Повесть * Перевод Л. Краснова 1 Шел сорок третий год, под далеким городом Курском шло кровавое сражение. Над землей, пропитанной смертью, напичканной минами и осколками, висело мутное злое солнце. Солдатские гимнастерки не просыхали от пота. Война — ведь это прежде всего труд. Тяжелый и изнурительный. Несладко было и в тылу: подступала жатва, а в деревне почти не осталось мужчин. Так что пот не просыхал и на женских сапогах, и на спинах ребятишек от мала до велика. В колхозе «Малалла», что означает «Вперед», бригадиром полеводческой бригады работал Таник. Мужчина степенный, основательный, а внешне — подтянутый, аккуратный, чернобородый. Шагнув за порог избы, он прищурился на горячее солнце, сдвинул на лоб потрепанный картуз и направился в поля. Старый синий пиджачок с двумя заплатками, кожаная кирзовая сумка по прозвищу «полевая», без которой в те годы не обходился ни один бригадир — вот и вся экипировка. Да еще обязательная «печатная сажень» — конструкция вроде раздвинутого циркуля, меж концами которого ровно два метра. Эта штука служила для измерения земли и обычно ее носили на плече. По дороге Таник заглянул в правление, отправил собравшихся женщин готовить ток, где потом будет обмолачиваться зерно. Таник размашисто шагал по дороге. Рядом семенил сын, Юркка. Ночью он пас табун лошадей, потом вздремнул часок-другой и за отцом. Юркка старался никогда не отставать от него. Комплекцией он пошел в мать: не высокий, зато широкоплечий. Но манеры, все до единой — отцовские. Ни одного слова невпопад не скажет. Юркка начал ходить с отцом лет с четырех, и к своим четырнадцати годам знал почти столько же, сколько и Таник: когда сеять, когда жать, какого ждать урожая и многое другое. Словом, понимал он все, что делал отец. Таник остановился у ржаного поля, пошелушил в ладонях колос, попробовал зерна на зуб. — Недолго осталось. Видишь? Если погода не изменится, через неделю полосы под жнейки надо выстригать. А начинать отсюда. И дальше — прямо до оврага Хымышлых. Не забыть бы узнать, как там Хелип. Кончил он серпы насекать? Надо поторопить. Юркка молча кивнул головой: сделаю, и они зашагали к засеянному ячменем полю. Тяжелые колосья клонились к земле. — За этим злаком глаз да глаз, — показал Таник. — А то и не заметишь, как осыпаться начнет. Тогда не отговоришься... Юркка вновь промолчал. Мало разве ходил он с отцом? Да и колоски с классом собирали не раз. Тяжелая эта работа, весь день согнутым ходишь, да еще людей мало — война многих вы-гребла. Сейчас в колхозе все рабочие руки на строжайшем учете. После полудня отец решил отдохнуть. Устроились у родника, где сквозь прозрачную воду было видно, как бьют снизу маленькие фонтанчики, заставляя подпрыгивать песчинки и мелкие камешки. Родник оброс осокой, маленький лягушонок плыл куда-то возле самого дна. — Где лягушки, там вода сладка, — заметил Таник, черпая картузом. Было очень тихо. По небу тянулись ватные облака, деревья словно оцепенели от жары. Только листья молодых осин беспричинно трепетали, посверкивая на солнце. Изредка попискивали трясогузки. Как-то не думалось, не хотелось думать, что где-то гремят бои жестокой войны, кровавой полосой разрезавшие страну с южных гор до северных морей. По пути в деревню бригадир не удержался — зашел посмотреть, как там женщины готовят ток. И, не любивший стоять при работе других, взялся за лопату. «Сам покажи, как надо работать, а указывать и дурак может», — в этом Таник был уверен. Ушел он отсюда вечером, вместе со всеми. Уже на подходе к деревне люди видели, что навстречу им несется верховой. В нем узнали Ванюка, сына Палюка. — Дядя Таник, дядя Таник! Тебе повестка! — он выхватил из-за пазухи бумажку. Женщины молча окружили бригадира. На худых, измученных лицах лежала печать горя и слепой покорности судьбе. — Если надо, значит — надо, — сказал Таник. — Через два часа должен прибыть в военкомат. Кое-кто в толпе смахнул слезы. Вот и еще один... Ванюк соскочил с лошади, передал бригадиру поводья. — Торопись. Таник легко вскочил в седло. — Ну, прощайте, товарищи. Хлеб вовремя уберите. Я поехал. Только сейчас спало с людей оцепенение. — До свиданья, бригадир! — Возвращайся живым! — Бей скорее фашистов! — Тут уж мы сами с уборкой справимся. Таник взглянул на поле, приметил одинокий василек у обочины. — Сорвите мне этот цветок. Сразу несколько рук потянулось исполнять его просьбу. Таник взмахнул рукой и с ходу пустил лошадь в галоп. Только у околицы, на минуту придержав повод, он обернулся, помахал рукой и исчез за ветлами. Стало тихо. Как ни в чем не бывало громоздились облака, в желтеющих полях кричали перепелки, трещали среди трав кузнечики. Кто-то тяжело вздохнул: — Ах, война, война. 2 Уход на фронт бригадира Даниила Яковлева сильно озадачил Ивана Егоровича, или Одноглазого Ивана, как прозвали его односельчане. Кем заменить Таника? Теткой Устюк? Женщина она энергичная, трудолюбивая. Но дети у нее все как один малолетки. Савелий? Не потянет, постарел. Григорий Покровский? Раны у него почти зажили. Но ведь со дня на день могут снова призвать! Крякнув, председатель крепко потер затылок. Голову сломаешь! Может, посоветоваться со счетоводом? — Слушай, Сорокин, я к тебе поговорить. — Что такое? — Сорокин звякнул счетами, отодвинул их к краю стола. — Кого заместо Таника ставить? Ума не приложу! Счетовод долго молчал, потом, взявшись руками за сиденье, приподнял туловище, передвинулся. Ног у него не было — потерял под Москвой. Одну отрезали чуть выше колена, вторую — чуть ниже. Протезом он обзавестись не успел, и его каждый день возили на работу в телеге. До войны Сорокин работал шофером. В госпитале нужда заставила выучиться на счетовода. — Слушай, председатель. Тут и думать нечего, будет полный порядок. — Почему порядок? — Да ведь бригадир готов. Поручи эту работу Юркке. Лучше все равно не найдешь. Председатель плотно сжал губы, наморщил потный лоб. — Молодой слишком. Как ребенку доверишься? — А где ты ребенка видишь? Парню четырнадцать, а по нынешним временам... Егоров задумался. А что, почему бы и в самом деле не попробовать? Парнишка сообразительный, у отца первым помощником был. Дело знает. А остальное — приложится. — Ладно, юрать. Эй, Праски! Из клетушки за печкой выскочила худенькая женщина, техничка. — Вызывай сюда сына Таника. Живо! ...Степенно шагнув в комнату, Юркка остановился у двери. — Ну? Давай проходи, — кивнул председатель, и Юркка неторопливо уселся за стол. — Такие вот дела. Придется тебе вместо отца бригадиром поработать. Приступать надо сегодня же. — А сумею? — коротко спросил Юркка. — Сумеешь, — ответил, как приказал, председатель. — Я такого, как ты, на фронте видел. Разведчиком был. Медалью награжден. Так... Вечером, в восемь часов, придешь за нарядами. Не забудь. Вот так, совершенно неожиданно, Юркка стал колхозным бригадиром. Вначале временно, а потом все и забыли, что временно. На него свалились все отцовские заботы: он вел учет, наряжал людей на работы, ходил в контору за указаниями, расписывался где положено. Вставать приходилось затемно. Трудно, но что поделаешь. Ведь какое-никакое, а начальство. Мать совала ему в сумку лепешку, пару картофелин, пучок зеленого лука и щепотку соли. Это на обед. Как когда-то мужу. Закинув сумку на плечо, Юркка пускался в обход дворов — будить и торопить колхозников. «Дядя Иван, ты сегодня на такую-то работу пойдешь», «Тетя Татюк, тебе...» Словом, каждому растолкует как и где. В те годы никаких радиоузлов не было, так что вся надежда — на свои ноги да настойчивость. Нелегкое это дело — наряды. У кого дети болеют, кто голодный сидит, у иных горе: пришло извещение. Вот и вертись, думай, как все работы людьми обеспечить. Без этого нельзя — время военное. Ничем не оправдаешься, если дело не сладил. Особенно трудно было с ребятишками. Разбудишь их раз, дальше идешь. Ждешь потом, ждешь, — нет никого. И снова идти надо, снова будить. Горемыки! В бригадирах Юркка как-то сразу повзрослел, почувствовал ответственность. Сильно беспокоила его предстоящая уборочная. Он уже несколько раз забегал к деду Хелипу: кончил тот насекать серпы или нет? Хелипу за восемьдесят. Весь белый, маленький, старик сильно сдал за последние два года. Да и не удивительно. В августе сорок первого погиб младший сын, осенью — старший «погиб смертью храбрых у города Ржева», а средний пропал без вести. Тяжко. Но Хелип колхозных дел не сторонился, хотя и двигал ногами еле-еле. Отбивал косы, насекал серпы. И так — с утра до вечера. — Как дела, дедушка Хелип? — А? — Хелип вскинул выцветшие глаза. — Как дела спрашиваешь? Да вожусь вот. Серпы нынче кончу. Никто не забыл отдать? Пусть несут. — Это хорошо, ты уж постарайся. — Как? Постарайся, говоришь? — Да. Надо. — Уехал отец? — Да. — Он у тебя будто прихрамывал. — Прихрамывал, поэтому только сейчас и призвали. — Кто ж вместо него? — Я. — Что? — Я. Старик внимательно посмотрел на подростка. Посмотрел так, словно хотел выискать что-то особенное. И после долгого молчания вдруг жалостливо закивал. — Хорошо, хорошо... От Хелипа Юркка направился в кузницу, где ремонтировались три жнейки. Две стояли готовые, части третьей были раскиданы перед входом. Юркка удивился: как же так? Скоро уборка, а их жнейка разобрана! Вихрем влетел он в кузницу. Нямук раздувал мехи. Кусок железа, зажатый длинными клещами, ярко светился среди раскаленных углей. Голая спина кузнеца мокро блестела, мышцы буграми перекатывались под гладкой кожей. Нямук — один из первых силачей в округе. И давно быть бы ему на фронте, да уши подвели — не слышали. Все же он как-то почувствовал появление в кузнице постороннего, коротко скосился на Юркку, вы-хватил железо из горна и быстро кинул на наковальню. Искры так и брызнули, когда застучал тяжелый молот. Азартное зрелище! «Вот где сила! — захлебнулся восхищением Юркка. — Фашистов бы бить этими руками. Враз с десяток можно на тот свет отправить!» Нямук тем временем кончил ковать, бросил железку в ведро, откуда с треском вылетело целое облако пара. — Здравия желаю, Юрий Данилович. — Здравствуйте, — протянул Юркка. — Как дела? — Э-э... Напиши лучше на бумажке, — Нямук вытащил из кармана мятый листок, вырванный из тетрадки, и карандаш. Потом, прочитав написанное, сокрушительно покачал головой. — Плохо. — Почему? — испугался Юркка. — Молотобойца на войну забрали. — Что же делать? Нямук пожал плечами. — Значит, жнейку не успеешь собрать? — Кто знает! — Так не годится. Как же без жнейки? — Пойдем в правление, — решил Нямук, и они вышли на улицу, заросшую мелкой травой. Председатель, к счастью, оказался на месте. — Мне молотобоец нужен, — без всяких предисловий прогудел Нямук. — Дадите? — Да где я тебе его сыщу? — сморщился Егоров. — Надо, — поняв ответ, насупился кузнец. — Один не справлюсь. Дверь с грохотом распахнулась, впустив высокую и круглолицую, крепко сложенную женщину. Юркка знал, что она эвакуировалась из Москвы, и жила недалеко от правления, у Криньки. Сам хозяин был на фронте, вот и отдал колхоз пустующую избу женщинам. Звали эвакуированную Вера Галл. То ли немка, то ли прибалтка, не разберешь. По-русски, по крайней мере, она говорила хорошо. А в правление пришла выписать продукты. — Их-то мы выпишем, — окидывая взглядом посетительницу, протянул председатель. — Но сначала хочу поговорить с вами. Вы до приезда где работали? — Метростроевка! На землеройной машине. — Ну-у? — почему-то удивился председатель. — Тогда вот что... Сможете нам помочь? Трудное положение у нас. — Что надо делать? — Рядом с вами стоит кузнец, — Нямук, видя, что показывают на него, выпрямился. — Он остался один. Очень молотобоец нужен. Вера посмотрела на кузнеца. Он — на нее. Юркка чуть слышно хмыкнул: оба здорово подходили друг другу. — Согласны? — Егоров улыбнулся краешками губ. — А что там! Думаете, не потяну? Согласна! — ответила как отрубила Вера. Теперь в кузнице звон стоял с раннего утра до позднего вечера. Жнейка через три дня была собрана. — Забирай свой механизм, — удовлетворенно сказал Нямук маленькому бригадиру. 