* Перевод А. Чистякова Находка Я не могу точно сказать, какие обстоятельства сделали меня с юношеских лет заядлым охотником. Иногда мне кажется, что заманила меня на первую охоту красота окрестных лесов. В них, у самой нашей деревни Уги, водилось много дичи. Иногда думается мне, причиной моих охотничьих увлечений явилось другое... Но об этом читайте дальше. Местоположение нашей деревни напоминает становище, в каких любят устраиваться многие охотники на уток. Деревню с трех сторон огибает речка Усрав. Позади деревни тянутся холмы, называемые в народе холмами Киреметя. В трех километрах от деревни протянулись озеро Саркамыш и Моховые болота. По рассказам стариков, когда-то, давным-давно, как раз там протекала речка, но потом она изменила русло и понесла свои воды в обход холмов Киреметя. По ту сторону озера Саркамыш раскинулись неоглядные поля со странным названием Каськарти. В детстве мне казалось, что поля Каськарти не имеют ни конца ни края. Если подняться вверх по речке Усрав — начинаются леса Хураката,(Черная роща. ) а если направиться от речки на юг — попадешь в луга, ровные и зеленые. Вдоль этой речки ежегодно, в весеннюю пору, с юга на север тянутся вереницы диких уток и гусей. На озере Саркамыш и на Моховом болоте гнездятся серые утки, кряквы, чирки-свистунки. Там же плодятся бекасы, дупеля, цапли, журавли. А на лугах живут перепела, серые куропатки, кроты, лисицы. В черной роще Хураката всегда встретишь зайца-белячка, лисицу, вальдшнепов, глухарей. Есть предположение, что на месте деревни Уги, в незапамятные времена, было настоящее становище племен, промышлявших охотой. Говорят даже, что само происхождение фамилий местных жителей — Медведев, Волков, Лисицын, Хорьков — тому свидетельство. Но все это, конечно, одно предположение. Когда мне было двенадцать лет, дед подарил мне самодельные лыжи. В те времена деревенские люди мало интересовались лыжами и я, можно сказать, был настоящим пионером лыжного спорта в своей Уге. Однажды во время зимних каникул, я съехал с холма Киреметя в долину речки Усрав. Лыжи, мчавшие меня со скоростью летящей птицы, остановились в снежной долине перед человеком с ружьем, единственным охотником в деревне. — Здравствуй, дед Архип! Удачна ли охота? — Хвалиться нечем, сынок, — отвечал дед. — Возвращаюсь ни с чем. — А разве зайцы повывелись? — Встретил одного, да ускользнул. Хитрый и проворный. Русак. Я его ранил, а он тягу. Ближе двухсот метров — ни-ни. Я побежал за ним, да устал. Снежище, а лыж нет! — Возьми мои, — предложил я. Но дед отказался. Не мастер, говорит, ходить на лыжах. Посмотрел на заячьи следы, отпечатавшиеся в снегу, и зашагал в сторону деревни. Где ступали передние лапки беляка, виднелись алые точки. Я повернул лыжи и пошел по следу, внимательно всматриваясь в свежие отпечатки. Пройдя триста шагов, я наткнулся на алое пятно величиною с ладонь. Дальше такие пятна попадались чаще. Когда я вышел на край снежной долины, где росли вербы, подбитый русак вдруг вскочил и поскакал. Потом опять исчез в кустах, даже следов не оставил, видно, прыжок большой сделал. Я протискался в кусты. У самых моих ног лежал зверек, провалившись в снег. Он был мертв. Погладив мягкую, еще теплую шерсть затравленного русака, я вынес его из чащи и понес домой. Когда я подходил к деревне, на небе одна за другой зажигались звезды. Пожалуй, никто не заметит меня, топающего с матерым зайцем за спиной. А жаль! Мать, наверно, похвалит. Притом, с начала зимы мы не отведали мяса. А из шкуры зверька я сошью теплую шапку. Вот и шапка. У околицы, как будто придавленная непосильным снежным бременем, стоит, покосившись, избушка деда Архипа. У избушки единственное, слепое от ледяных узоров, оконце. — А ведь русак-то не мой. Его подстрелил дед Архип, — думаю я. — Но ведь он его только подбил, а разыскать не мог, — возражает во мне другой голос. — Кто нашел, тот и хозяин. — Нет, — говорю я. — Дед Архип потерял зайца, а я нашел. Найденную вещь возвращают владельцу. А присвоить найденное — все равно, что украсть. Я не хочу быть вором. С этими мыслями я вошел в избушку деда