К МОРЮ Свинцово-чёрное вдали, Поближе сине-голубое. Таким казалось ты с земли, Когда я свиделся с тобою. Наш поезд полз из Туапсе По кромке берега с опаской, Но нам ты улыбалось всем, Радушно расточая краски. Вздымались за одним окном Хребты и кряжи хмурым строем, А ты, лазурное, в другом Дышало силой и покоем. * * * О волны! Мне ль вас не понять, Не полюбить ваш говор мне ли? Но сердце б я хотел унять — Чего бушует в самом деле! Ему поменьше бы чуть-чуть Пустых житейских треволнений, Что не дают порой вздохнуть, В которых вязнешь по колени... Вот одинокая волна На мокрой гальке зашипела. Свой долг исполнила она, Достигнув нужного предела. А я? Заветный мой предел Ещё далёк. И не досада ль, Что на душу уже осел Какой-то илистый осадок! * * * О если бы из тины быта, От плена цепких мелочей Уплыть в ту даль, где детство скрыто, К истокам чистым первых дней! Дни детства, искристые струи Незамутненного ручья! Как сердце в них омыть хочу я, Как свежести их жажду я! О песнь, из чистых струй напейся, Прозрачной влаги зачерпни, А после — широко разлейся. Звени, свободная, звени! * * * Как Сеспеля призрачный стих, Спокойно море, небо — тоже. Вдали — ни тучки, ветер стих. Глядишь, и различить не можешь, Где голубого неба гладь, Где голубая гладь морская. Как близнецы, ни дать ни взять, Стихии нынче. Тишь такая... Такой покой сулят они, Так добродушны их улыбки, Что в лодке, кажется, усни И будешь как ребенок в зыбке, Как будто стружкою сухой, Шуршит прибой о берег ровный. В молчанье замер мир огромный, И на душе покой, покой... * * * Вернуться бы теперь в деревню. Пусть будет осень, дождь и грязь Хоть до ступиц телеги древней — Добрался бы, не торопясь, К тебе, родная, чтоб согрел мне, Как в детстве, душу твой рассказ. О мать, тебя, голубки кроткой, И здесь, вдали, я не забыл. Из крепких нитей сердца соткан, Твой образ мне все так же мил. Твой голос, взгляд твой и походку Люблю нежнее, чем любил. Чуть над листом бумаги гладкой Склонюсь, как звёзды ночь зажжёт, Мне тихий голос твой украдкой Песнь колыбельную поет. Иль это морс песней сладкой Меня опять к себе зовёт? Вот тучи скрыли блеск лазури. В их темных недрах зреет гром. И, гневно гребни волн нахмурив, Рокочет море за окном, Но слышно мне в дыханье бури, Что ты жужжишь веретеном. Когда же в сердце буря зреет, Грозя его же разорвать, Я об одном всегда жалею, Что не со мной ты рядом, мать: Ты учишь кротостью своею И грозы сердца укрощать... Вернуться бы теперь обратно В избу родную со сверчком. Под нашим небом благодатным, Среди лугов бродя пешком, Большой роман, в стихах, понятно Я б в сердце выносил своем. * * * Так вот когда черным-черно Ты стало вдруг и мечешь в дамбы Седое пенное руно. Дай волю — ты ворвалось к нам бы И город увлекло на дно В игре, что не уложишь в ямбы. Метни в открытое окно Соленые крутые вихри! Чего-то сердце ждёт давно И кажется сейчас — не их ли, Волн — белогривых скакунов, Что в мыле все, а не притихли. Изменчива стихий игра, Глубоко пашет ветер-пахарь; С горой сшибается гора, Волна стремительна, как вяхирь; А в тихой заводи корабль, От бури скрывшись, бросил якорь... Не шторм ли и в моей груди — Распахнута в ней настежь дверца; Звенит, рокочет и гудит В ней шквала бешеное скерцо. Корабль ждёт гавань впереди, Но некуда укрыться сердцу. О море, где же мой маяк, Моя любовь, мой мирный отдых? Где гавань тихая моя? «А кто кричал, что он из твердых?»