мной возникли лесник и все его семейство — жена, дочь, сын... Но все они исчезли так же внезапно, как и появились. Осталась только Лида. Она подошла ко мне и, нежно коснувшись руками моего лица, улыбнулась. Потом и она куда-то пропала. Я вздрогнул и проснулся... И так лежал с открытыми глазами до тех пор, пока не встали отец и брат. Я все еще чувствовал на лице прикосновение Лидиных пальцев... Мы ушли в лес, когда все еще спали. Только дядя Степан был на ногах и торопил нас. Наскоро собрав еду, мы двинулись на делянку. Лесник довольно быстро сделал зарубки на тех деревьях, которые можно было валить. Работалось легко. Было прохладно. Тут я невольно поблагодарил в душе дядю Степана за то, что он поднял нас так рано. Охотней всех работал я, потому что торопился вернуться на кордон — к Лиде. Когда брат, отец и лесник делали перекур, я обрубал сучья, собирал их в кучу. Мое старание заметили взрослые, переглянулись, но ничего не сказали. Возвращаясь, я с трудом сдерживал себя, чтобы не побежать. Я не слышал, о чем говорили отец и лесник. Перед моими глазами все время стоял образ Лиды, и я отчетливо слышал ее голос... Еще издали мы услышали звуки пианино. — Дочь играет,— улыбаясь, гордо заметил дядя Степан. Я сразу же хотел пройти к Лиде и попросить ее поиграть что-нибудь, но проклятая робость не позволила сделать это. Расстроенный, я стал помогать дяде Степану убирать во дворе: отнес на место пилы, топоры, напоил скот... После ужина я присел к столу и начал читать книгу. Вдруг Лида подошла ко мне и спросила: — Что вы читаете? Я растерялся до того, что не сразу ответил, а просто уставился на нее. Чувствуя, что Лида начинает смущаться, я наконец пролепетал: — Военные очерки Симонова... — Вы привезли книгу с собой? — Нет, ваша... Я и не предполагал, что у вас такая большая библиотека. Девушка замолчала, покусывая концы золотистых локонов. — Куда хотите пойти учиться? — снова неожиданно спросила она, и щеки ее запылали, как спелые яблоки. — В сельхозинститут... — Стало быть, будете агрономом? Что ж, хорошая профессия... — Хорошая,— согласился я,— но мне консерватория нравится больше... Только для этого нужен талант, а он дается не всем... — Ничего,— улыбнулась она.— Хороший агроном нисколько не хуже хорошего артиста. Ее тонкие черные брови чуть заметно вздрагивали. А на щеках были ямочки. Бывают же на свете такие сказочные красавицы! Я смотрел на нее наивно, по-мальчишески думал: как такая девушка могла оказаться в лесу? Лида, видно, заметила, что со мной творится что-то неладное, и ушла к себе так же неожиданно, как и подошла ко мне. На мое счастье, мы остались на кордоне лесника еще на несколько дней. Правда, брат чертыхался. Но дядя Степан сказал, что ему нелегко находить нужные деревья недалеко от дороги. По вечерам я выходил за ворота и часами сидел на бревне перед домом. Лида и ее братишка Георгий присоединялись ко мне. Мы сидели втроем и разговаривали обо всем: кино, артистах, книгах, спортсменах. Если сказать правду, то говорила-то Лида, а мы слушали. Иногда она принималась смеяться над нами. Это меня обижало, и я совсем терялся. Тогда Лида догадывалась об этом, переставала смеяться и начинала разговаривать серьезно. Она расспрашивала меня о том, какие книги я читаю, чем больше всего интересуюсь. Но моя застенчивость, которую я никак не мог побороть, сковывала мне язык, и я не мог ей сказать ни слова. При людях я еще был способен что-то вымолвить, но когда оставался с ней наедине или в присутствии ее братишки, хитро смотревшего на меня, я немел. — Вы, я гляжу, не словоохотливы,— заметила однажды Лида.— Сами хотите стать агрономом, а разговаривать не любите. Интересно, как это вы будете изъясняться с людьми? Поборов очередной приступ смущения, я спросил: — О чем же мне с вами говорить? — Вот тебе на! Можно говорить о чем угодно, например, о кошках! — Она звонко рассмеялась.