3 Лето вкатилось в июль. Обойдя дворы, Юркка собрал женщин и детей — пришло время готовить полосу для жнейки. Солнце низко висело над горизонтом, на травах блестела роса, утренняя свежесть заставляла поеживаться. Пожилых и детей отправили к оврагу Хымышлых на двух подводах. На этих же подводах везли и инвентарь — серпы, косы, чирясы,(Ч и р я с — ведерко, кадушка, выдолбленные из дерева) кувшины и кошелки с обедом. Путь не близкий. Кто покрепче — пошел пешком. Юркка — тоже, таща на плече свою неразлучную сажень. Да и куда от нее денешься? Каждый день надо мерить, кто сколько сделал за день. Таник всегда аккуратно подводил итоги, и Юркка установленные отцом порядки менять не собирался, крепко держался за них. Когда пешие добрались до оврага, уехавшие вперед уже успели навязать снопов по десять-пятнадцать. Юркка для порядка еще раз показал, какую полосу выжинать под жнейку. Хотя все знали это и так. Не первый год работали. Утром дело делается легче — не жарко. Поэтому спешили, говорили мало. Над полем стоял только треск срезаемых серпами стеблей. Заметим, что начало жатвы — всегда праздник для сельских жителей. В крови это у них. Загорелые руки ловко вязали и укладывали снопы, скоро телеги, люльки с детьми остались далеко позади, и их то и дело приходилось подтаскивать ближе: чтобы слышать, если ребенок заплачет. Убедившись, что занят каждый, Юркка и сам взялся за серп. Орудовал он им ловко: быстро собирал колосья левой рукой в пучок, подрезал его, укладывал рядом с другими — готовил сноп. Самого бригадира средь высокой ржи и видно не было, только по шевелению стеблей угадывалось, где он. — Эй, Юркка! Привезут ли нам обед? — спросила Устюк, кормившая грудью ребенка. — Привезут, — Юркка кивнул. — А ты кого поставил? — Тетку Хветле. Она ведь и раньше этим занималась... — Правильно, правильно. Опрятная женщина... Да вон не она ли едет? Юркка посмотрел на дорогу. По косогору ползла телега. Ло- шадь — та самая, что закрепили за Хветле. Юркка скосился на солнце: высоко. Неужто обед? Ишь, как время летит... Круглолицая, моложавая повариха появилась минут через десять и сразу начала хозяйничать: выставила две большие деревянные миски, разлила суп с симахом.(С и м а х — чувашское национальное блюдо в виде вареных лепешек, клецки.) Потом эти миски осторожно поставила на траву, на полотенца, а рядом разложила ложки. Колхозники уселись вокруг еды. — Не начинайте пока, я сейчас, — Хветле сбегала к телеге. — Хлеба нет, потому каждый возьмет по одному симаху. Эти я из гороховой муки сделала. Все были рады и этому. Обедали неторопливо. Казалось, ничего на свете не было вкуснее этого супа с симахом. После обеда решили устроить небольшой перекур. Юркка лег, потянулся и вспомнил отца. Где-то он сейчас? Почему нет писем? Может, их эшелон разбомбили еще в пути? Отец... Хорошо и спокойно было с ним рядом... На следующий день в поле вывели жнейку, запряженную парой лошадей. Машинистом — Педер, сосед, у которого на фронте воевали два брата и сестра, а у отца болела спина: к воротам еле-еле выходил. Педеру недавно стукнуло шестнадцать, это был длинный и худой парень, голубоглазый и русоволосый. Он сменил на жнейке брата Ягура, у которого до войны водил лошадей. Ягур ушел — и Педер пересел с лошадиной спины на железное, с дырками сиденье. А на свое бывшее усадил девятилетнего Ванюка, черноволосого, живого мальчишку, соблазненного обязательным обедом. Лошадь под юным всадником ходила костлявая, и сидеть на ней день-деньской было сущим наказанием. «Как на граблях сижу, — похныкивал Ванюк. — Вот возьму да сбегу. К лешему ваш суп». Однако не убегал. Педер, старавшийся ни в чем не уступать брату, покрикивал: «Ванюк! Гони ты ее побыстрее! Уснул?» Ванюк вздрагивал, стегал лошадь, но без толку: та, как ковыляла, так и продолжала ковылять. Чувствовала, что сверху так себе, пескаришка елозит. Долговязый Педер считал себя одним из уважаемых в бригаде людей. На жнейке ведь! Любо посмотреть на ее работу. Быстро и точно ходят ножи, срезая широкую полосу ржи, а грабли, словно крылья ветряка, плавно опускают ее на землю. Сколько снопов выходит на круг? Много, со счета собьешься. Люди похваливали Педера, а он смущался и был рад, когда уезжал вперед. Хотя в душе радовался. Непросто сделать так, чтоб тебя уважали односельчане... Юркку же скоро прозвали «маленьким бригадиром». Детишки издали кричали: «Вон маленький бригадир идет!» Юркка благоразумно не обижался: вырастет! В день начала жатвы он старался быть поближе к жнейке. И не без пользы. Во-первых, интересно, во-вторых, стало ясно, что люди за ней не поспевают. Подумав, он зашагал в деревню. Хоть как, а в поле еще кого-то нужно отправить. В правлении сидел один Сорокин, щелкал на счетах. — Идут дела, бригадир? — Помаленьку, — не спеша ответил Юркка. — Значит, начали уборку. — Начали. — Ну и?.. — Как всегда. — Та-а-к.. Эх, Юркка... Я ведь шофером был, всегда в дороге. В поле хочу, Юркка, — безногий счетовод сморщился. — Да ладно. Надо привыкать. Счетовод — тоже профессия. А ты там поосторожней, не ленись саженью махать. Лично я бездельников гоняю как... Понял? — Понял, — мотнул головой Юркка. — Ну то-то. На то нам и голова дана, чтобы понимать... Э, кстати, ты чего тут, когда все на работе? — Я по работе и пришел. Людей мало, не успеваем снопы вязать. — Людей нет, — повторил Сорокин, вытаскивая из стола обтрепанную конторскую книгу. — Ну, тогда давай проверим каждый двор твоей бригады. У меня все записано. Вот, Пахомов Иван Андреевич, конюх. Жена — Нина и двое малых — Саша и Наташа. Вышла нынче Нина? — Нет, говорит, детей не с кем оставить. — Врет. Лошади днем в работе, что Ивану делать? Не развалится, если за детьми присмотрит. Так? Видишь, один человек уже есть... — Поговорю... — Давай без болтовни, Юркка. О чем говорить? Время военное. Закон. Кто тут у нас? Ломоносовы. Хозяин в поле? — Вышел. — Жена? — Тоже. — Дочь? — Она же техничка в школе. — Да? А сколько еще до начала учебного года? Вот так. Пусть выходит. Запиши. — Ага... Пройдясь по каждому двору, отыскали девять человек, и вечером того же дня, вызвав их в правление, «поговорили». Восемь согласились. Юркка сам отвез счетовода домой, и они долго сидели на крыльце под крупными, яркими звездами. — Старайся, Юркка, старайся. Терпенье да труд все перетрут, — спокойно и уверенно говорил Сорокин. 4 Новая рабочая сила пришлась впору: теперь люди успевали за жнейкой. К концу дня снопы начали собирать и укладывать в копны. Поле постепенно пустело. Потом хлеб повезли на ток — обмолачивать. Скоро надо сдавать его государству. «Все для фрон-та, все для победы», — эти лозунги повсюду трепыхались на ветру. Юркка был занят по горло: где только не видели его за день! Нынче, к примеру, чуть не запороли жнейку — на шатуне появилась трещина. Ладно еще, Педер вовремя заметил. Юркка шатун тут же забрал и погнал в кузницу: «А вы пока подточите ножи. Ясно?» Педер кивнул. ...Привязав лошадь к ветле, Юркка шагнул навстречу звону, несшемуся из открытой, почерневшей по верхнему косяку двери. Нямук и Вера Галл обтягивали тележное колесо железной шиной. Дело важное: скоро пойдут обозы к элеватору, а дороги... Юркка восторженно смотрел на Нямука. Кузнец выглядел помолодевшим, лицо сияло, глаза блестели. Особенно когда он посматривал на напарницу. Очевидно, молотобоец пришелся кузнецу по вкусу. Вера тоже выглядела куда лучше. Раньше-то она как пыльным мешком пристукнутая ходила, а нынче совсем расцвела. Маленький бригадир, таращась на них, даже забыл зачем он тут появился. Словно очнувшись, Юркка вдруг резко прошагал вперед и сунул шатун под нос кузнецу. — Можно починить? Нямук повертел железку в крепких пальцах, покачал головой. Мол, могло быть и хуже. Пришлось бы тебе, бригадир, за целую жнейку отвечать. — Можно починить? — нетерпеливо написал Юркка. — Попробуем. ...Педер тем временем установил на телеге точило и вытащил из жнейки ножи. Кого бы заставить крутить? Ванюк, пожалуй, по малолетству не потянет. А все ж делать нечего, так и так придется с ним возиться. — Эй, Ванюк, иди-ка сюда, попробуй покрутить. Точение пошло поначалу гладко, однако как только Педер начал нажимать сильнее, Ванюк тут же выбился из сил. Пот лил с мальчонки градом. — Отдохнем, — вздохнул Педер и уселся на телегу. Из-за его худобы показалось, что на телегу, переломившись, уселось сухое высокое деревце. Ванюк молча повалился на траву. Сквозь ее стебли были видны прыгающие кузнечики. Сколько еще вертеть! Нож-то не короткий... Как хорошо было дома. Целыми днями на улице, на речке, в лесу. А то в пруду купались. Бабы с девчонками на одной стороне, мужики с мальчишками — на другой. Купальников в те годы и в помине не было, купались голышом... И вертеть ничего никто не заставлял... Стой, а на речушке ведь есть небольшие омутки. Сбегать окунуться? Ванюк скосился на Педера. Точно прилип к телеге! А... Опять берет проклятый нож! Невдалеке кто-то запел. Голос несильный, но приятный. Белая голубушка, Что летишь ты в вышине?.. Вслед за песней на тропинке появилась девчонка. Русоволосая, в белом полотняном платье, под которым мелькали коричневые от загара ноги. Педер узнал ее — Люба, дочка Веры Галл. Смотри-ка, по-чувашски петь научилась. Нож, звякнув, упал в телегу, а сам Педер неизвестно от чего покраснел. Люба несла кувшин — видать, шла к речке за водой. — Салам, салам! — она помахала рукой. — А ты знаешь, где родник? — живо соскочил на землю Педер. — Хочешь, покажу? — Что вы сказали? Я еще не все понимаю, — Люба заговорила по-русски. Педер повторил вопрос-предложение тоже по-русски, и вскоре они уже вдвоем, по пояс в высокой траве, спустились к речке. Склон был светел — так много росло здесь ромашек. Родник был в глубине небольшого, в два-три бревна, сруба, окруженного густыми зарослями осоки. Солнечные лучи не попадали в воду, и оттого она казалась темной. Соблазнившись, Педер припал к ледяной влаге. Потом, встав, сорвал несколько былинок и бросил в сруб: «Эту воду не я пил, а русский с майрой». Ничего не поняв, Люба с удивлением смотрела на этот странный обряд. — Ты зачем бросил в родник траву? — Чтоб простуда не пристала, горло не болело, — помедлил Педер, не решившись перевести сказанное дословно: вдруг обидится? Хотя что ж тут обидного? Так, обычай. Люба засмеялась, и, напившись, тоже бросила в родник несколько травинок, а потом опустила в воду длинношеий кувшин. — Я понесу, — Педер отобрал у девочки кувшин и пошел. Люба — за ним. Хорошо было идти вот так, вдвоем, болтая о чем угодно. Лето окружало ребят. Педер сиял. Наверху кувшин вернулся к Любе, и она, помахав вслед побежавшему к телеге Педеру, скрылась в желтом море ржи. — Ну, поточим? — Давай, — Ванюк вскочил с травы. Точило вновь завертелось. С грехом пополам ножи одолели — наточили. И вовремя. На бугре возник верховой — это Юркка вез отремонтированный шатун. Устанавливали его втроем. Ванюк, вставив ногу в провисшую уздечку, вскарабкался на лошадь. И жнейка вновь замахала граблями-крыльями. Педер принял на своем сиденье важный вид, краешком глаз выискивая среди вязальщиц Любу. Казалась она Педеру самой