Рассказ * Перевод автора Прозвища и обидные клички людей — одно из наследий тяжелого прошлого. Даже здесь сказывалась классовая вражда. Рабочий получал кличку от мастера, надсмотрщика, хозяина, но и сам не оставался в долгу. Он умел метко и хлестко окрестить своих гонителей. Все же для городского человека прозвище не так страшно, не так прилипчиво. Уйдет рабочий от старого хозяина или переедет в другую местность — и отцепилось от него обидное имя. Другое дело в деревне. Там кличка за каждым за-креплялась пожизненно. Человек часто не знал, кто его так прозвал, да и о самом прозвище узнавал не вдруг. В обычное время друзья, соседи называют друг друга по имени, но стоит поссориться — и выплывает все наружу. Детство свое я провел в чувашском селе Ухвань, где без прозвища не было ни одного человека, будь то старый или молодой. Были среди них нейтральные прозвища. Их мог носить всякий. Бывали прозвища случайные, а потому безобидные. Но в большинстве своем они метко подчеркивали черты характера, общественное положение человека, его физическое или моральное уродство... Ванюк — Заяц — тихий, скромный, трусоватый человек. Он боится старшины, старосты, соседа или своей жены. Волчьи повадки ухванского кулака Данилы Ершова заметит всякий, и никто не удивляется, почему его зовут Кашкыр — Волк. Попробуй назвать его в лицо этим именем! Взрослые об этом хорошо знают и при встрече, ломая перед ним шапку, почтительно приветствуют: — Салам, Данила Ефремыч! — А за спиной показывают кукиш и злобно цедят сквозь зубы: — У-у, Кашкыр! Погоди, обломаем тебе волчьи зубы. Озорные ребятишки не были столь осторожны. Одни бессознательно, а иные и сознательно называли таких людей, а особенно их детей, прямо в глаза: Кашкыр, Хыт-Пырзя (скупердяй), Сюхе-Челе (тонкий ломоть) — и за это не раз получали от взрослых тумаки. В детстве я дружил с Макаром Святым. Никто не знал, сколько лет деду Макару. Кто говорил — восемьдесят, кто — девяносто, а другие уверяли, что ему давно перевалило за сто. Его племянник, соломенный вдовец Антип Кудрявый, тоже не мог точно ничего сказать. Все хвалили Антипа за то, что он пригрел бездомного и безродного Макара Святого. Никто не знал, в каком, собственно, родстве они находились, да это и не важно. Дядя Антип ухаживал за дедом Макаром лучше, чем другие за своими родными. Мы жили рядом с Антипом Кудрявым. А с дедом Макаром я подружился не сразу. Утром и вечером он всегда сидел на завалинке у своего дома. Он давно ослеп, но всегда узнавал меня за несколько шагов, говорил: — Подь-ка сюда, грамотей! Что там пишут в газетах про войну? Я приносил газету и читал ему. Дед слушал внимательно, а потом говорил тихо, степенно, положив мне руку на плечо: — А ить врут, сынок, в газетах-то. Сколько австрийцев убили! Страсть! А наших-то — никого. Ерои. Врут... Иногда дед Макар тяжко вздыхал и бормотал про себя, забыв о моем присутствии: — Смертушко, пошто забыла про меня? Скушно мне, пора на покой, ой, пора! Я все думал: «Скоро помрет, наверно, дед, а жалко. Мало таких умных и сердечных людей». Шли дни. Мы подрастали. Говорили, что где-то произошла революция. А у нас все было по-старому: Кашкыру только показывали кукиш, и то в спину, и зубы ему не обломали. Дед Макар все сидел на завалинке: и рано утром и поздно вечером... Позже, в то время, когда дружба наша окрепла, я спросил деда: — Дедушка Макар, а за что тебя прозвали Святым? Спросил и даже испугался. Но дед не обиделся. Он как-то оживился даже, погладил меня по голове, лицо сморщилось в лукавой улыбке. — А ты знаешь, как зовут твоего отца? — спросил он неожиданно. — Захаром. — А еще как? Мне почему-то стало стыдно. Я не хотел отвечать, но потом сказал шепотом: — Захар Невенчанный. — Вот то-то, милый. А за что его прозвали Невенчанным? Не знаешь? Дед все гладил меня по голове и открывал тайны непонятных мне прозвищ: — Он, отец твой, и вправду невенчанный. Мать-то твоя двоюродной сестрой отцу доводится. Любили они друг друга, а