— В нашем городе есть один молодой поэт, так он со мной говорит только о кошках,— вызывающе сказала она. Я тоже притворно рассмеялся, а девушка продолжала: — Нет, вы все-таки не любите разговаривать,— настаивала Лида.— Тогда скажите хоть, о чем вы сейчас думаете? — Ни о чем... — буркнул я, чувствуя, как у меня горят уши. — Не может быть! Человек всегда о чем-нибудь думает! — Зеленоватые глаза девушки смеялись, а красивое лицо ее было каменным. — Тогда считайте меня исключением,— обрел я вдруг дар речи.— Вот в данный момент я ни о чем не думаю... — О-о! Какую тираду вы изрекли! — Лида пожала плечами и весело спросила: — Кого напоминают эти деревья? — Которые? — Вот те, два тополя,— показала она рукой в сторону огорода. Я посмотрел на тополя. Один из них был толстый, низкий, другой — высокий, наклонился в сторону своего неизменного соседа и точно отдыхал на его могучих ветках. Я хотел сказать об этом, но побоялся, что Лида засмеет, и выпалил: — Не знаю... — А мне они напоминают старика и старуху,— тихо и грустно сказала девушка.— Старушка что-то шепчет, а старик плохо слышит, потому наклонил голову и слушает... Мне очень жаль их... Я взглянул на Лиду. Мне показалось, что она готова вот-вот заплакать. И тут я подумал: откуда появились эти два тополя здесь? Их наверняка кто-то посадил. Ведь вокруг одни дубы, клены, березы. Тополь обычно растет в деревнях. Желая угодить девушке, я хотел сказать, что я тоже почти так думал. Но опять опоздал. Раскрылось окно, и лесник позвал дочь домой. Я видел, как Лида ждала моего слова, но опять — в который уже раз!—робость оказалась сильней меня, моих желаний. Мы поднялись и направились в дом. По дороге Лида тихо спросила меня: — Кто из композиторов вам больше всего нравится? — Я люблю песню «Пастух»... — Песню Воробьева? — Да. «Пастух сидит на холме...» — Спеть вам ее? — вдруг предложила Лида, переступая порог комнаты. — Да-да, сделай милость, спой нам что-нибудь, и гости вот хотят послушать,— попросил дочь уже успевший выпить лесник. — Хорошо, спою вам о пастухе,— теперь уже без особого вдохновения ответила Лида, подходя к пианино. Привычным движением руки она откинула крышку клавиатуры, взяла несколько аккордов и запела нежно и печально о пастухе, его нелегкой доле, безответной любви... Мы сидели как завороженные. Чистый, как ручей, Лидин голос доходил до сердца. Я любил эту песню, однако никогда не думал, что ее можно спеть так прочувствованно. Песня захватила меня, и я, не отдавая отчета своему поступку, попросил: — Лида, спойте еще что-нибудь! — не знаю, куда девались моя застенчивость и робость. — Что? — повеселев, спросила Лида. — Спой-ка, доченька, ту... песню Антониды,— попросил лесник. — Хорошо, папа. Только ведь она тоже грустная,— сказала Лида и мельком взглянула на меня. Затем она гордо выпрямилась на стуле, пробежала пальцами по клавишам, и в доме зазвучала мелодия: Не о том скорблю, подруженьки, Я горюю не о том, Что мне жалко доли девичьей, Что оставлю отчий дом... Я зачарованно смотрел на Лиду. Лицо ее в этот момент было печальным, тонкие брови нервно вздрагивали. Чувствовал я себя тогда словно в волшебном мире. Все прекрасное было сосредоточено в Лиде — ее голосе, ее красивом облике... Я и теперь слышу ее голос. Тогда у меня было огромное желание поцеловать ее маленькие руки, быстро бегающие по клавишам. Я не мог больше слушать и направился к двери. Как только я шагнул за порог, Лида оборвала песню. Я долго бродил по лесу, а когда вернулся, в доме, как мне показалось, все уже спали. — Где ты шляешься? — сердито встретил меня брат, когда я залез на сеновал. Я ничего не ответил, а брат больше не докучал. Через некоторое время он встал, достал папиросы, спички и спросил: — Курить будешь? Притворившись спящим, я и на этот раз промолчал. Весь следующий день я ходил как пьяный — не зная за что браться. Был рассеян и расстроен, не мог простить своего вчерашнего поступка. «Ха! Выбежал, как кисейная барышня!» Если брат начинал ругать меня за мою рассеянность, то отец одергивал его: — Отстань от него! Может, ему нездоровится! — Знаю, как ему нездоровится...