красивой девочкой в мире. 6 Горячее время наступило на току. Пожалуй, именно тут сплетались в один клубок и радости, и горести деревни. Много зерна — праздник, мало — голову повесишь. Горы зерна венчали крестьянский труд. Дух захватывает, когда видишь множество обозов с хлебом. Молотилка тарахтела от темна до темна. Устюк, женщина крепкая, то и дело кидала снопы в утробу машины. Ей помогали две колхозницы: одна подтаскивала снопы, вторая развязывала свясла. Все, казалось, сосредоточилось в руках Устюк. Шуткой, смехом, подначками она всех заставляла двигаться живее. На току ей никто не возражал. — Скорей! — и работа закипала с новой силой. — Сваливай прямо у молотилки! — кричал Юркка подъехавшим подводам. — Правильно, товарищи! Верно делаете! — вторила распаренная Устюк. После обеда с тока отправили первый обоз. Красный обоз. Телеги тянули не только лошади. Их не хватало, оттого впрягали и быков. Над передним возом на двух жердях алел транспарант «Хлеб — для фронта!». Обозу предстоял семнадцатикилометровый, пыльный и донельзя ухабистый путь. Трудно будет возчикам, женщинам и детишкам. Правда, командовал ими человек опытный — дед Савали, но все же, все же... Через полчаса матвикасинские телеги втянулись в одну деревню, потом — в другую, третью. В некоторых деревнях сохранилась булыжная мостовая, но как она была разбита! А кому ремонтировать? Вот и приходилось ехать осторожно. Не ровен час — вмиг окажешься без оси. — Остерегайсь! — покрикивал изредка Савали. Телеги скрипели и раскачивались. И только когда обоз выбирался на проселок, общий вздох облегчения проносился над подводами. На одной из них тряслась и Люба Галл — возчиков не хватало. Впрочем, ей очень нравилось ездить в телеге. Силенок, правда, частенько не хватало, но она не очень беспокоилась: знала, что помогут. Да и лошадь ей дали смирную, не капризную. Вожжами дергать почти не приходилось — умное животное само выбирало дорогу. Сидеть на мешках было весело. С высоты далеко видно. Видно, что поля быстро оголяются, видно, что возы тянутся по всем дорогам. По небу плыли облака. Они хоть немного, но спасали от солнца. Местами путь обступали ветлы, и тогда совсем было хорошо. Ближе к вечеру подкатили к элеватору. Меж возами забегали девушки в белых халатах — проверяли качество зерна. Потом потихоньку начали разгружаться, то есть таскать мешки вверх, по прогибающимся доскам. Таскали по двое-трое, и скоро все стали мокрыми и чумазыми от пота и пыли. Юркка справлялся один. Разгрузив свою телегу, он огляделся и побежал помогать Любе: — Бери за завязку, а я снизу. Давай! Люба старалась, однако ж что взять с девчонки? — Ты осторожнее. Если тяжело — скажи, — предупредил Юркка. — Хорошо? Не стесняйся. Люба молча кивнула, подняла голову и неожиданно их глаза встретились. Юркка быстро отвернулся и, надо же! — споткнулся сам. Мешок вырвался из рук. Покраснев, маленький бригадир подхватил мешок один. Хорошо, что дверь была рядом — пыхтя, тужась, Юркка сумел донести зерно. — Зачем ты? Вдвоем бы донесли, — сказала Люба. Юркка снисходительно махнул подрагивающей от недавнего напряжения рукой. Мешки таскать — работа не женская, тем более не детская. Но что тут сделаешь — война. После короткого отдыха обоз тронулся в обратный путь. Налегке ехали скорее, и грохот колес разносился далеко по округе. Юркка замыкал колонну: так легче следить за всем. Впереди тряслась Люба. Полдороги благополучно осталось позади. Миновали речку Ара, деревню Мусирмы, оставили в стороне Новое Муратово. Под колесами местами трещал и щелкал гравий. Юркке очень хотелось пересесть к девочке, и он, спрыгнув на землю, привязал уже было вожжи к грядке ее телеги, но медлил. Пересаживаться вдруг показалось как-то неудобным. Пока он набирался смелости, дорога нырнула в тихий, предсумеречный лес. Птичий гомон давно затих, деревья стояли не шелохнувшись. Дорога вилась змейкой, и на одном из поворотов телега, на которой ехала Люба, зацепилась осью за дуб и остановилась. Юркка побежал посмотреть в чем дело. А дело было в том, что от рывка оторвался тяж правой оглобли. Сняв подпругу со своей лошади, Юркка быстро отремонтировал повреждение. Телеги покатились дальше. Лес кончился, разбежавшись в разные стороны и уступив место широкому полю. Стало видно, что передние подводы успели отойти довольно далеко. Юркка обрадовался и теперь без всякой боязни уселся рядом с Любой. — Ну, можно теперь ехать? — Хорошо, хорошо, — она засмеялась. Незаметно наступила ночь, и стук колес стал отчетливее. Юркка думал, что бы сказать этакое хорошее? Однако вырвалось что-то другое: — Устала сегодня? — Нет. — Поедешь завтра? — Поеду. — Ишь ты какая, — Юркка хотел коснуться тонких пальцев, но отдернул руку. Вот так и подъехали они к Матвикасам. — Это наша деревня? — спросила Люба. — Наша, наша, — отчего-то радостно засмеялся Юркка. 7 Однажды в яркий солнечный день в Матвикасах появился коренастый солдат. Обмундирован он был во все новенькое. Вскоре по деревне поползли слухи: Семен Метек с войны вернулся... сказывают, на побывку приехал... а я слышала, после госпиталя на отдых послали... А Метек уже на следующее утро пришел в правление. За руку поздоровался со всеми, кто был там и, остановившись перед председательским столом, гаркнул, кинув руку к фуражке с черным околышем: — Привет от всей Красной Армии! Председатель пододвинул стул: садись! Семен сел. — Значит, в деревне решил погостить? — Егоров покачал головой. Крепким мужиком стал Метек. — Надолго? — Немного поживу, — в упор глянул Метек. — Как раны-то? — Все в порядке. Я к тебе работу пришел просить. Чего дома сидеть? — Ну-у, ее у нас хоть отбавляй... Все ж, может, отдохнешь? — Да нет. — Во, солдат! — Егоров хлопнул его по спине. — Вовремя ты появился. Совершенно вовремя! Хорошо. Нам нужен бригадир возчиков. Согласен? — Заметано. Давай руку, — Семен крепко пожал шершавую ладонь председателя. Метек к своим новым обязанностям приступил без раскачки. Разве что не бегом таскал тяжеленные мешки на току. Иной раз сразу по два: присядет, подхватит, поднимет и несет. Женщины только ахали, дивясь такой силе: «Ей-богу, как с Луны свалился». Семен старался. Перепрягал плохо запряженных лошадей, грузил телеги. — Юркка, родненький ты мой, — звал он бригадира. — Ты за нас не шибко переживай. Довезем хлеб как положено. Ты, главное, смотри за порядком на току. Гоняй всех, чтоб скорей работали. Усек? — Ага, — с готовностью кивнул Юркка. Он радовался. Да ведь этот Семен один пятерых заменяет! Дела в колхозе пошли живее. Председатель только крутил головой да пожимал Семену сильные руки. Раз вечером Юркка вышел из правления вместе с Метеком. Они не спеша зашагали по обсаженной ветлами улице. Воздух был свеж и прохладен. Деревня отдыхала. Редко где гавкнет и тут же смолкнет собака — собаки начали бояться волков. Эти твари совсем обнаглели в последнее время. Прямо посреди деревни резали скот, который не успели загнать во дворы. А не было скота — и собаками не брезговали. На небе светились звезды. Над холмом Тене взошла красная луна. — Ну, тяжело вместо отца работать? — спросил Семен. — Надо привыкать, — тихо ответил Юркка. — Ты книги Гайдара читал? — Так... Кое-что. — А! Гайдар-то в шестнадцать целым полком командовал. Понял? Ты в четырнадцать бригадиром стал. Видишь, все в этой жизни к месту. И удивляться нечему. Юркка задумался и промолчал. Метек пихнул его в бок. — Слышал, что ли? — Слышал. Задумался. Семен глубоко вздохнул. — Эх, славно как в родной деревне... — Да уж, не в чужой стороне, — поддакнул Юркка. — Видно, мир так устроен, что человек где родился, там и пригодился, то есть и жить там должен. Вон как говорят? Каждый кулик свое болото хвалит, — и Семен отчего-то снова вздохнул. — Дела-а... Если помирать, так дома. Как это великий Пушкин сказал? Ближе к милому пределу Мне все ж хотелось умереть. Юркка вдруг поежился. По спине забегали мурашки. С чего бы это Семен заговорил о смерти? Тьфу! Вот он, Юркка. Только-только шагнул в жизнь. Так что ж, о смерти сразу думать? Видно, надо думать. Отец, односельчане... Останутся они живы? Или умрут вдали от дома? Как и тысячи других, что полегли вдали от дома. — И когда эта война кончится? — как бы разговаривая сам с собой, пробормотал Семен. — Ты что такой невеселый? ‚— неожиданно спросил Юркка. — Знаю, вот и кисну... — Что? — Не вернусь я с фронта, Юркка. Если уеду — не вернусь. — Разве всех убивают? — Меня — это уж точно, — прошептал Семен с глубокой убежденностью. — Если даже ранят, жить можно, — помолчав, проговорил Юркка. — Вон сколько таких по деревням. Сорокин... — Сердце болит, Юркка. Убьют меня... — Э-э, — он махнул рукой. — Суеверие это, Семен. Дома, уже лежа в своей клетушке, устроенной у амбара, Юркка долго не мог заснуть. Разговор взбудоражил душу. Есть в этом Семене что-то странное. Чего он о смерти разохался? Мало ли односельчан куда ближе к ней, да ведь молчат. А как же? Надо всегда надеяться на лучшее. Иначе жизнь без смысла получается. Вот придет победа — совсем другая жизнь будет. И отец возвратится. Он обещал. И Семен возвратится. Зря мыслями о смерти себя ломает... А здорово он работать умеет. Солдат! 8 Работа на току шла ходко. Устюк казалась выкованной из железа, как и ее молотилка. Деревянные вилы, которыми подавали снопы, безостановочно летали туда-сюда. Солому оттаскивали лошадьми далеко в сторону, где начал расти омет. И вдруг снопы кончились. Молотилка перестала погромыхивать. — Что? Где? Почему не везут? — закричала Устюк. — Непонятно, — заключил Савали. — Вишь ты, даже на дороге не видать. Колхозники подняли гвалт. — Эй, сидим без работы? — Хорошие помощники для фронта! — Что скажут наши мужья? — Бригадир, бригадир! Юркка! Данилов! Юркка примчался пулей: он ходил смотреть, как убирали горох. Стерев рукой пот со лба, строго спросил: — В чем дело? Почему стоите? — Разуй глаза! Где работа? Наверное, бригадир должен следить за этим! Юркка растерялся и промолчал. — Айда отдыхать, — сказал кто-то. Люди начали устраиваться на соломе: «В кои-то веки днем полежать можно. Ай, да тут как на перине!» — Юркка! Ну, что ты будто столб застыл? — нетерпеливо подскочила к нему Устюк. — Будь как настоящий бригадир! — Какой из него бригадир! Ребенок еще, — буркнула высокая женщина в цветастом платке. — А мы сюда не лежать пришли. Брошу все да уйду. Дома дел по горло... — Не кипятись, Якрась. С бригадиром так не разговаривают... Ты что? — А что я такого сказала? — защищалась Якрась. — Он ведь тоже трудодни получает, как все. Зачем на горох было ходить? Ток — главнее. — Уймись, уймись, — повторила Устюк. — Зачем его обижаешь? Нет, чтоб помочь. Старательный он... Учи. — Не знаю, кого там учить, — пробормотала Якрась, уже раскаиваясь в начатом споре. — Дома четверо по лавкам. Юркка, пока шел разговор, справился с растерянностью. — Хватит. Разрешаю немного отдохнуть, — и внимательно посмотрел на людей. Никто не ответил, и он побежал в поле. Что там случилось?! Желтая стерня стремительно летела под ноги. Юркка злился. Ведь сказано было этим возчикам: никаких задержек! Потом вспомнились колкие замечания Якрась. Неужели он и в самом деле никакой не бригадир? Зря, может, в это дело он впрягся? Но разве Юркка сам напросился на это место? Людей мало в колхозе — вот и не сумел отказать председателю. Хотя, если откровенно, в душе он хотел быть бригадиром — как отец. А сейчас? Отстранит его председатель? И эта Якрась. Понятно, в сердцах она наговорила... Да ведь и причина была. Молотилку в самый разгар работы останавливать! Целая бригада бездельничает. А кто