Архипа, поздоровался и, сняв с плеча русака, вручил его деду. — Возьми его, дед Архип. Подстрелил его ты, а я только нагнал и разыскал. Видно, жирный... сильно резал плечо. Единственный глаз старика подернулся влагой. Дед дрожащими руками взял зайца в руки, приподнял, словно прикинул на вес, потом протянул его мне: — Хозяин русака — ты. Кто его нашел, тому он и принадлежит. Если бы ты не подобрал — он достался бы лисе либо волку. Возьми его, сынок, себе! — Нет. Я не хочу чужое присваивать. Мне пора домой. Прощайте, — говорю я и направляюсь к двери. — Ну, спасибо, сынок. Ты, вижу, честный человек. Можешь стать удачливым охотником! Никогда мне не забыть этих слов. Учитель К концу лета, в августе, ребята начали вспоминать про ученические дела. В том году я перешел в седьмой класс. Двухэтажное здание школы находилось на окраине Уги. Там же стояли дом для учителей и изба-читальня. — Ахмет, — сказал мне как-то сверстник Ухливанов, — к нам в школу прибыл новый учитель Арсентий Иваныч (Ахметом меня прозвали после удачно сыгранной роли мальчика Ахмета в пьесе, поставленной школьным драмкружком). Говорят, замечательный охотник. Сходим к нему. — А он не рассердится, не прогонит? — Нет. Он мне сам сказал: «Если будет время — заходите ко мне. Я хочу вас кое о чем расспросить». Когда мы с Ухливановым вошли в дом нового учителя, он встретил нас ласково, пригласил сесть. Комната его походила не на жилое помещение, а на зоологический музей. На стенах висели невиданные нами вещи: голова лося, кабаньи головы с кривыми клыками, чучела уток, куликов, сов. Было тут и чучело орла с распахнутыми крыльями. Около нас вертелась, обнюхивая, длинноухая собака. — Мой Максим, — сказал хозяин, — не кусается, не бойтесь! Кроме хозяина, музейных чучел, Максима в комнате был еще книжный шкаф, наполненный книгами по той же зоологии и охотничьему промыслу. — В каких местах здесь водится дичь, знаете ли вы? — спрашивает нас учитель. — В Хураката много зайцев, я сам видел, — отвечаю я. — В августе бить зайцев нельзя. Охота на зайцев и лисиц начинается в конце октября. Сейчас можно стрелять болотную, степную или боровую дичь, например, дупелей, бекасов. — На Моховом болоте много куликов. Там по весне ребятишки собирают много яиц. — Чьих? — Утиных да и других. — И много собирают? — В иной год очень много. В нынешнем году в один выходной только ребята нашего класса набрали триста штук. — И никто вас за это не бранит? — Нет. У диких птиц ведь хозяев нет. А яйца дичи по вкусу не хуже куриных. Некоторое время новый учитель сидел молча. — Жаль, — сказал он, наконец, вставая. — Разоряя гнезда беззащитных птиц, вы лишаете их возможности выводить птенцов. Впрочем, об этом подробно поговорим после. С этими словами он снял с лосиных рогов ружье и повел нас в поле, на «практическое занятие». Мы поставили фанерные мишени с бумажными кругами. Арсентий Иваныч отмерил тридцать пять шагов и пальнул. В круг, размером с ведерное дно, попало: от первого выстрела пятнадцать и от второго — семнадцать дробинок. Потом стреляли мы с Ухливановым. После выстрела Ухливанова пробоин на мишени не оказалось. Все дробинки «пошли за молоком». После моего выстрела в бумажном кругу оказалось девять дробинок. Это удивило и обрадовало не только меня самого, но и учителя. Он мне дал два патрона. Попадания были хорошие. Потом он научил нас чистить ружье. Спрашивал, есть ли в Уге охотники. Охотников не было: дед Архип умер минувшей весной. — Я завтра пойду на охоту по вашим болотам. Кто пойдет со мной? — Возьмите меня, — сказал я. И так обрадовался тому, что мне впервые предстоит побывать на настоящей охоте. Ведь какие приключения могли ждать нас на Моховых болотах! На болоте На рассвете я и Арсентий Иваныч направились по тропинке, протоптанной через холмы Киреметя, к Моховым болотам. Воздух был чист, и дышалось легко. Дойдя до болот, мы присели к стогу сена. Со стороны деревни доносилось пение петухов, блеяние овец и коз, хрюканье свиней. За рекой Усрав стучала телега. На лугах кто-то точил косу. До нас явственно доносились стальные звуки: — Дзинь, дзинь! Динь-дзинь! Динь-дзинь! Бесшумно