поп не стал их венчать. «Запрещено, говорит, законом». Отец твой был непокорный. Он плюнул на попа и на церковь — так и остался невенчанным. Теперь, сынок, — добавил дед Макар, помолчав, — нечего тебе стыдиться отцовского прозвища. При Советской власти можно и невенчанным жить. Долго разговаривал тогда со мной дед Макар, рассказывал множество историй. Правда, о себе так и ничего и не сказал. Наверно, за хорошие дела прозвали его Святым. Не иначе. * * * Из рассказов деда Макара я особенно запомнил историю двух ухванских прозвищ. Одного из ухванских богачей, Фому Иваныча, звали Хомка Хомут. Еще в молодости Хомка решил обязательно стать богатым. Отец отделил его: дал осьминник земли и саврасую кобылу без сбруи. К этому добру он добавил свое родительское благословение: «Я тебе много дал. Захочешь больше — добывай сам как знаешь». Злой и предприимчивый Хомка понял слова отца по-своему. В ту же ночь он украл хомут у соседа. Хомку поймали, изобличили всенародно и, по законам старины, надев хомут на шею, стали гонять по всем улицам Ухваня. Не просто водили, а хлестали кнутом и приговаривали: — Но, савраска! Пошевеливайся да на чужие хомуты не за-глядывайся. Для Хомки — позор, а для других — наука. Но молодой Хомка все забыл: и позор и боль. Года два он прожил тихоней в селе, потом с год пропадал где-то, а лет через пять завел такое хозяйство, что стали его называть не Хомкой, а Фомой Иванычем. Многие в селе забыли о том, как Хомку водили в хомуте по селу, а иные, помоложе, и вовсе не знали об этом. Но прозвище Хомка Хомут пристало к нему так, что не отодрать ни силой, ни богатством. А вот другая история. В ту пору объявился в Ухване пятнадцатилетний сирота Васюр. Называли его безродным, но не это слово стало его прозвищем, другое пристало к нему: кому-то на беду, а кому-то на радость. Васюр стал батрачить на Фому Иваныча. Здесь-то и нажил он себе кличку Чукмар — Дубинка. Было это так. Однажды Хомка Хомут велел батраку Васюру вырезать дубинку. Приказание хозяина тот исполнил в точности: срезал под корень подходящий молодняк, снял кору, обтесал. Вернувшись из леса, он стал любовно отделывать дубинку на задах, у огородов, нисколько не задумываясь над ее назначением. Но не успел Васюр налюбоваться на свое изделие, как оно было пущено в ход. На огород хозяина забралась свинья. Васюр только собрался выгнать непрошеную гостью, как на огороде появился сам Хомка Хомут. Тут настал для Васюра час его второго крещения. Все произошло, как говорят, молниеносно. Хозяин подбежал к батраку, вырвал из его рук новенькую, еще склизкую дубинку и погнался за свиньей, настиг ее у ограды, с размаху ударил. Свинье — что! Она хрюкнула и убежала, опрокинув плетень, а дубинка не выдержала, переломилась посредине, у еле приметного сучка. Но Хомка не остыл. Нагнувшись, поднял половинку, крадучись подошел к батраку, изо всей силы опустил ему на голову. Васюр — не свинья, он не убежал, а упал на месте. Хозяин ушел. Степной воздух прилетел на огород Хомки Хомута, вдохнул жизнь в тело Васюра... И никто об этом не знал, кроме Хомки, Васюра и ветра. Однако с тех пор стали Васюра на селе звать Чукмаром. Все это узнал я от деда Макара. В то время я заметил, что дед изменился. Много расспрашивал меня о том, что делается на селе, много говорил сам и теперь уже не призывал смерть. Напротив, как-то раз сказал мне доверительно: — Счастливый ты, сыночек! Прожить бы мне еще годков десять-пятнадцать. Чую, жизнь переменится, и будете жить вы как в сказке... Деда мы недавно похоронили. Я не знал, что Макара Святого многие любили. За его гробом шла вся деревня. Все плакали. Шел только второй год революции. А дед хотел прожить еще лет десять-пятнадцать, чтоб увидеть нас счастливыми. Не довелось ему, а может быть, и хорошо, что не довелось. Ему пришлось бы пережить все наши беды, чтобы увидеть наше счастье. Гражданская война в стране была в самом разгаре, а в нашей деревне она только еще начиналась. Васюр еще во время