виноват? Да никто, кроме него, Юркки. Отец-то, конечно, не допустил бы такого. У отца всегда дела шли хорошо. А вот он, Юркка... Юркка смахнул слезинки. Узнает председатель, узнает Сорокин... До оврага Юркка мчался опрометью, на мгновение остановился у кромки и побежал дальше, по краю поляны. И вдруг увидел стоявшие в низинке, в холодке, пять подвод. Где же люди? Ничего не видно. Ягоды собирают в овраге? Очутившись возле возов, Юркка закрутил головой. И увидел мальчишек, валявшихся под раскидистым вязом. Такого быть не могло! Меж тем сладкий храп, казалось, колебал крону дерева. Юркка чуть не заорал. Однако сдержался. Больно уж серые, худые лица были у ребятишек. Сколько они спали в сутки? Часа два? Вот, видно, и сморило их всех. Юркка принялся быстро расталкивать ребят. Очумело вращая глазами, они вскакивали, бежали к возам, оправдываясь на ходу: «Сами не помним, как заснули!» Юркка не сдержался. Остеречь все же нужно... — Эх вы, стыдно за вас! А еще дети фронтовиков. Оштрафовать бы вас всех до единого! — Мы больше не будем... Вечером случившееся ЧП обсуждали в правлении. Вернее, не столько происшествие, сколько бригадира Юрия Данилова. — Со всех бригадиров мы требуем одинаково, — назидательно говорил председатель, в такт словам постукивая по столу огрызком карандаша. — Старый, молодой — ответ один. Никакой послабки никому. Какое сейчас время? Военное, вот и весь сказ. Что думаете по случившемуся, товарищи? — Наперед чтоб такого не было. Предупредить, — дед Савали опередил всех. — Надо оставить. Пусть почувствует себя настоящим бригадиром. Так больше пользы будет. — Сорокин замолчал, подумал и быстро добавил: — В общем и целом я поддерживаю предложение Савали. Нямук, которому написали на бумажке что и как, взглянул на Юркку с сочувствием, громко прогудел: — Предупредить. Проголосовали. Вышло единогласно — предупредить. Такого Юркка еще никогда не переживал. Его предупреждали самые известные люди на селе! Теперь как подойти к такому делу: значит, они считали его ровней, что льстило, с другой стороны — очень некрасивая история. Что сказала бы мать, если б узнала! А дойди это «предупреждение» до отца, до фронта? Ай-яй-яй! Страшно подумать! Юркка переживал, но, когда пришел домой, постарался ничем не выдать своего волнения. Сбросив разношенные ботинки в сенях, уселся за стол. Мать не спала — возилась у печки. — Пришел. Нынче я грибной суп сварила. Ешь, пока не остыл. — Мне много, мам. — Ну, давай вместе похлебаем, — она села рядом с сыном. — Дела-то идут? — Идут. В общем и целом... — Как так? — Ну, бывает... — У тебя случилось что, да? — Меня... предупредили в правлении... — Как? За что? — испугалась мать. Юркке пришлось подробно рассказать всю сегодняшнюю историю. Да и что такого случилось в сущности? Не врагом же народа назвали... 9 С утра Юркка отправился на пшеницу. Третьего дня туда перетащили жнейку, надо посмотреть, как там дела. Педер да Ванюк — тоже ведь, того, не старше вчерашних возчиков... Тропка бежала по полянкам, небольшим рощицам, склонам балок. Скоро Юркка шагал по стерне; заметив женщину с сынишкой лет десяти, остановился. Это была жена председателя. — Здравствуй, тетя Анна. — Здравствуй, Юркка, — голос был чистый и приятный. — Это твой старший? Колей, кажется, зовут? — Ага. Коля. — Хорошо снопы вяжет. Красиво. — Детей к труду пораньше приучать надо. Вон и ты... Юркка же вдруг начал думать о другом. Может, послать этого Колю в деревню за хлебом? Чтоб Хветле оттуда без него не приезжала... Коля вприпрыжку пустился бежать. Что ж, вязать снопы — работа не сладкая. А так — можно немного отдохнуть... Любу Юркка встретил в самом конце поля. Вязала она снопы не так ловко, как председателев сын, но порядочно: возле нее не валялось ни одного колоска. Юркке показалось, что девчонка стала еще красивее. Синие глаза, в которых отражалось небо, и золото волос. Держа кулек с малиной за спиной, Юркка улыбался. — Хочешь, угощу чем-то? — Что? — Я хочу тебя угостить. Гостинец принес. — Правда? Юркка в ответ протянул руку с кульком. Алые ягоды закровенели на фоне тронутой желтизной бумаги. — Возьми, Люба. — Вот спасибо! — девочка осторожно приняла подарок. — Шел сюда — и собрал. Для тебя. Люба ласково посмотрела на паренька. Ласково и стеснительно. — Угощайся, — Юркка повернулся и пошел навстречу жнейке. Высоко в небе парили два коршуна. Они то сближались, то расходились далеко друг от друга. Юркка всегда удивлялся: крыльями не машут, а не падают. Отчего? Через минуту жнейка остановилась около бригадира. — Лошади начали уставать, — объяснил Педер. — Сколько даешь им отдыха? — Час на день. — Будешь давать два, — Юркка вспомнил, что отец в таких случаях поступал именно так. — Председатель не заругает? — Нет. ...Когда привезли обед, Юркка сразу же выяснил, что Хветле приехала с огромными, пышными караваями хлеба. Над полем тут же понеслись веселые голоса. А Хветле оправдывалась. — Простите, еще вчера должна была привезти. Пошла было к кладовщику, а тот: все, разобрали. Бери муку и пеки сама. Вот и провозилась... Ну, удался хлеб? Люди закивали. Для них день с новым хлебом стал праздником. По такому случаю отдых решили сделать чуток подольше. Каждый повалился кто где. А Педер позвал Любу сходить за водой. Юркка ревниво не отводил от них глаза. Даже писать в блокноте перестал. И задышал тяжело, с натугой — словно старик какой. Коршуны по-прежнему парили в небе. Ванюк распряг лошадей. Потом тихонько подошел к Юркке, лег рядом. — После этого поля куда нас пошлют? Юркка вздрогнул, замешкался. — На... на овес. Ну, привык с лошадьми работать? — Хочешь не хочешь, привыкнешь, — совсем по-взрослому протянул и внезапно, клюнув раза два носом, уснул. Юркка ткнул его в бок. — Ты чего на солнцепеке? Брось под телегу фуфайку да и спи. Ванюк медленно встал, тяжелой, неровной походкой поплелся к телеге. От общего сна потянуло в дрему и Юркку. Однако ж он, хоть и с трудом, пересилил себя. Нельзя, чтоб спали все разом. Довольный своей маленькой победой, Юркка вскочил, побрел к склону оврага. Ходьба обычно отгоняла сон. Но дело, конечно, было не столько в этом... Под ногами зачернела ведущая к роднику тропинка. Юркка прошел по ней совсем немного и остановился: на траве сидели Педер с Любой. Передавая друг другу кувшин, они по очереди пили из него. Юркка хотел скрыться, но его заметили. — Иди к нам, Юркка. Потоптавшись, Юркка неуклюже подошел. — Садись, — предложила Люба. Юркка сел, и она оказалась совсем близко, так близко, что маленького бригадира холодком обдало. Воцарилось молчание. Люба повертела головой. — Что с вами, мальчики? — Ничего, — это Педер и Юркка произнесли дуэтом, глядя в разные стороны, куда-то за горизонт. — Правда, что с вами такое? — Да так, — снова в голос пробормотали оба. — Я пойду, — Люба взяла кувшин и ушла. — Давай понесу, — дернулся Педер, но остался на месте, услышав «Я сама». Ребята остались на тропинке. Один — высокий, худой, в красной майке, и второй — пониже, зато крепко сбитый, в ситцевой клетчатой рубахе, расстегнутой у ворота. — А? — сказал Педер. — Нет, ничего, — Юркка пожал плечами. 10 ...Чертовщина. Люба вдруг начала преследовать Юркку. Не буквально, конечно. Вечерами, например, он долго не мог заснуть. Лежал, ворочался с боку на бок, сердито сопел, таращился в потолок. Как старый дед. В чем дело, до юного бригадира не доходило. Ко всему, Юркка начал ни с того ни с сего избегать встреч с Педером. Дружба развалилась. Работали оба старательно — значит, причина была не в этом. Хотя и был Педер опорой бригадира, а вот поди ж ты... Тем временем жнейка, как и было обещано, перекочевала на овсяное поле. Очень не хотелось Юркке идти туда, но когда пришлось, жнейку он старался обходить стороной. А еще — Любу. Почему? Юркка не понимал. Что такого в этой девчонке, к которой его так тянуло? Все время хотелось быть рядом с ней, только не получалось: как встретит Любу, так и прячется, старается улизнуть, краснеет. Нынче с самого утра Юркка пошел на ток. Люди там уже собрались, однако работу никто не начинал: ждали Устюк. Работать на молотилке — не снопы вязать, тут навык нужен. Время шло, солнце поднялось довольно высоко, а Устюк как сквозь землю провалилась. Колхозники заволновались. — Заболела, что ли? — Может, беда какая стряслась? — Ладно, надо начинать работу. Кого поставим к барабану? — А вон Якрась. Сумеет, небось... — Давай, Якрась, лезь, — ободряюще крикнули из толпы. Якрась — высокая, стройная женщина, смущенно отвернулась. — Сил, боюсь, не хватит. — Айда, вставай к барабану, хватит прибедняться! — подтолкнула ее Уксюк, развязывая свясла снопов. Молотилка затарахтела, а Юркка облегченно присвистнул, наблюдая, как поначалу скованно, а потом сноровистее и сноровистее закрутилась Якрась у барабана. Стало ясно, работа теперь пойдет, и Юркка решил сходить разузнать, что приключилось с Устюк. Постояв на току еще минут десять, он побежал в деревню. Дом, стоявший недалеко от мостика, возле речки, был тих. Не успевшие почернеть бревна — два года, как срубили избу — сочились кое-где светлыми каплями смолы. Прогромыхав по крыльцу сапогами, Юркка толкнул незапертую дверь. — Тетя Устюк, ты дома? — Дома, — эхом отозвалось в ответ. — Ты это... что делаешь? — почуяв неладное, Юркка затаил дыхание, осторожно вошел в комнату. Устюк, сгорбившись, сидела на скамейке, черный платок сполз на лоб. У ее ног, словно цыплята, сгрудились ребятишки. На столе лежал конверт, рядом — бумага с типографскими строчками. — Я... ты прости, тетя Устюк, я не вовремя, видно... Устюк попыталась вытереть краешком платка заплаканные глаза, но не успела — слезы вновь побежали по обветренному лицу. — Мама, мама... — Я, пожалуй, пойду... — растерялся Юркка. — Почитай, — Устюк ткнула в бумажку. Юркка прочитал. Осторожно положил ее обратно. — Одна с четырьмя осталась... Да как же мне жить-то теперь? — с мукой в голосе прошептала Устюк. Потом, собравшись с силами, глухо спросила: — Кто там вместо меня? А-а... Я сегодня не могу... Скажи председателю, пусть не обижается... — Нет, нет, никто не рассердится, — и Юркка тихонько вы-скользнул на улицу. Дул ветер, гоготали гуси, шумели деревья. Мир не изменился. Впрочем, он никогда не меняется. Загребая ногами пыль, Юркка задумчиво двинулся, сам не зная куда. Перед глазами стояла Устюк с детьми. Горе свалилось на нее большое... Детям, конечно, легче: известное дело, они все забывают быстрее, а то и не понимают до конца... Юркка крякнул. На душе было очень неспокойно. Как знать, может, и его отец погибнет... Что тогда делать? Из раздумий его вывел стук. Вон куда его занесло! К кузнице! Бригадир остановился. Зайти, нет? Женский голос в промежутках меж ударами молота спрашивал: — Нямук! Нямук! Кузнец долго не отвечал: верно, не слышал. Потом засмеялся. — Не мешай, качай лучше сильнее... — Нямук! Нравлюсь я тебе? — Вера говорила ласково, почти нежно. — А? — Любишь меня, спрашиваю? — громко выкрикнула молотобоец. — Не слышу, — отвечал Нямук. — Напиши. Некоторое время было тихо. Потом Нямук захохотал и так, давясь смехом, пробасил: — Врешь, небось. Юркка собрался было зайти, но не решился. Очень уж интересный момент переживали за дверью. Как тут зайдешь? И он отошел в сторонку, к ручью. Сел и уставился на журчавшую чистую воду. Можно и подождать. А потом посмотреть, что там с плугами. Скоро осень, надо будет высевать озимые... В это время дверь стукнула, выпустив обоих кузнецов на вольный воздух. Заметив бригадира, они подошли к нему. — Ты чего тут сидишь? — Вера поправила волосы. — Так, немножко надо отдохнуть, — Юркка вздохнул. — У вас как дела? — Освоилась. Иной раз даже пошутим. Все полегче. — Вы бы с плугами поскорее кончали. — Сделаем. — А? Чего? — завертел головой Нямук. — О чем это вы? Напишите-ка. 11 Семен Метек продолжал пребывать в должности бригадира возчиков. Каждое утро он аккуратно приходил на конный двор. Шутил с конюхами, возчиками, словом, к каждому смог найти подход. Вокруг Семена всегда собирались люди. И работал он не жалея сил. Каждую телегу чуть не общупает. Такой завел порядок — что только держись. Все видел. Потому и колеса дегтем вовремя смазывались, и чекушки из осей перестали выскакивать, и упряжь лошадям спину не натирала. Семен вообще любил лошадей. Да и неудивительно — с малолетства ведь с ними возился. ...