— Ко мне презренья не тая, Хохочут яро гребней орды. Да, да! Я знаю: не до сна; Не до любовных нынче вздохов. Плелись волами времена, А наша мчится вскачь эпоха, И впереди — моя страна. В ней не смолкает стройки грохот. Не время отдыхать в пути И петь свиданье и разлуку. Мне надо дальше груз нести, Хотя оттягивает руку... Спасибо, море, и прости! Я благодарен за науку. * * * Спокойна погода иль бури размах — Звени, моя песнь, па высоких волнах! О Черное море! Увидел и я Далекой мечты золотые края, Что знал я? Шум леса, лачуг горький дым. Весь мир за околицей был мне чужим. Теперь мне от моря до моря дана Родная и милая сердцу страна, Волнуйся, о море! Бушующий вал О прошлом и будущем мне рассказал. В легендах и сказках, и в песнях певцов Давно я услышал неясный твой зов. В извечно мятежных волнах узнаю Слез наших скитальческих, горьких струю. Бросая политые потом поля, Оглохшего бога о счастье моля, Горсть отчей земли завернувши в тряпье. Теряя свой облик и имя свое, В Туретчину с Волги чуваш уходил. Да в полымя он из огня угодил! Бежал он, а парус, болеющий здесь, Его волновал, как о родине весть. Бежал—у стамбульских неласковых стен Страдания нового ждал его плен. Бежал, но салам журавлиной весной Он слал вместе с птицами Волге родной... Волнуйся, о море! Не пасынок я, Лишь берег советский — отчизна моя. Я славлю его, этот берег крутой, Лишь здесь вдохновения вольный прибой. Лишь здесь равноправен мой голос, мой стих. Что, море, просить у тебя в этот миг? Богатство, покой? Не нужны мне они! Ты трепет сердечный во мне сохрани, Не дай очерстветь и остыть мне душой... Волнуйся, о море, пой песню со мной! * * * На горизонте белая зарница. Над морем золотой тяжелый зной. Дельфинов стая вдалеке резвится. Проходят тучи будто стороной, Но в них всегда заряды грозовые. Стою завороженный; как во сне, Шепчу: «Прощай, свободная стихия!» И море всплеском отвечает мне. Я знаю, что здесь буду не однажды, Волненья и надежды не тая. С какой неутолимой, вечной жаждой Стремится сердце в южные края! Оно всегда здесь вдохновенья полно, Здесь хочется мечтать, дерзать, творить. Поэзии сродни вот эти волны. О, как мне вас сейчас благодарить! Люблю тебя я, солнечное море, Люблю твою бескрайную лазурь, Люблю твое затишье на просторе, Люблю прибоя песни, схватки бурь. Вот волны, перекатываясь, мчатся — Зелено-сине-черный хоровод. Бегут ко мне, как будто попрощаться, Девятый вал гремит, грохочет, бьет. Порыв могучий штормы воскресши; Мятежный, с непокрытой головой, Он встал, пророк воспрянувшей России, В обветренной крылатке предо мной... Счастливый век: я, человек свободный, Не знаю ни гоненья, ни цепей. Мой голос над пучиной многоводной Хвалу возносит Родине моей. 1927 С У Х У М Су-Хум. По-турецки — вода и песок. Но в это названье уже на подходе Не веришь: так весел зеленый поток, Так буйно пахучей листвы половодье! Дома щеголяют своей белизной И в солнечный день, и в ночи — под сияньем Бесчисленных ламп... Только шири морской, Должно быть, не по сердцу толпы и зданья. Прибой, набегая, рокочет всю ночь, Как будто стремится слизнуть с побережья Игрушки-дома. Ветер горный не прочь Ему пособить дуновением свежим. Чуть воды зальют где-то там, вдалеке, Багровое пламя морского заката, На голос прибоя бреду налегке К белеющим в сумраке гривам косматым. Поэт, не один карандаш ты изгрыз... Что ищешь в прибое, в кипении пены, В прохладных касаньях сверкающих брызг? Какой бы хотелось тебе перемены? Расслаблены воли поводья, и ты Способность грустить и смеяться утратил. На встречных прохожих такие черты Наводят унынье. Уныние