— бурчал недовольно брат. Вернувшись вечером из лесу, я ужинал без особого аппетита. Отец и брат поедали все, что подавали хозяева, и недоумевающе поглядывали на меня: мол, рабочий человек разве так ест! Лида сидела со мной и была нарочито весела. Это раздражало меня. Усталый физически, я пошел на сеновал и уснул довольно быстро. Проснулся я от оглушительных ударов грома. На дворе был уже рассвет. Спустившись с сеновала, я увидел сидящих под навесом отца и брата. Они курили, о чем-то говорили вполголоса. Дождь все еще моросил, но под широким навесом было сухо. Я присел на скамеечку. И тут на крыльце появилась Лида. Я молча уставился на нее, язык мой словно прирос к небу. — Что же вы не предложите мне сесть? — спросила девушка. — Я вам не помешаю? — Что вы! Конечно, нет! Садитесь! — не в силах скрыть своей радости, воскликнул я и подвинулся. Подобрав полы плаща, она села рядом со мной. И тут я почувствовал, как мне стало легко. Я начал бойко рассказывать, как мы заготавливаем для дома бревна, как я ловко научился валить деревья... За разговором мы и не заметили, как прошел дождь и в чистом воздухе ослепительно брызнули лучи солнца. Сказочными драгоценностями засверкали капельки воды на деревьях, кустарниках, траве... А тут еще засвистели, запели, затрещали на разные голоса лесные пичуги. Как бы желая поддержать этот незатейливый лесной хор, Лида тоже запела: Дож-дик, дож-дик, Дож-дик, дож-дик!.. А потом неожиданно предложила: — Пойдем за ягодами? — Нам скоро на работу...— против своей воли ответил я. — Мы не пойдем далеко. Я знаю одно место, где очень много малины... — Пошли... Лида забежала в дом и тут же вернулась с маленьким лукошком. Мы шли по высокой мокрой траве и вскоре вымокли до колен. — Хорошо-то как! — собирая пригоршнями с широких листьев травы воду, кричала Лида и брызгала то себе в лицо, то, хохоча, мне. Вскоре мы вышли на полянку. — Вот и дошли! — сказала Лида.— Эту поляну называют «Раскорчевкой». Посмотрите, сколько здесь ягод! — Кустов много, а ягод пока не вижу,— ответил я. — Сейчас пройдем немного, и там столько, что за час можно корзину наполнить! Мы прошли довольно солидное расстояние, но ягод и там не было. — Мы, видно, опоздали. До нас уже кто-то тут побывал,— разочарованно сказала Лида и виновато посмотрела на меня. Несмотря на то, что ягод мы не набрали и я сильно обжег руки крапивой, настроение у меня было отличное. — Пошли обратно,— предложила наконец Лида. — Пошли,— охотно согласился я. Мы шли и болтали о самых незначительных вещах: о сегодняшнем дождике, ягодах, приближающейся осени. Глядя на меня, промокшего до пояса, Лида весело хохотала, угощала меня малиной, встречающейся кое-где по дороге. Потом, резко сменив тему разговора, неожиданно спросила: — Скажите, почему вы не любите Глинку? — Откуда вы взяли? — удивился я. — Позавчера вы не дослушали, когда я пела... Лицо мое залилось краской, но я твердо ответил: — Нет, я очень люблю Глинку... А ушел потому, что мне не понравилось, как вы исполняли арию... — Разве? — перебила меня Лида.— В консерватории профессора мне говорили обратное... — Согласен, но мне не понравилось,— продолжал врать я. И тут я заметил на ее лице усмешку. На миг я растерялся. Мне показалось, что она заглянула в мою душу. Ее маленькие пальцы чутко бегали по верхушкам трав и цветов. — Вы не сердитесь на меня, Лида,— попытался поправить дело я.