Телеги одна за другой выезжали со двора и громыхали дальше — на ток. Семен, восседавший на первой подводе, еще издали весело закричал смеющимся женщинам. — Салам! Салам! Как там наши мешки? Разрешите грузить? — Готово, готово, — откликнулось несколько голосов. — Молодцы! А ну-ка! — и, скинув рубаху и выпятив крепкую грудь, он ловко заворочал мешками, приговаривая, что хлеб — это тоже снаряд или пуля, а может, и целый танк. — Верно, Семен, — кивнул дед Савали. — Вот бы еще человек двадцать таких как ты молодцев. И, глядишь, наш «Малалла» во всем районе такой бы шум устроил! Так, что ли, сношеньки? — повернулся он к женщинам. — Так, дед, так... Разгоряченный похвалой, Семен чуток заважничал. Дело кипело в его руках. Кончив грузить свою телегу, он бросился помогать другим. Носил мешки легко, играючи, всем своим видом показывая: вот он какой, вот как умеет. Дед Савали только покрякивал от удовольствия, разглядывая крепкие мышцы и вслед Семену подмигивая женщинам. Устюк помалкивала. Что-то, по ее мнению, в Семене было не так. Ну, силой-то пусть похвастается — бабы одни кругом... Вот почему только его с такой-то силой в тылу так долго держат? Живет да живет в деревне. И заикаться о фронте забыл. Может, рана у него такая особая, не видная? Ах-ха, да разве узнаешь, что у человека в голове? Меж тем нагруженные телеги потянулись к элеватору. Лошади крепко упирались в землю копытами: тяжело. Километра через полтора дорога пошла под уклон, обоз задвигался живее. Метек пересел к деду Савали. — Коптим потихоньку? Дед погладил бороду. — Живем. Никаких сомнений в этом нет. — Скажи, дед, как ты думаешь, скоро война кончится? — Как думаю? Ой-ё-ёй, вот что думаю. — Это почему? — Да ведь в логово Гитлеру забраться надо. Змею, покуда ей голову не отрубишь, не убьешь. — Это верно, — Метек тяжело вздохнул. — Что ты все вздыхаешь? — вдруг спросил дед. Семен промолчал, только странно задвигался — задергался, соскочил с телеги и побежал к своему возу. Уже издали крикнул: — Погоняй, дед! А то как на кладбище тащишься! Часам к десяти небо затянули тучи. Стало темно, однако дождя не было. Метек печально озирался. Ветер шумел высыхающим бурьяном, густо обступившим обочины дороги. Сиротливо шелестела стерня, истоптанная скотиной. Обоз спустился к речке Ара; за ней начинался тягун — длинный пологий подъем. «Так вот и в жизни, — пробормотал Семен, — то вверх, то вниз. Знать бы... Эх-ма...» Погода как нельзя больше соответствовала его настроению. Темные, плотные облака низко неслись над притихшей землей, над всем миром. Очередь у элеватора была небольшая: разгрузились поэтому довольно быстро. Наверное, не прошло и часа, как подводы повернули в обратный путь. До Матвикасов добрались еще до полудня. И почти сразу хлынул дождь. Сильный, густой. Лил он всю ночь. А наутро разнесся слух — забрали Семена Метека. Оказалось, он выпрыгнул из эшелона. Дезертировал, значит. — Трус и паникер, — подвел черту Сорокин. Дед Савали погладил бороду. — Я и не сомневался. 12 Случай с Метеком разворошил деревню. Да ведь теперь хоть носа из Матвикасов не высовывай! Председатель приказал в каждой бригаде провести собрание: обсудить и осудить. Юркка был поражен. С такими делами он сталкивался впервые. Но шум шумом, а работа ждать не будет. План по хлебозаготовкам колхоз выполнил. Однако, как все знали, это еще ничего не значило. Свалится сверху указание — последнее отдашь. Потому и не прекращалась молотьба. Даже в две смены, по двенадцать часов работать начали. Время военное. Незаметно подкатил октябрь. Похолодало. Теперь мало кто из женщин мог начинать работу затемно: дома печки не топлены, дети не кормлены, в школу не отправлены. В деревню все чаще приходили «похоронки». Зарыли где-то сына Савали, пропал без вести муж Хветле, а на Устюк нежданно-негаданно свалилось еще одно горе: погиб старший сын, Петюк, учившийся в школе ФЗО далекого города Сучана. Погиб нелепо, несуразно... Уксюк тоже повыплакала глаза — у сына на войне оторвало обе руки. И лежит он будто бы где-то в Новосибирске, в госпитале. Уксюк с горя начала пить. Чем еще утешиться, она не знала. Юрккина мать однажды зашла к ней: негоже соседей в беде оставлять, хотела поговорить, да ничего не вышло. О многом ли с пьяной наговоришься? И все же после разговора Уксюк два дня выходила на работу. На третий — снова самогон... Можно, конечно, написать в правление. Оштрафовали бы ее без всяких задержек. Время военное. За прогулы пощады не жди. Но — жалко. И еще Юркка помнил, как поступал в таких случаях отец. Старался быть чутким, не трепать людей без особой нужды. Штрафовали в его бригаде очень редко. Отец со всеми умел ладить, и считал это залогом спокойной, ровной работы. И Юркка решил сам сходить в Уксюк. Ворота, дверь в сени оказались незапертыми, и он прошел без стука. Постучал Юркка только в обитую войлоком дверь избы. Из-за нее доносился разноголосый шум. Верно, у тетки Уксюк были гости, и из-за их гомона стука никто не услышал. Юркка постучал сильнее. — Кто там? — крикнула Уксюк. — Заходи. — Это я, — Юркка смело шагнул через порог. — Как живем? — Потихоньку, — Уксюк суетливо поправила платок. — А ты проходи, проходи... В избе шла обычная пьянка. Стоял самогон, ведро пива, лежали лепешки, чыгыт, шипели на сковороде грибы. За столом сидела худенькая, длинноносая старушонка с холодным, суровым выражением лица. Юркка знал ее — из соседней деревни, зовут Евлен. В Матвикасах эта бабка появлялась часто. О ней ходили слухи — умеет колдовать. Евлен не пропускала ни одного дома, где поселилась беда. Как муху на навоз тянуло ее туда. И она шла, постукивая суковатой палкой. Старуху принимали везде. И не поймешь отчего: то ли уважали, то ли побаивались ее люди. Вон как уставилась на Юркку колючими глазами-буравчиками. — Слышала я, что этот мальчик в бригадирах ходит? — спросила она неожиданно низким и четким голосом. — Тебя звать пришел, Уксюк? — Звать... Два дня не выходила. Евлен отмахнулась сухой, жилистой рукой. — Какой там стыд! И помрешь, так работы еще на три дня останется! — Оно так... Время тяжелое. Ты за мной, Юркка? — Да. Выйдешь во вторую смену? — Я... нет, наверное. Тяжело будет... — Завтра? — Подожди, подожди, — старуха вылезла из-за стола, подошла к Юркке, постучала посохом по полу. — Сколько тебе лет, сынок? — Шестнадцатый пошел, — коротко буркнул Юркка. — Всего-то? А-юй! Кто же тебя бригадиром поставил? — Правление. — Ах, батюшки! Ну и люди у нас в правлении! — Почему! — Да разве можно с такими бригадирами жизнь устроить? Пропадет колхоз через таких, пропадет... — Не беспокойся, бабка, не дадим пропасть. — А я тебе прямо скажу: брось ты эту работу. Ай, батюшки! Никак, конец света приближается! Родиться не успеют, а уж в начальники лезут. Яйца начали кур учить. Пришел Уксюк уму-разуму учить! А ты знаешь, что такое горе? Когда земля человека не держит? Отдохнуть ей надо, душеньку отвести. А тебе одно: работа, работа... Благодари бога, что Уксюк женщина спокойная, хлебосольная да добрая. А вы и рады на шею сесть. Ох, господи, и что за жизнь пошла... — Скажи, бабка, народ мудрый? Ну вот. Народ и говорит, что все печали надо с ним делить, — Юркка упрямо нахмурился. — Да ну тебя. Ах, батюшки, и чего ты только не понахватался. Вы только посмотрите: и сумка на нем кожаная... Гляди, не запутайся в ней, ведь до пяток свисает. — Ничего, не запутаюсь. А ты, старая, тетку Уксюк не сбивай с правильного пути. Самогонку свою сама пей. — Ах ты, какой! Значит, мне только самогонка нужна? А я-то стараюсь, помогаю сношеньке горе пережить. Как же без этого? Юркка отвернулся. — Тетя, остерегись. Эта старуха тебя до добра не доведет. Люди говорят, ненасытное у нее брюхо. И тебя к тому же приучит. Разных умных советов я тебе давать не могу. Однако подумай. — Ай! Ай! Что за умный кочедык к нам пожаловал! — взвизгнула Евлен. — Не хули его. Паренек работящий, — тихо сказала Уксюк. — Поставить этого работящего меж колен да всыпать по голой заднице! Ишь, как со старшими разговаривает! — не унималась бабка. Юркка ничего не ответил. Молча повернулся и вышел на улицу. Тетка Уксюк утром следующего дня снова не вышла. И на другой день. И на третий. Целую неделю. Юркка, не выдержав, за-глянул к ней еще раз. Уксюк спала. Одетая, в сапогах. Храп висел в спертом воздухе. Бабка Евлен валялась на полу, однако ж почуяла, что в избу кто-то вошел и, приподняв растрепанную голову, хрипло огрызнулась. — Ты что это зачастил сюда? — Пришел вот... Евлен неожиданно резво вскочила, грохнула посохом. — Сию минуту уходи! Чтоб глаза мои тебя больше не видели! Убирайся! — Разве это твой дом? — спокойно спросил Юркка. — Чего ты раскричалась? — А ты... ты... грабить пришел?! Людей позову!! Вон, эсремет(Э с р е м е т — негодяй, мерзавец) Волей-неволей надо было снова уходить несолоно хлебавши. 13 Когда закончили молотьбу, почти всех послали на лесозаготов-ки — требовались дрова для железной дороги. Немного облегчило дело то, что из больницы вернулся дед Макар. Чирьи, густо облепившие простуженную спину, за два месяца кое-как сошли. Дед бы вернулся и раньше, да врачи не отпускали. И теперь всем рассказывал, как тяжело лежать в больнице. Эка, сколько времени взаперти просидел! Вернувшись, дед с пристрастием порасспросил жену о всех деревенских новостях: кого забрали на войну, кто вернулся, кому пришли письма с фронта, какие работы ведет колхоз. Услышав о лесозаготовках, дед встрепенулся. Лес он любил: как же, с малых лет там рос, всю жизнь с деревом работал. То тесал клепки для кадушек, то служил десятником, охранником. К старости стал сторожем на пасеке. Правда, последние семь лет жил в деревне, но душа тянулась туда, в лес. Макар решил сходить в правление. Кто знает, может, там и не слышали, что вернулся он. Думают, небось: дед бока еще отлеживает. — Что ты старый! — жена всплеснула руками. — Как же, ждут там тебя. Да кому такой дряхлый старик нужен? — Э, не-ет. Ты, старуха, в мужские дела не суйся, — Макар снял с деревянного гвоздя меховую жилетку. — Я... За окном скрипнули ворота. — Будто бригадир заявился? И правда, в избу шагнул запакованный в синюю стеганку Юркка. — Здоровья вам! Пришел потревожить добрых людей. — Заходи, — Макар подмигнул жене: мол, ну что? Не нужен... Эх ты! И продолжал. — Заходи, Юркка, садись. А я — рядышком. — Давно вернулся, дедушка? — Да вот нынче и вернулся, сынок. — Совсем отпустили? — Совсем, совсем. — А мне в правлении говорят: сходи узнай, как со здоровьем у деда Макара. Я бы, может, так рано не зашел. Понимаю, человек только-только из больницы, да... — Ничего, ничего, сынок. — Работа, говорю, торопит. Лесозаготовки на носу. Сам знаешь, кого посылаем — женщин да ребятишек. Пожилых тоже... — Кто? Интересно бы узнать... — Дед Савали, конечно. Нога у него, правда, иной раз отнимается. Но пока