пронеслась какая-то птаха, спеша спрятаться от своих дневных врагов. — Что это за птица? — спросил я учителя. — Дупель. В чувашском языке дупель не имеет названия. В некоторых районах его называют болотной курочкой, но это неверно: дупель живет не только на болотах, но и в сухих лугах. Птичка эта длинноногая, небольшая, а тушка у нее плотная, увесистая. В августе дупели собираются в большие стаи и днем прячутся в густых зарослях, а по ночам выходят на жировку. В сентябре улетают на юг... Пока мы беседовали, солнце выглянуло из-за холмов и рассыпало свои золотые лучи по низине. Арсентий Иваныч поднял голенище болотных сапог, а я, сняв ботинки, повесил их за спину. С появлением солнца ветер переменил направление и начал дуть нам в лицо. — Вот это хорошо, — сказал Арсентий Иваныч. — При поисках дичи охотник должен идти против ветра. Зверь и птица не только слышат шаги, но прекрасно чуют запах человека и ружья. Когда охотник идет против ветра, дичь его вовремя не обнаруживает. Собаке тоже легче учуять дичь против ветра. Она наверняка поднимет на крыло птицу, затаившуюся в траве. У края болота учитель снял с собаки ошейник, почесал у ней за ухом и сказал: — Ну, Максим, хорошенько послушай, дружок! Умная собака бросилась в кочкарник, обнюхивая травы и воздух. Мы зашлепали за ней по воде. Вдруг из-под самого носа Максима с криком поднялась длинноногая птица. Арсентий Иваныч прицелился и выстрелил. В тот же миг птица потеряла подъемную силу, накренилась и камнем свалилась в высокую траву. — Максим, подай! — крикнул учитель. Собака помчалась к месту падения птицы и после некоторых поисков принесла дупеля к хозяину, держа его зубами за крыло. Потом опять бросилась вперед и вскоре подняла двух птиц той же породы. Арсентий Иваныч стрелял, к моему восхищению, без промаха и сбивал птицу с расстояния в 30 — 40 метров. Мне было поручено нести добычу. — Какие жирные! Даже костей не найдешь, — восхищался я, ощупывая круглые, как яйца, тушки. — К августу дупель становится жирным и неохотно взлетает, подпускает собаку почти вплотную. Мясо дупелей и бекасов в это время лучшее мясо, — объяснил учитель. К полудню в его патронташе остались одни пустые гильзы. Сделав двадцать два выстрела, Арсентий Иваныч убил восемнадцать дупелей. Кроме того, два патрона испортил я. Заметив мой скучный вид, Арсентий Иваныч засмеялся: — Не горюй! Я только в третий выход убил... ворону. Бить птицу влет — нелегкое дело. Даже охотники, имеющие двух и трехлетний стаж, часто промазывают. Стрельба по летящей цели — настоящее искусство. Если птица, к примеру, летит вверх, на подъем, нужно целиться немного выше. Если птица летит ми-мо — нужно давать опережение на полметра. Приходится учитывать расстояние по цели и скорость полета птицы. Это дается только практикой. А теперь поделим добычу. — Как поделим? — не понял я. — А по обычаю охотников: половину тебе, половину мне. Существует правило: если охотилось вместе несколько человек, вся добыча делится между ними поровну. Как возражать против великих правил товарищества, установленных с незапамятных времен? Первый трофей Первый трофей... сколько радости, сколько славы в этих словах! Заяц, убитый охотником, говорит охотнику не только о вкусном мясном блюде, он возбуждает в нем более сложное чувство. Вы, вероятно, видели кошку, только что поймавшую мышь. Как только пушок мыши коснется кошачьих губ, четвероногий охотник тут же забывает о своем пустом желудке. Чувство гордости от обладания трофеем свойственно как деревенским, так и городским охотникам. Вот охотник, подстреливший двух зайцев, сходит с поезда. Не думайте, что он поедет домой в автобусе или трамвае. Он идет пешком, гордясь перекинутыми через плечо зайцами, по самым оживленным улицам. Никогда охотник не забудет дня, в которой в его руки впервые попала настоящая добыча. Однажды, после вкусного жаркого из дупелей, мать, как будто вскользь, спросила: мог ли бы я, как настоящие охотники, добывать дичь. — Да, если бы было ружье, — протянул я, вспомнив про два патрона, испорченные накануне. На другой