империалистической войны исчез из села. Я почему-то жалел об этом и ждал его. Ждать мне пришлось недолго. Начался тысяча девятьсот девятнадцатый год. Был ясный морозный день. Ветлы стояли в серебряном пушистом уборе. Солнце заглядывало в окошки ухванских избушек. На окраине села, у большого катка, сгрудились ребятишки. Стали кататься, но вдруг, как по сигналу, остановились. Кто-то крикнул: — Глянь, едут верхами! Кто это? — Чехи. — Дурень! Чехов мы еще в прошлом году прогнали. — Ну, тады Красная гвардия. — Тады! То было тады, а теперь Красная Армия. Ребята уже хотели разбежаться, но кто-то остановил: — Погоди, ребя! Передний-то чистый наш Чукмар Васюр. — Он. Он! Ей-богу, он. Ура-а! Ребятишки бросились врассыпную по селу, кричали кто во что горазд. Звонкие их голоса долетели до окон сборной избы, ударились о тонкие звенящие стекла. В сборной — сходка. Не то что сходка, а штаб кулацкий. За столом сидят самые знатные ухванские коштаны — мироеды. Верховодит Хомка Хомут. Сельский Совет день назад перестал существовать. Члены Совета заперты кулаками в подвале, а председатель Совета товарищ Ахтямкин убит. Звенят оконные стекла и передают в сборную новую весть, но там так шумят, что никто ничего не слышит. Тогда в сборную вбегает сын кулака Хура Селеня — Черный Змей — и кричит: — Чукмар Васюр из города ведет карательный отряд! Зашипело, загудело осиное гнездо с новой силой, но Хомка Хомут всех перекричал и распорядился: выходить по одному, расходиться в разные стороны, вечером собраться у киремети. Хитер кулак, но и батрак не дурак. Не доехав до сборной, Васюр дает приказ своему отряду: — Оцепить улицу, задерживать всех, кто будет выходить из сборной, — а сам направляет коня в узкий незаметный проулок. Я прошмыгнул туда же за ним и стал свидетелем памятной встречи Хомки и Чукмара. Не ошибся Васюр. Между кирпичной стеной и плетнем человек. Он жмется к плетню, хочет незаметно прошмыгнуть мимо. Но Чукмар кричит ему издали: — Здорово, Хомка Хомут! Аль не признал? Фома Иваныч в ответ скалит зубы: — Как не признать, Василь Максимыч! По обличью, знамо, не признал, глаза-то стары стали, а уж по голосу сразу признал тебя, дорогой. — Ну и шутник ты, Фома Иваныч! Да откуда же тебе известно, что меня Максимычем величают? Я ведь безродный. — Не тебе меня перешучивать! Как же мне не знать — твои метрики так у меня и остались. Приходи завтра, чайку попьем и метрики получишь. Я их для тебя сохранил, знал, что ты к нам нагрянешь нежданный, негаданный! Ну, приходи утрось, а сейчас я тороплюсь домой. Овца вот-вот объягнится. Хомка шагнул в сторону, но пляшущий ургамах(У р г а м а х — хорошая лошадь, рысак) Васюра загородил ему дорогу. — Ты прав, Фомка, тебя не перешутишь, — сказал Васюр весело. — Да разве об овце нынче речь? Овца и без тебя объягнится. А мы с тобой давай-ка пойдем в Совет, по-вашему — в сборную, и посмотрим, что там делается. Фома Иваныч подумал немного и покорно зашагал к сборной. А Васюр продолжает балагурить: — Ведь ты мне крестным доводишься, Хомка Хомут. Помнишь, как дубинкой меня огрел? Не помнишь! А я вот, грешным делом, никак не могу забыть... Тогда я, сопляк, припрятал обломок этой дубинки, хотел тебя как-нибудь пристукнуть в темном углу. Да разве вас деревянной дубинкой проймешь? Ну-ка, расскажи, что вы затеяли в сборной. Васюр увлекся воспоминаниями. Смотрит: нет впереди Хомки. Так он сам рассказывал об этом. Но на самом деле, он еще издали заметил дыру в плетне и зорко следил за Хомкой. Когда Хомка исчез в дыре, Васюр ухватился за верхние концы кольев, соскочил с седла — и на плетень. А Хомка вынырнул обратно и прыг прямо в седло. Конь взвился на дыбы и умчал бы врага, но раздался выстрел, и Хомка Хомут тихонько слез с чужого коня и уткнулся носом в снег... Я видел это и очень жалел, что не мог рассказать все деду Макару. Еще много было выстрелов и у нас, в Ухване, и в других местах, пока не началась та жизнь, о которой мечтал дед Макар, прозванный Святым.