ходит. Говорит, сучья обрубать сил хватит. Потом Григорий Иванович. Он, конечно, глуховат, однако мне сказал — «не пропаду...» Вот и все мужчины. — Ладно, ладно, — Макар хлопнул себя по коленкам. — В деревне-то и остались только мы, старые да хворые. Но бабы у нас молодцы. Весь колхоз на них держится. Тяжело им. Только куда денешься? Указания выполнять надо. — Вот меня к тебе и послали, — сказал Юркка. — Старшим тебя хотят назначить. Решили, что лучше тебя не найти. — Лучше... Эх-ха... Состарился ведь я, сынок. Идет-бежит времечко... Я ведь тоже таким как ты был, — дед похлопал паренька по спине. — Душа радуется, как на тебя гляну. Верно дорогу в жизни выбираешь. Скажи-ка: тяжело в бригадирах? Юркка скупо улыбнулся, пожал плечами. — Привык, дедушка. — Хорошо, хорошо. Ты вот что. Ты при случае не стесняйся, заходи посоветоваться. Трудно ведь иной раз, а? — Трудно, дедушка. Спасибо... Так как с работой? Дед молодцевато подкрутил усы. — Тут сомнений быть не может — еду! Приятно мне, старику, что не забыли. Ей-богу, обиделся бы. Выходит, колхоз деда Макара из книжки живущих не вычеркнул. Это, сынок, силы дает... Утром следующего дня выехали в лес. Вел обоз дед Макар, одетый в добротный полушубок и валенки. Рядом с ним на санях сидел Юркка. В азяме, с неразлучной сумкой через плечо. День выдался хмурый, пошел крупный, крупитчатый снег. Всю округу заволокло белой пеленой. Санный путь установился недели три назад, и лошади шли ходко. Обоз миновал поле, реку и запетлял меж деревьями. — Здравствуй, лес! — дед Макар снял шапку, поклонился. Женщины запели. Лес дремучий, лес дремучий, Отчего ты так шумишь? Отчего тоскою жгучей Душу бедную томишь? Километров через пятнадцать подъехали к большому бараку, где их встретила русская женщина, державшая за руку мальчонку лет шести. Это была сторожиха. Летом сюда никто не приезжал, зато зимой в бараке яблоку негде было упасть. Бывало, десятиведерного куба, вмазанного в печь, не хватало для чая. В углу барака когда-то отгородили каморку — в ней хранились оселки, точила, разводки. Словом, инструмент. — Иваныч, — начал распоряжаться дед Макар. — Принимай хозяйство. Григорий Иванович, худой, приземистый старик, придирчиво полез осматривать свои новые владения, а Макар продолжал руководить. — Хветле! Иди сюда! — Батюшки! Неужто провинилась? — из сумрака вынырнула невысокая, опрятная женщина с ямочками на щеках и заулыбалась. Дед погладил усы. — Пока вины нету. А повар нам нужен. Договорились? Хветле помолчала, оглянулась. — Как люди скажут. — Давай вари! Лучше все равно не найдешь, — откликнулось несколько голосов. — Кого возьмешь в подмогу? — спросил дед Макар. — И не знаю... Молодежь-то, пожалуй, в лесу нужнее? Можно Уксюк взять? Приехала она? — Здесь же я, — послышался голос. — Пойдешь в помощники? — Пойду. Кивнув, дед Макар позвал Юркку, и они вышли из барака в лес. Нужно было найти десятника, узнать, где их делянка. В те годы искали так: кричали «о-оп!» и ждали такого же ответа. Вот и дед Макар, откинув ухо шапки-ушанки, зычно гаркнул на весь свет — «оп! оп! оп!» И пошел на отклик. Так, перекрикиваясь, и вышли друг на друга. — Вот удружили! — воскликнул вынырнувший из кустов человек. — Вот ко времени! Ба! Да неужто Макар Сергеич?! Ах ты, друг мой старый! Дай поцелую! Столько лет!.. Ну, идем, покажу что и как... 14 Не прошло и месяца, как чирьи вновь начали мучить деда Макара. Он крепился, бодрился, только болезнь все одно взяла свое — старика пришлось свезти в деревню. Вместо него никого не нашли, и в лес пришлось ехать Юркке. День выдался морозный, полозья саней шли плохо, скрипели. Брови, выбившиеся из-под платков волосы женщин-возчиков, покрылись инеем. А борода деда Савали аж обледенела. Вальщики, кряхтя, возились у деревьев: кто делал зарубки, чтоб не зажимало пилы, кто пилил. Сил на такую работу надо много, а где их взять измученным постоянным недоеданием людям? Но никто не жаловался. Да и кому? Дубы падали с треском, вздымая тучи снежной пыли. Иван Григорьевич обрубал ветки. Увидев Юркку, он бросил топор на кучу веток, уселся на очищенный ствол и вытащил кисет. Пыхнув ядовитым дымком, заметил: — Значит, уехал Макар. Жалко. Нужен он так, что слов нет. — Ему лечиться надо. А то совсем болячки его в могилу загонят. — Это верно... Долго нам еще тут возиться? — Как таять начнет. Я так думаю. — И это верно. До того, наверное, не отпустят... — Случилось что? — Худого пока нет, — старик снова пыхнул дымком. — Однако послушай-ка тех, кто лес к железной дороге возит. Беспокоятся люди. Что-то там у них такое есть... — Что? — Да будто обманывают их. — Кто? — заволновался Юркка. — Знаешь такого, Трофима Трофимыча? Длинный, в валенках с узорами ходит и крытой сукном шубе? — Это как с узорами? — не понял Юркка. — Разве бывают такие? — Старинные, — пояснил Иван Григорьевич. — Раньше, сынок, и такие валяли. Этот Трофим в какой-то деревне у одного старика купил их! Ходит, хвалится: мол, только у меня такие на весь район... Да... Человек этот на разъезде лес принимает. Прозвище его — «Лесной волк». Нехорошее о нем люди говорят. — А я вот познакомлюсь с ним, — Юркка упрямо склонил голову. — Давай, давай. Погляди, что за человек. Нельзя таким спуску давать. ...Стемнело. Люди потянулись в барак, в тепло. Кое-как поужинали и повалились кто где, спать. Дождавшись тишины, Юркка подошел к возчикам. Они еще не ложились. С чего начать разговор? В лоб спрашивать — вроде неудобно. Может, сами расскажут? Так и вышло. Начал дед Савали. — Мешают нам, Юркка. Палки в колеса, можно сказать, ставят. Что делать — ума не приложим. Говорили, доказывали, — что го-рохом об стенку. Всякий раз кубатуру, пенек гнилой, занижает. При Макаре-то остерегался... А сейчас: «Порядок такой, — говорит. — Скидку положено делать...» Неужто такой закон есть? Поди, люди не зря говорят, что этот Трофим лес на сторону сплавляет целыми возами. Каждый день у него праздник... Утром Юркка сам поехал на разъезд, предварительно тщательно обмерив готовый к сдаче лес. Сделал он это при всех возчиках. — Посмотрим, что этот Трофим Трофимыч... Вернувшись вечером в барак, Юркка начал проверять квитанции. Кубометр с лишком как корова языком слизнула! На следующий день бригадир обнаружил пропажу двух кубометров. Ах, Трофим Трофимыч! Верно, решил, что раз нет деда Макара — то шито-крыто все будет. — Ну, что ты с этим мухомором делать будешь? — ругался Савали, расхаживая по бараку. Заголосили женщины. — Грабитель! — Весь водкой пропитался! — У государства ворует! Люди на фронте убиваются, а этот дьявол рожу себе отъел — не объедешь! Юркка вскипел. Утром он снова был на разъезде. Трофим грозно распоряжался: велел подвозить ближе... Начали разгрузку, укладывая лес в аккуратные штабеля. Когда все было сделано, к дровам подскочил Трофим, принялся колдовать деревянной линейкой. Потом, черкнув что-то в блокноте, с пыхтеньем шлепнулся задом на валявшийся тут же дубовый чурбак и объявил: — Работать надо как? Тщательно! Потому квитанцию выписываю. Иначе не положено. Всем ясно? Стоявший до тех пор в сторонке Юркка решительно подошел к приемщику, поправил ремень, на котором болталась у колен сумка. Трофим осоловело уперся глазами в невысокую, крепкую фигурку. Посмотрел так с минуту и пренебрежительно отвернулся. Юркка сильно дернул его за рукав. — Не торопись, дядя. Погоди немножко. Ответь: сколько мы привезли? Трофим набычился. — Это еще зачем? Ты кто такой? — Из колхоза «Малалла», — Юркка ничуть не испугался. — Бригадир. — А? — вылупился Трофим. — Ты?! А по какому праву тебя поставили бригадиром? В каком это законе сказано, чтобы такую вошь бригадиром делали? Ты кто? Знаешь? Не-со-вер-шеннолетний! А я? Материально ответственный. Бригадир! Дуй отсюда! Ну, чего стал? Брысь, говорю. — Не кричи. Называй кубатуру — уйду. — Ах ты, молокосос... Черт с тобой. Двадцать три кубометра! — Врешь. Двадцать пять. — Ты, мокроносый, учить меня вздумал? Ты знаешь, как ученого учить? Ты еще в люльке пачкал, когда я... — Воровать научился, — не сдержался Юркка. Возчики, слышавшие разговор, пришли на выручку, окружили споривших плотным кольцом. — Правильно бригадир говорит! — Мы тебе покажем, вор проклятый! — Над людьми, гад, поиздеваться вздумал! Однако поднявшийся шум ничуть не смутил Трофима Трофимовича. Вырвав бумажку, он не глядя протянул ее возчикам. — Берите квитанцию и проваливайте. — Сколько написал? — выкрикнул дед Савали. — Двадцать три? Айда еще раз замерим! — Время на вас жаль тратить, — Трофим встал, сплюнул и зашагал к другим, только что подъехавшим возам. 15 Выходка приемщика разозлила всех окончательно, и утром следующего дня Юркка отправился в деревню — советоваться. Было пасмурно, но морозно. Деревья опушились красивым белым инеем. В лесу стояла тишина, только где-то вдалеке осторожно тренькала синичка. Среди орешника петляли заячьи следы. За ночь валенки как следует не просохли и теперь, заледенев, с хрустом давили снег. Часов в девять утра Юркка добрался до деревни. И, не заходя домой, прямиком направился в правление. Там сидел один Сорокин, работал. — Ты почему здесь? — Пришлось. — Случилось что? — Случилось вот. Сорокин всмотрелся в Юркку. — Рассказывай. Открылась дверь, в комнату вошли председатель и высокий человек с пухлым портфелем. Юркка смекнул, что это — уполномоченный из райцентра. Так и оказалось. Человек представился инструктором райкома партии, приехавшим проконтролировать колхозные дела. — Вовремя, вовремя, — задвигался Сорокин, кивая на Юркку. — Видите? Человек из лесу пришел, рассказать кое-чего хочет. Может, послушаем вместе? — Послушаем, — сказал уполномоченный. — А меня зовут Иван Иванович Макаров. Ну, бригадир, говори. Юркка к этому времени уже кое-чему научился и поэтому начал издалека: помянул трудовой героизм, военное время и — описал фокусы Трофима Трофимыча. Заключил он рассказ выводом: обманщик народ обижает. Макаров и председатель ответили не сразу. Видно было, что история эта их озаботила. — И такие люди на белом свете есть, — тихо сказал председатель. — Да. Ему крепко по рукам дать надо, — Макаров заходил по комнате. — Вы, товарищ бригадир, об этом больше не думайте. Уладим. — Мне можно идти? — кивнув, спросил Юркка. — Подожди, — председатель поймал его за рукав. — Прежде чем вернуться в лес, проверь ремонт плугов и борон. Собрали их? — Да. — Ремонту много надо? — Хватит повозиться. — Свози все к кузнице. «Готовь сани летом», — говорит народ. Так? — Так. — Ну и хорошо. Как справишься — дуй в лес. А о приемщике разговор в райкоме будет. — Вы только не забудьте. Поскорее бы надо. — Не забудем, бригадир, — Макаров похлопал подростка по плечу. Наутро Юркка собрал по дворам четверых колхозников, посадил на сани и к вечеру плуги, бороны и прочее отвез в кузницу. То, что было уже отремонтировано, смазали керосином и затащили в сарай. Заодно спрятали от непогоды и сеялки — поставили под навес, строго предупредив сторожа. «Гляди в оба. Не дай бог, хоть одна гайка пропадет». Потом Юркка решил осмотреть сеносборочную машину на конной тяге. И ее подвезли к кузнице — требовался ремонт. — Ну, наконец-то, — вздохнул Юркка. — Можно и по домам, товарищи, а я в кузницу. — Салам, салам, — откликнулись Вера и Нямук, когда бригадир шагнул в дымную полутьму. — Я поторопить вас пришел. — Э-э, все бригадиры торопят... Кстати, ищите себе нового молотобойца. К весне нам разрешают вернуться в Москву. — Ты о чем там говоришь? — Нямук, возившийся у наковальни, отложил клещи и подошел поближе. Вера, глядя ему в глаза и четко шевеля губами, повторила. Вот