кстати ль? К лицу ль мефистофелев скепсис сейчас? Влюбленные- Музыка. Запах магнолий. И море ведет бесконечный рассказ О дальних путях, о просторе, о воле. Оставьте в покое, молчите, стихи! Я жизни хочу! Настоящего дела! Мне в лодке б теперь против воли стихий Скакать до утра по волнам ошалело. Иду к рыбакам. Говорили они, Что в светлую ночь Диоскурию видят На дне этой бухты... Мол, хочешь, взгляни, А моря не бойся: при нас не обидит. Хочу ли? Да, да! Не боюсь ли? О нет! И вот я с баркаса при лунном сиянье На дне различаю какой-то предмет— Скалу или рук человечьих созданье. Но я о сомненье таком умолчал. О нем рыбакам заикнись-ка, попробуй. Презреньем я был бы сражен наповал. К тому же и смысл усмотрел я особый Во всей необычной поездке ночной Над этой, залитой водою, Помпеей.— Мне стало понятно, что люди с мечтой Расстаться не в силах... И стали милее И ночь, и луна, и друзья-рыбаки, Что так помогли разобраться поэту В причине его беспредметной тоски, И первые тусклые блики рассвета. И сам я, хандрить переставший, себе Уже не противен безводьем. Напротив: Воспрянувший к жизни, готовый к борьбе, Я словно боец нынче в маршевой роте. Бей, Черное море, волной в берега! Судьба Диоскурий печальна, согласен. Мне—вечно живая мечта дорога: Ее никакая волна не погасит! Бей, Черное море, в громадины скал, Ворочай валами, бунтарь без программы, Но тот, кто тебя морем Черным назвал, Тот явно твою обеднил цветогамму. Ты синее-синее, море мое! В волнах, что о берег бьют мерно и хлестко, Моряк, лишь взглянув, как и я, узнает Цвета своей видевшей виды матроски... Вон парус белеет па юге, а вон Вздымается алое пламя восхода. Все ярче и ярче горит небосклон, Как будто на тьму ополчилась природа. Сшибаются краски, как в битве полки. Туман забелел... Миг — и нет даже следа. Лишь синие струи блестят, как штыки, Да солнце встает, словно знамя победы. 1931 КОКТЕБЕЛЬ Лунная ночь. Кара-Даг задремал. Снится, должно быть, ему Мурат-бей, Сам себе в сердце вонзивший кинжал, Чтоб не расстаться с любимой своей. С милой ушел на вершину джигит. С гордой Оксаной пришлось позабыть Суры1, в которых пророк не велит Им, правоверным, гяурок любить. Оба от веры своей отреклись, Веря друг другу по всем до конца. Судьбы возлюбленных тесно сплелись, Бились единым биеньем сердца. «Дочка неверного» и «басурман»— Так с той поры их честили внизу. «Бога забыла!» «Забыл он коран!» Что им! Они приручили козу, Скудную дань собирали с земли, Смелый джигит на охоту ходил. Но безмятежные дни протекли — Силы Оксаны недуг подточил. К небу, тоскуя, воззвал Мурат-бей: «О всемогущий, коль вправду ты есть, Что тебе в горечи наших скорбей, Разве сладка тебе мелкая месть? 1 Суры — стихи корана. Будь же он проклят, твой злобный закон, Что навсегда племена разделил!» В горести вырвал клинок из ножен И глубоко в свое сердце вонзил... Лунная ночь. Только море шумит. Катятся волны к подножью горы. Спит па вершине с Оксаной джигит: Не разлучал их никто с той поры... Белые пары. Сплетение рук, Смех и воркующий шепот в тени... Чувства и мысли смешались: а вдруг Глуп Мурат-бей был и правы они — Белые пары, что тихо скользят В лунном сиянье у самой воды? Может быть, все-таки сердцу нельзя Воли давать, чтоб не вышло беды? Милая, милая! Как же тогда Быть мне с любовью огромной моей? Как позабыть все, что нес сквозь года В сердце, любя, как любил Мурат-бей! Лунная ночь. Мирно спит Коктебель. Кок — это синь, теб — гора, эль — страна. Милая, ты мне ответь: неужель Верность моя никому не нужна? 