день, проснувшись, я увидел прислоненное в углу старомодное ружье. Настоящее ружье! — Обменяла на козленка у вдовы деда Архипа, — пояснила мать. Счастливый приобретением, я снял со ствола пятна ржавчины, повесил ружье за спину и немедля отправился к Арсентию Иванычу. — Как из музея! — воскликнул тот, посмеиваясь, — его настоящее место в музее. Но для начала подойдет. Ружье не заряжено. Запомни: если ружье стояло долго в заряженном виде, его нужно освободить от заряда, то есть выстрелить, привязав ружье к дереву и дернув крючок издали, бечевкой. Иначе ружье может взорваться и нанести увечье или даже ранить насмерть. Затем Арсентий Иваныч зарядил ружье и выстрелил из него в небольшую дощечку. — Осыпь равномерная, нормальная. Завтра испытаем на утках, — сказал он, и мы разошлись. На другой день, к вечеру, мы подошли к месту, где озеро Саркамыш соединяется с Моховыми болотами. С наступлением сумерек кряквы и серые утки улетают с болота на хлебные поля, где жируют всю ночь. Ночью на полях спокойно, в хлебах, во мраке их никто не беспокоит — ни человек, ни ястреб. Утром, когда всходит солнце, утки возвращаются на свои излюбленные места, купаются в чистой воде, а потом на весь день укрываются в камышовых зарослях. Среди таких зарослей встречаются небольшие чистые озерца, — прогалины. Возле двух таких прогалин мы соорудили по шалашу. Мне достался шалаш, находящийся ближе к озеру, а учитель устроил засаду на Моховом болоте. Подготовив место для охоты, мы вышли на возвышение, на луг, и устроились возле стога сена. Солнце опускалось все ниже и ниже. Замолчали чайки, летавшие целый день над озером. Со стороны полей Каськарти прилетела небольшая стая журавлей и скрылась в камышовых зарослях. Когда солнце опустилось в леса Хураката, на некоторое время установилась полная тишина. — Птицы, добывающие пищу при дневном свете, ушли на отдых, а жирующие ночью еще не смеют выйти из укрытий, — пояснил Арсентий Иваныч, внимательно вслушиваясь в тишину. Недалеко от нас, в камышах, свистнул чирок-свистунок. Там же запищали кулички, а через минуту из зарослей, рядом с моим шалашом, поднялась одинокая утка и полетела в сторону Каськарти. — Старый селезень, — показал Арсентий Иваныч, — старые селезни отлиняли и теперь летают больше в одиночку, а молодые еще живут вместе с матерями. На следующий день мы пришли к шалашам рано, чуть только забрезжил рассвет. Влажный ветер шуршал в высоких камышах. Щука громко плеснула по воде раздвоенным хвостом. Звезды незаметно гасли. Я расставил против своего шалаша деревянные чучела уток, прикрепив их, вместо якоря, камешками. Со стороны Арсентия Иваныча послышалось кряканье утки. Крякала подсадная, обученная учителем для заманивания уток. В двадцати шагах от меня, просвистев крыльями, шлепнулась в воду одинокая утка. Сначала она насторожилась, вытянув шею, подозрительно посмотрела на своих деревянных «родственников». Потом начала нырять и плескаться. Наконец, я не удержался, выстрелил. Когда рассеялся дым, я увидел лежащую на спине утку и так обрадовался, что чуть не бросился в воду одетым. Первый трофей! Через мгновение теплая шейка утки, покрытая мягким пухом, очутилась в моей руке. Пока я одевался, мимо пролетела стая уток голов в двадцать, а пока заряжал ружье — еще в восемь. Со стороны Арсентия Иваныча доносились выстрелы. Обе стайки, опустившиеся невдалеке, с опаской оглядывались, но пока я возился с «фузеей», одна стайка поднялась и улетела, а другая скрылась в камышах. Уже совсем рассвело. Свист крыльев становился редким, но со стороны учителя продолжались доноситься выстрелы. Наконец, прилетели и ко мне три утки и начали купаться. Я выстрелил и убил еще одну. Остальные две помчались к болоту. — Ну, юный охотник, как прошла зорька? — крикнул учитель, вынырнув из-за камышей, со всех сторон увешанный дичью. Я указал на пару уток, убитых мною. — Радуюсь твоим уткам, а не своим, число которых полтора десятка, — говорил он, искренне сочувствуя моим успехам. — О человеке, убившем двух уток в первый день охотничьей карьеры, можно смело сказать, что он станет прославленным охотником.