тебе на! Юркка чуть рот от удивления не разинул: кузнец научился понимать по губам! Здорово! — Так и решили ехать? — Нямук застыл. — Конечно. — Ну-у... Не торопилась бы... Работали вместе... Плохо разве? — Да нет... — Зачем тогда уезжаешь? — Нямук вдруг как-то съежился, опустил голову. Юркка, не став дожидаться конца разговора, повернулся к двери. — Домой? — окликнула его Вера, шаря в кармане. — Погоди, я ключ с тобой передам, а то захватила с собой. Люба-то, наверное, ждет не дождется. Занесешь? — А чего. Могу. Выскочив на улицу, бригадир припустил к дому Веры Галл. Люба стояла у входа, обшаривая косяк. — Ты что потеряла? — спросил Юркка. — Ключ найти не могу! — Найти? А вот он, в кармане. Возьми. Мать просила занести. — Заглянешь к нам? — спросила Люба. Они вошли в дом. Было чисто и уютно, повсюду висели кружевные салфетки. Переодевшись и сунув ноги в теплые тапочки, Люба вернулась к гостю. — Ты почему не раздеваешься? — Скоро идти надо, — Юркка развел руками. — Ну, тогда просто посиди. — Пол затопчу. — А я его вымою. Юркка осторожно добрался до стула и сел. Люба, улыбаясь, устроилась на скамейке. Нет, как ни верти, а красивая она девчонка. Сидел бы вот так и смотрел на нее до самого вечера. — Я от твоей матери узнал одну новость, — начал он разговор. — Какую? — Весной вы уезжаете в Москву. Правда? — Правда, — Люба радостно захлопала в ладоши. А Юркка помрачнел. Пусто в деревне будет, когда Люба уедет. Пусто и скучно. Девчонке передалось его настроение. Вернее, она всё прекрасно понимала. Кроме всего, на самом деле жаль покидать деревню. Плохо ли жили, хорошо ли, а за время эвакуации она стала родной. Конечно, те невидимые нити, что связали ее, Юркку, Педера, рвать грустно, но впереди ждет радость встречи... Встречи с Москвой, старыми друзьями. А ребят из Матвикасов, маленькой деревушки, она не забудет никогда. — А ты не печалься, Юркка. Я тебе и Педеру писать буду. Юркка насупился еще больше. Ну что, в самом деле, нашла она в этом Педере? На что он ей? — Я только тебе писать буду, — быстро поправилась Люба, а Юркке так захотелось сказать ей что-то доброе, ласковое, что он даже привстал. Но нужные слова не нашлись. Вместо них вылетело обычное: — Я пошел. Завтра утром на лесозаготовку ухожу. 16 Любино обещание писать согревало Юркку, когда он сквозь буран шагал, нет — летел в лес. Свистел ветер, ломая гнилые сучья, снег вихрился на полянах и в редколесье. В глубине чащи было потише, но и тут снежинки кололи лицо. Хорошо еще, что ослабли морозы. Ах, Люба, Люба... Дорогу изрядно замело, ноги тонули в сугробах. У барака Юркка отряхнул шапку, обмел снег с валенок. Из каморки доносился визг напильника — Григорий Иванович точил пилу. — Вернулся? — Ага. Вы как тут? — Мы-то? Да все так же. Хотя новость для тебя есть. Трофима забрали. Новый теперь приемщик. — Ну? — удивился Юркка. — Так быстро? — Время военное. Решают быстро, — кивнул старик. Лесорубы и возчики появились в бараке затемно. Хветле приветливо хлопотала у общего стола. Дразнящий запах супа повис в воздухе. Почти никто не разговаривал: устали. Хветле считала людей. — А где Иван Ясмуков? Со вчерашнего дня не видно. — В Нюшкасы ушел. Сказал, к свояку, — объяснил дед Савали. — Значит, два дня прогулял, — сердито буркнул Григорий Иванович. — Кто ему разрешил? — Никто, сам ушел, — устало крикнули из темноты. — Если каждый эдак разгуливать будет — что же получится? — Григорий Иванович заговорил на весь барак. И тут словно плотину прорвало: женщины зароптали. — Жрет самогон, небось. — Совсем облик человеческий потерял. — Куда бригадир смотрит? — Да он только нынче из деревни вернулся. — Все равно! Людей в узде держать надо! — Что в узде? Иван, что, ребенок? Стыд потерял... За окошечком грянула песня: Скачет воробей по двору, Держа в клюве соломинку. Идет сноха Якупа за водой, Поигрывая красивым станом! Дверь с треском распахнулась, и в помещение ввалился облепленный с ног до головы снегом Ясмуков. Еще с порога гаркнул: — Здорово, земляки! Никто ему не ответил. Шатаясь, Иван прошагал вперед. — Здорово, говорю! Чего молчите? — Иди спать, — коротко приказал Юркка. — А! Бригадир вернулся! Ну хорошо, хорошо... Иду, иду... — Иван повалился на нары: Скачет воробей по двору, Держа в клюве соломинку... — и захрапел. — Что будем делать с этим товарищем? — дед Савали погладил бороду. — Собрать собрание, да всыпать по первое число, — сказал Григорий Иванович. — Верно, это дело оставлять нельзя, — согласились женщины. На следующий день так и сделали. Распекли Ивана так, что он не знал куда деваться. Да еще башка с похмелья трещала. Словом, покаялся Иван в своих грехах. В делах и заботах колхозники и не заметили, как подкатила весна. Дни становились длиннее и светлее. Небо приобрело особую голубизну и прозрачность. С крыши барака штыками свисали сосульки. Дорога поплыла, копыта лошадей с хлюпаньем вязли в ней. Весна. Шла последняя неделя марта. Однако о возвращении в деревню еще и слышно не было. Видно, железная дорога требовала и требовала дров. Снег совсем почернел: начался апрель. Лошади таскали сани с трудом. Путь превратился в сплошную кашу. От воды в ногах не спасали ни валенки, ни лапти. И вот наконец пришло известие: лесозаготовки прекращаются, всех отпускают по домам. — Завтра едем в деревню, — решил Юркка. — Едем-то едем, — закряхтел дед Савали. — Да в реках, поди, воды полно. — А мы рано утречком, по морозцу, — сказал Григорий Иванович. — Короче, надо спешить, — и Юркка пошел торопить людей. Из леса обоз выполз вполне благополучно. Вскоре перешли одну, вторую, третью речушки. Сани почти плыли по месиву из воды, снега и рыхлого льда. К полудню, когда морозец начал отступать под лучами солнца, стало хуже. Возчики принялись нахлестывать лошадей: скорее! скорее! — пока дорогу совсем не развезло. Вскоре колонна уперлась в речушку Тарук. Неприятный подарок поднесла она: лед был залит водой. Пришлось спускаться вниз по течению километров на пять, куда паводок еще не успел докатиться. — Гони, гони, товарищи! — покрикивал Савали. Последняя подвода переползла речку под общий вздох облегчения. И в этот миг вода, пробив себе дорогу, зашумела мутно и сердито. Весной Тарук всегда так: летом курица перейдет, а в разлив — откуда что берется! Каждый год Тарук выкидывает разные коленца. В прошлом году как утащила пчеловода Марук — до сих пор не нашли. Ну, как бы там ни было, а до Матвикасов обоз добрался более-менее благополучно. Здесь Юркка узнал ошеломившую его новость: Вера Галл и Люба уехали в Москву. 17 Фронт откатывался все дальше на запад. В январе сорок четвертого фашистам крепко досталось под Ленинградом — блокадное кольцо разорвалось, и город вздохнул полной грудью. Наступление шло повсюду. Радость побед ощущалась и в глубоком тылу — небольшой чувашской деревеньке, затерянной среди бескрайних просторов Поволжья. Колхоз «Малалла» готовил свое наступление — приближалось время пахоты и сева. Лошадей поставили подкормиться, набраться сил. И в это время из района прилетела грозная бумага: немедленно произвести обмен семян пшеницы! Что делать? Тягловую силу трогать нельзя, а приказ выполнять нужно. Попробуй не выполни, когда всюду лозунги «На весеннем севе — как на фронте». А там неизвестно, какие на этот счет порядки. И решили везти семена на салазках. За двенадцать километров. «Свалимся на дороге носами в снег», — рассуждали колхозники. Однако ничего не поделаешь — повезли. Друг за другом, по мешку на санках. Цепочка получилась длинная. Шутка ли, шестьдесят санок! Мучения с обменом тянулись неделю. А как кончились — начались другие: подкормка озимых. Навоз таскали в поля на собственном горбу... Наступили по-настоящему теплые дни. Снег сошел полностью, а потом поспела и земля. Началась пахота. Хотя и продолжали мучить деда Макара чирьи, в поле он вышел, и теперь бойко семенил за двухлемешным плугом, что тащила пара лошадей. Остальные пахари — женщины. И каждая вторая — вдова. Война продолжала перемалывать человеческие судьбы. — Эй, огрехов не оставляйте! — покрикивал дед Макар. — Не впервой, — откликались женщины. — Не шуми! На бороновании работали сплошь дети. На пегой кобыле, например, восседал Ванюк, в холщовой рубахе и таких же штанах, в картузе со сломанным козырьком. Было видно, что его подняли с постели с рассветом. Сонно кланяясь из стороны в сторону, мальчишка изредка помахивал подаренной кем-то плеткой. Нечего и говорить, дед Макар на пахоте стал человеком незаменимым. Хотя и слова бы никто не сказал, останься он дома или займись чем-то полегче. Душа у старика была не та, чтобы ерундой заниматься. Оставался верен он поговорке «весенний день год кормит». А раз так, сеять надо вовремя и умело. Юркка, хотя и бригадир, все ж очень молод. Без помощи не обойдется. Вон то и дело подбегает: «Дед, какую глубину плугам на этом поле ставить? Сколько зерна нужно здесь на гектар? А норму высева мы правильно определили?» Макар старался, советовал, а самого Юркку принимал за внучонка. Работа спорилась. И денек выдался отличный — с теплым ветерком, солнечный. К обеду на дороге появилась фигурка постоянного повара — тетки Хветле — с коромыслом на плечах. На одном конце висело ведро, на втором — узел. Издали заметив стряпуху, дед Макар остановил лошадь. Встали и другие пахари, за ними — бороновальщики. — Распрягай! Обед! — скомандовал дед Макар. Лошадей увели на край поля, где лежал привезенный конюхами клевер. Потом прополоскали в речке руки и уселись хлебать суп. Хветле приходилось обходиться без лошади, одним коромыслом. Теперь она устало сгорбилась у телеги, глядя, как едят односельчане. Дед Макар вытер ложку, похвалил. По древнему обычаю после обеда был дан отдых. Ванюк живо растянулся на травке. Где-то совсем рядом вспорхнул жаворонок, запел, поднимаясь все выше и выше. Скоро он совсем растворился в синеве, только песня лилась и лилась. «Для нас по-ет, — рассудил Ванюк. — Добрая птичка. Как все складно устроено в мире. Вот увидел жаворонок, что тяжело людям — и решил песней своей повеселить». В тишине было слышно, как журчит речушка. Под песню жаворонка да бормотанье воды Ванюк сладко заснул. Долго ли, коротко он спал — и вдруг вскочил как ошпаренный, кинулся к лошадям. Где его пегая кобыла? Нету! А ведь привязал повод уздечки к оглобле. Оказалось, лошадь высвободилась из узды и ушла. Куда? Пить? Ванюк побежал к реке. Но на берегу ее не было. «Все равно где-то здесь,— решил Ванюк. — Идти-то некуда больше!» И он помчался к излучине. Потом — к другой, третьей... Лошади не было. Нашлась она километром ниже по течению. Ванюк едва не подскочил от радости, но сдержался: знал, что бежать к ней нельзя. Не догонишь. Надо подходить осторожно, как ни в чем не бывало. Ванюк подошел к кобыле почти вплотную, когда она резко вскинула голову и недоверчиво уставилась на мальчишку. Ванюк кинулся вперед, стараясь вцепиться в гриву, но лошадь шарахнулась и отбежала в сторону. Ванюк — за ней. Та — от него, вверх по склону. Остановилась и как ни в чем не бывало принялась щипать траву. Ванюк повторил маневр: шел он снова тихо, только уздечку спрятал за спину да руку вперед выставил, повторяя «на, на, на...» Кобыла дождалась его, а потом ловко увернулась, как и в первый раз. Хоть бы кусок хлеба в кармане был! Тогда Ванюк несомненно... Мальчишка кусал губы с досады. А сейчас? Вон, чертовка, кормится спокойно. Ванюк решил обойти ее так, чтоб можно было погнать норовистую клячу к полю. Размахивая уздечкой, он забегал то справа, то слева, а разок даже ухитрился вытянуть ее по спине. Словно смертельно обидевшись, кобыла понеслась вскачь, не разбирая дороги. «И обед-то, наверное, кончился, — вытирая глаза, прикидывал Ванюк. — Еще скажут, что я в деревню убежал. И зачем я взял эту лошадь? Дед Макар бранится, наверное... Может, за-гнать ее в деревню? Эх, попробую...» И он припустился за лошадью. Бежал и плакал. И тут на его счастье впереди показались двое верховых, загородивших беглянке дорогу. Верховые оказались Педером и Юрккой. — Посторонись! Сейчас мы ее поймаем! Минут через десять в поле уже вовсю шла работа. 