— Ведь моя оценка для вас все равно ничего не значит.— И, желая как-то замять этот неприятный разговор, я сознался, что неуместно пошутил и спросил: — Не можете ли вы оказать мне одну услугу? — Какую? — Научить меня играть на пианино только одну-единственную вещь. — Научить? — удивленно спросила она.— Но вы же не знаете нот... — А вы научите без нот. На слух же играют... — Не знаю, смогу ли...— в раздумье ответила она. — А вы попробуйте. — Что ж, попробуем. Ведь вы сегодня не скоро пойдете в лес? — Пока не просохнет... — Тогда бежим домой! Я снова был недоволен собой — наговорил с короб, придумал с пианино и все для того, чтобы быть с ней. Мы буквально вбежали в дом. Лида переоделась в своей комнате, вышла и села за пианино. На мое счастье, дом был пуст. — Что же вы хотите разучить? — спросила Лида, открывая крышку пианино.— Вальсы для вас, я думаю, будут слишком трудны. — А вы сами подберите что-нибудь полегче... Ее пальцы побежали по клавишам. — Может, что-нибудь из Чайковского? Вы знаете «Танец маленьких лебедей»? — По радио не раз слышал. — Тогда попробуем... Сначал я сыграю сама, а вы внимательно слушайте,— степенно, как неспособному школьнику, говорила она и от этого была еще приятнее. Признаться, я не столько слушал, сколько смотрел на ее пальцы, стремительно бегавшие по клавиатуре. — Теперь начнем осваивать произведение по частям. Слушайте, старайтесь запомнить мелодию. Если можете, то запоминайте и работу моих пальцев.— Лида все это говорила, не глядя на меня. Я даже уловил в ее голосе нотки равнодушия.— Вообще-то так никто не обучает,— продолжала она спокойно.— Но что поделаешь, если ученик желает (она сделала ударение на слове «ученик») познать классику на слух, без изучения музыкальных азов... Лида иронизировала зло, явно желая вызвать меня на спор. Но я молчал и кивком соглашался с ее «педагогической системой». Она несколько раз сыграла первую часть и сказала наставительно: — Внимательно следите, играю еще раз... А теперь попробуйте сами,— она посадила меня на свой стул, а сама встала рядом.— Так... так... Вот здесь у вас неправильно получается... Следите, еще раз сыграю.— Она чуть наклонилась над клавиатурой, стоя сыграла еще раз. Я уже не слышал ее строгого голоса.— Ну, что вы сидите? Играйте!— Золотистые кудряшки волос коснулись моих щек и обожгли меня. Сбиваясь, я все же с грехом пополам уловил основную мелодию, кое-как сыграл, за что Лида удостоила меня похвалы. — Хорошо! Теперь пойдем дальше... Она опять стоя сыграла следующую часть. Потом играл я, затем снова она. И так десятки раз одно и то же. Я до сих пор удивляюсь, как я мог тогда довольно быстро усвоить эту мелодию. Но еще больше поражаюсь терпению Лиды, ее настойчивости. — У вас неплохой музыкальный слух,— похвалила меня в конце занятий Лида. В тот день я шел в лес, как на праздник,— радостный и взволнованный. Меня неотступно преследовал мотив только что разученной мелодии, избавиться от которого я уже был не в силах. Работал я с таким увлечением, что отец, как бы ненароком, заметил: — Силушка в тебе, сынок, сегодня неизмеримая! Заготовка бревен подходила к концу. Через два дня, как сказал отец, мы должны были возвращаться домой. «Через два дня!.. Что же будет потом?!» Эта мысль не давала мне покоя. «Неужели я не поборю свою проклятую робость и уеду, не сказав Лиде, что люблю ее?..» Еще два дня мы жили в доме лесника, и два дня я мучался, не зная, как поступить. Теперь мне казалось, что о моей любви знают все. Я стал избегать встреч с Лидой, уходил от разговоров с ней. Несколько раз Лида спрашивала, не хочу ли я еще помузицировать, на что я глупо отвечал: болят пальцы. Тогда Лида, обиженная, уходила в свою комнату. По ночам, когда все спали, я уходил в лес и всем существом погружался в безмолвный мир природы. Я воображал, как утром, при всех, скажу Лиде, что люблю ее, и она на глазах у всех бросится в мои объятия... В такие минуты мне казалось, что все это произойдет легко и просто. Я верил, что обязательно скажу ей о своих чувствах. Но стоило мне увидеть девушку, как я немел, делался беспомощным, жалким... Два дня пролетели быстро и незаметно. Наивно я полагал, что если бы мы остались еще на один день, то я непременно сказал бы Лиде о своих чувствах. Перед отъездом домой я в последний раз сыграл «Танец маленьких лебедей». Лида стояла рядом со мной, положив руку на пианино, и следила за моей игрой. — Вы преуспели в музыке,— не без иронии сказала она.— Продолжайте совершенствоваться, не исключено, что вы станете музыкантом. У вас слух, да и смелости вы не лишены. Я думаю, что смелости у вас даже хоть отбавляй... — Голос ее почему-то задрожал, и она отвернулась. Отец и брат уже вывели лошадь на улицу и ждали меня. Дядя Степан о чем-то весело разговаривал с отцом и кивал в мою сторону. Я в последний раз посмотрел на Лиду, готовый обнять и расцеловать ее. — Ну, прощайте,— повернулась она ко мне и печально улыбнулась. — Прощайте,— с трудом выдавил я и выбежал из дома. С тяжелым чувством уезжал я с кордона, из уютного домика лесника, где впервые познал радость и горесть первой любви, именно любви с первого взгляда. Всю неделю я прожил дома, как больной,— ни с кем не разговаривал, ничего не мог делать, плохо спал. Перед моими глазами стояла Лида, чуть грустная и заплаканная, с укором смотрящая на меня... Больше я не мог вынести такого. И однажды я сел на велосипед и поехал на кордон. Добродушная хозяйка встретила меня приветливо и, угадав цель моего приезда, сказала: — А Лидочка-то наша вчера уехала в консерваторию... Через несколько дней и я с чемоданом в руках вышел на близлежащий большак, который оказался большой дорогой моей жизни. Я поступил в институт, учился упорно, брал уроки музыки. И все это я делал ради Лиды. Смешно? По-моему, нет. Ведь благодаря встрече на кордоне я познал радость первой любви! Пусть эта любовь принесла мне немало душевных страданий, волнений, но она не прошла бесследно. Она была прекрасна! Передо мной и сейчас стоит образ Лиды, и я постоянно слышу волшебные звуки гениального Чайковского. Там, в лесном домике, я впервые почувствовал всеобъемлющую силу музыки. Бушует ли Волга, шелестит ли ветерок вершинами придорожных ив, плывут ли в утреннем небе белые облака — все это отдается в моей душе музыкой, ставшей второй моей жизнью. Не какие-нибудь случайные обстоятельства, а именно любовь к музыке привела меня потом из института в музыкальное училище, а потом сюда, в консерваторию. И этим я обязан ей, девушке из лесного домика, научившей меня впервые исполнять «Танец маленьких лебедей»... Мой рассказчик умолк, встал и подошел к раскрытому окну. Некоторое время он стоял молча и смотрел на улицу, потом, точно угадав мое желание, продолжил: — Нет, больше я ее не видел. Знаю лишь, что она вышла замуж, счастлива... Ее родители? Они живут там же. Я как-то раз в каникулы посетил кордон. Но дом мне теперь показался унылым, заброшенным. Может быть, это оттого, что там не было ее. Сильно постаревший дядя Степан угостил меня медом, напоил чаем и все жаловался на свое одиночество... Я побродил вокруг дома, побывал на той поляне, где мы с Лидой искали малину. На кордон я вернулся только к вечеру. Наскоро попил чаю и покинул дом, где познал мою первую любовь. Перейдя поляну, я оглянулся. Дядя Степан стоял на крыльце и по-стариковски вяло махал рукой... Вот и все. Вот почему дорога мне эта музыка и почему я часто ее играю...