18 Коммунистов до войны в деревне можно было по пальцам пересчитать, а сейчас только один и остался — председатель. Глаз у него не видел, на фронт не взяли, — вот и выбрали. Так что тяготы и невзгоды военного времени висели и на его плечах. Была, правда, еще комсомольская ячейка, но что толку от нее, если секретари ежемесячно менялись? Взять Ирину Капитонову. Чуток поработала — забрали на военный завод. Хотя вроде и по своей воле заменила Лизук, ухаживавшую за больной матерью, — а все же... После нее секретарем стал Илюк, не попавший на войну из-за слабого зрения. Начал он неплохо: организовал молодежную бригаду. Это когда начали работать в две смены. Однако и он долго не секретарствовал: попал под мобилизацию на лесозаготовки и притом куда-то в дальние края. Потом был Миша Ермолаев. Этот и во вкус войти не успел. Через две недели вызвали в военкомат. Так что третий месяц секретарское место пустовало. Вот и задумался Егоров, как быть. Оставлять все как есть — нельзя. Кому поручить? Сорокину? Не легко ему, конечно, будет, но руководить, думается, сумеет. Так счетовод превратился в секретаря. Отнекиваться не стал: надо так надо. С чего начать? Разумеется, с кадров. А для начала следует укрепить организацию новыми людьми: с одним поговорил, с другим, затеял разговор и с Юрккой. — Ну, что скажешь? По-моему, тебе в комсомоле самое место. Работаешь хорошо, характеристика хорошая. А? — Так мне лет еще мало... — А мы ждать не будем, — напирал Сорокин. — Райкомол уломаем. — Неудобно... — Ничего. Примем в виде исключения. — Это как в «виде исключения?» — испугался Юркка. — Ну, не так, как всех. Отдельно. Короче, вот тебе бумага, вот ручка. Садись, пиши заявление. Над бумагой Юркка проторчал долго. Как писать? Что писать? Ведь все говорят, что быть комсомольцем — честь большая. Обычно всякие сочинения на героические темы Юркка строчил быстро, но тут запнулся. Однако ж кое-что начеркал, тщательно перечитал написанное и передал Сорокину. Пробежав глазами по строчкам, тот улыбнулся. — Молодец. А бригадир пулей вылетел из правления. Жизнь упорно пробивалась сквозь непомерной тяжести военные годы. Юрккина бригада отработала на сенокосе, понаставила ометов. Потом пришла жатва, вновь на току затарахтела молотилка, вновь потянулись подводы с мешками к элеватору. Далеко-далеко на западе продолжала грохотать война. Линия фронта неудержимо ползла к Берлину. Миллионы солдат, обливаясь кровью и потом, упрямо шагали вперед. * * * Юрккин отец, Таник, служил в пехоте. Должность — командир отделения, звание — младший сержант. (Это Юркка узнал из писем.) Судьба забросила бывшего бригадира поначалу к Смоленску, потом — в Белоруссию. Здесь повсюду тянулись болота и топи. Тянулись на десятки километров. Вот в одном из таких болот и пришлось в последний раз повоевать Танику. Немцы сидели на возвышенности, головы не давали поднять. Все вокруг заволокло зеленым, горьким дымом. Шестиствольный миномет беспрерывно плевался минами, которые с визгом проносились над головами и шлепались в грязь. Она-то и спасала от осколков, зато болотной жижей все были обляпаны с головы до ног. Таник вел отделение в составе наступающей на возвышенность роты. Медленно, но упорно пробивались вперед бойцы. Болото высасывало последние силы, в сапогах хлюпала вода. Болото было готово проглотить не только мины, но и людей, мечтавших хоть о крошечном островке. И такой нашелся. Замелькали саперные лопатки. Ячейка Таника оказалась возле старого, изрезанного осколками дуба. Дерево тревожно шумело резной листвой. Место было удобно для наблюдения, а шум листьев навевал грусть. Таник вспомнил деревню, людей своей бригады. Как они? Чем живут? Всех мужчин, наверное, вымела война из колхоза. Кто-то погиб, кто-то ранен. А что переносят те, что остались? Жена об этом не писала — не положено. Писала она о том, что работает на ферме, что сына назначили бригадиром. Это в четырнадцать-то лет! Вот так, с детства мальцу довелось узнать почем фунт лиха. Ему ведь учиться надо, в школу ходить. Смолоду не обучишься — наверстывать потом трудно будет... Таник вздохнул. Живешь, воюешь и не знаешь, вернешься или нет, увидишь ли еще колосящиеся поля... Или тебя в землю, под столбик со звездой, зароют... Стихший было огонь заполыхал с новой силой. Смрадный дым повис над болотом, чье нутро выворачивали тяжелые снаряды. Тем временем подкралась ночь, гоня перед собой громадные облака комаров. Дышать приходилось через тряпку — так много звенело в воздухе этой проклятой дряни. Мучения продолжались всю ночь, а на заре началось настоящее светопреставление. Мелко задрожала земля. Наши начали артподготовку. Возвышенность перед отделением скрылась в огне и дыму. Минут через двадцать огневой вал покатился в глубину обороны фашистов, и пошла пехота! Немцы опомнились поздно, и теперь даже кинжальный огонь не мог уже остановить наступавших. — Ур-ра! — хрипло и грозно разнеслось над лесом. Там, среди немецких окопов, и сверкнула перед сержантом ослепительная вспышка разорвавшейся гранаты. 19 Известие о ранении мужа заставило Кулюк пролить немало слез. Хотя Таник и писал, что рана неопасная, что скоро все будет в порядке, сердце подсказывало другое. Только работа отгоняла тяжелые мысли. Работа... Сколько ее! С рассвета до ночи некогда присесть-отдохнуть. Да еще как на грех начались снегопады. Сторож не успевал расчищать двор, и дояркам приходилось помогать ему. Дни стояли морозные, хотя старые люди и говорили, что сильная метель всегда за собой тепло тянет. Особенно трудно было в такую погоду подвозить корма. Хотя и знали об этом в правлении, помочь не могли. Не было людей. Пришлют бригаду на два-три дня, — и снова доярки сами до седьмого пота вкалывают. Ближние ометы вывезены, ездить приходилось за несколько километров. Вот и нынче Кулюк и Укахви, усевшись на голые сани спинами друг к другу, поехали за сеном. Лошадь попалась ленивая — то и дело приходилось подгонять ее хворостиной. Метель продолжалась, санный след почти тотчас заметало. Местами навалило такие сугробы, что повозка с трудом пробивалась сквозь них. Омет тоже стоял весь в снегу. — Слушай, за нами ведь подвода шла. Куда это она делась? — спросила Кулюк, пристально всматриваясь в дорогу. — А кто едет? — Серахви с Калине. — Серахви-и? — Ну да. — Если так, то и не жди их скоро. Ждут, небось, когда мы омет от снега расчистим. Человек эта Серахви такой... И правда, как только снег был сброшен, из снежной пелены вынырнули сани. А Кулюк и Укахви уже успели снять слой промерзшего сена и начали грузиться. Потом Укахви влезла на воз, а Кулюк принялась подавать сено снизу. Работали привычно и проворно. Серахви, в крытой шубе и натянутом сверху азяме, высоких серых валенках была похожа на кочан капусты, да и Калине тоже. — Вы, что, ночевать тут собрались? — хмыкнула Кулюк. — Если пляски устроим, можно и заночевать, — полушутя-полусерьезно отозвалась Серахви. Кулюк и Укахви, справившись с погрузкой, завели гнет и, налегая коленями на веревку, перехлестнутую через него, крепко привязали ее к саням. Затем отошли посмотреть, ровно ли лежит сено; подгребли его остатки к омету и развернули лошадь в сторону деревни. Серахви с подругой не спешили. Постояв в затишке за ометом, поговорив, поглазев по сторонам, они нехотя взялись за вилы и грабли. Работали медленно, неряшливо. Ветер то и дело уносил охапки сена, но женщины будто и не замечали этого. И сено летело по всему полю. Проканителились они долго. Но все кончается когда-нибудь. И, забравшись на воз, Серахви принялась нахлестывать лошадь. Беда настигла их у самой деревни, в овраге. Воз опрокинулся. Что ж, надо было вести лошадь в опасном месте под уздцы, а не прохлаждаться на сене, которое теперь рассыпалось-разлетелось. Подруги и не подумали спасать его остатки. Они принялись выяснять, кто виноват. — Эх ты, растяпа! — Сама такая! Неизвестно откуда выскочившие Юркка с Педером оборвали спор. — Что случилось? Что вы натворили? — напустился на теток Юркка. — Воз опрокинулся, — спокойно сказала Серахви. — А ругаться зачем? Спасать корма надо! Ведь все ветер утащит! — Как спасать? В этакий-то буран?.. — Да ну вас! — отмахнулись ребята и взялись за дело сами. Вилами и граблями, лазая по сугробам, Педер и Юркка кинулись собирать сено. А Серахви и Калине спокойно постаивали на дороге. Юркку это обидело. — Вы почему стоите, как столбы?! Ну-ка быстро сюда! Грузите воз! Вчетвером дело пошло скорее. Однако провозились все равно изрядно. Наконец подвязали и притянули гнет, и Юркка, утирая пот, резко заметил: — Так работать нельзя, тетя Серахви. Взрослый человек, а... — А солому возить — не наша обязанность. Сами виноваты: и правленцы, и бригадиры... Еще учить с малолетства начинают, — Серахви, перехватив внимательный взгляд Юркки, поперхнулась и замолчала, а услышав приказ везти дальше осторожнее, только кивнула. Юркка же с Педером торопливо зашагали навстречу ветру. Их вызвали в райком комсомола. Мысли обоих мучали одинаковые: примут или нет? Юркка подтолкнул спутника. — Слышь, а я от Любы письмо получил. Она тебе привет просила передать. Педер, блеснув глазами, споткнулся и застыл как вкопанный. — Врешь? — Честное слово. — А еще что пишет? — Как до Москвы добирались. О жизни в деревне вспоминает... — Ясно, — буркнул Педер и быстро зашагал вперед. Юркка кое-как успевал за его длинными ногами. ...Время в последние месяцы ускорило свой бег. Стало ясно, что война вот-вот кончится. Счетовод Сорокин привез себе протезы и теперь ходил. Правда, тяжело, широко расставляя ноги, но не унывал: — Вот попривыкну — не угонитесь! Он над своим столом повесил огромную карту. Двигалась линия фронта — передвигались флажки на карте. Как только примет сводку Совинформбюро по телефону —радио не было — так и ковыляет к полотнищу. А в деревне вовсю началась подготовка к весеннему севу: колхозники сортировали перед амбарами зерно, Нямук до темноты стучал в своей кузнице. Ему нашли помощника — Ивана Серкки, здоровенного, как медведь, парня. Только одноногого. Он еще в детстве остался без ступни — попал под жатку. Позднее Иван вырезал себе из дуба деревянную. Нямук в целом помощником был доволен, хотя иной раз и поругивал: — Эй, ты, чуток придерживай свою силу. Не сваи забиваешь. Юркка частенько торчал в кузнице, а Нямуку это нравилось: «Экий старательный. Такому и помогаешь в охотку. А то есть людишки — привезут, скажем, плуги, бросят, и поминай как звали. Это что?» Вскоре началось половодье. Двое суток подряд шел проливной дождь, совсем согнавший снег. Вода была везде. Весна! Однажды в хмурый и теплый день в деревне появился солдат с небольшим вещмешком за плечами. Рукав шинели был заправлен под ремень. Прошагав под ветлами, солдат постучал в знакомое окно и, не давая разглядеть себя, шагнул к крыльцу, а потом — в дом. — Папа... — прошептал побледневший Юркка. * * * Осенью Юркка поступил в сельхозтехникум. Отец вновь накинул на плечо бригадирскую сумку. Началась новая, послевоенная жизнь. И всякое в ней бывало. Но хорошего — все-таки больше.