1934 СЕСПЕЛЬ В ЕВПАТОРИИ Из памяти вытеснить это Бессильна ночная усталость... Рокочет прибой. До рассвета Немного, должно быть, осталось. Холодное звёздное небо В окошко глядит равнодушно. Остыть, позабыться и мне бы, Но сердце стучит непослушно. Быть может, поблизости где-то, Под этим же небом жестоким, Бродил он без сна до рассвета Гонимый, больной, одинокий. Изъеденных лёгких остатки Терзал удушающий кашель. На щеках — глубокие складки, Пожалуй, покойники — краше... «Что ж, дни сочтены. Это ясно. Но всё-таки сколько ещё я Обязан томиться напрасно, Не зная ни сна, ни покоя? Где встречу я час мой последний? А, впрочем, теперь не равно ли — Врагов ядовитые сплетни Изгнанник развеять не волен. Не волен в борьбе с клеветою Он голос поднять, чтоб при жизни Ему, а не волчьему вою Гонителей, вняли в отчизне. Мой край, я любил тебя свято. Я бился с врагами твоими. Коль это вина — виноватым Себя признаю перед ними. Но чист я душой пред тобою, Народ мой, извечный страдалец. Когда ты встречался с бедою, То болью в груди отдавались Мольбы и стенанья несчастных, Надгробные плачи и пени... Но муки и горе не властны Поставить тебя на колени! Пусть, только лишь выбившись к свету, Ты с голодом встретился лютым,— С недолей ты справишься этой„ И светлой дождёшься минуты. Как море, взволнуется нива, Тугие колосья качая, И встретишь ты песней счастливой День радости, день урожая... Чувашия милая! Видел Тебя я в степях Украины, И не было места обиде На мать в сердце верного сына. Я знаю, что жил не напрасно, Коль отдал все силы народу, Коль только с народом всечасно И радость делил и невзгоды. О Волга! Я в волнах прибоя, Что берег без устали лижут, Тебя с перекатной волною, Тебя, полноводную, вижу. Я вижу залитые светом Поля, города и селенья. Чувашия, мнится, что это Я вижу твоё возрожденье, Что рост твой могучий я вижу, Грядущие дни прозревая; Я счастлив: всё ближе, все ближе Расцвет дорогого мне края. Мне слышатся снова и снова Над Волгою песни раскаты... Отчизна, о если б хоть слово Для гимна взяла у меня ты!..» . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Открыл я глаза. На востоке Заря занялась над заливом. Я речи учителя в строки Тотчас уложил торопливо, А после всё ждал, не приснится ль Мне Сеспель ещё раз. Но тщетно.. Никто в мою дверь не стучится, Всё тихо во мгле предрассветной. 1934. Евпатория. РАЗГОВОР С ЧИСТИЛЬЩИКОМ САПОГ МАМЕДОМ АБАСОМ О НЕЧИСТОТАХ МИРА Об отчизне поешь ты, Мамед Абас: «Близок милый Иран, Недалек Тегеран, Но собрать бы мне денег хоть скромный запас. Заработав, вернусь, накормлю сладко вас, Поседевший отец, мать родимая, И жена молодая, любимая...» Грустноват твой напев, сын Абаса Мамед! Голос есть, руки есть, а вот денег и нет. Коль с умом разобраться, Мамед Абас,— В одиночку, брат, трудно, есть слово к л а с с. И, пока дело просится в руки само, Запишись-ка ты лучше в Коопремонт. Познакомимся. Руку твою! Вот моя. А теперь тебе сердце открою. Значит, чистильщик ты? Этим занят и я. Щеткой действуешь ты, я — строкою. Мастер ты в своем деле, я тоже — в своем. И работа у нас одного назначенья. Мы друг друга не сразу, наверно, поймем. Расскажу тебе, занят чем я. Что такое душа? Ну, возьмем, скажем, кожу... Как нам быть, если грязью она вся покрыта? Нужны жесткие щетки. Я делаю то же. Только грязь-то другая: от старого быта. До чего она въедлива, мерзкая грязь! Ругань, злая корысть, двоедушие, ложь... Почему надо жить, с этой грязью мирясь?! В чистом мире нам с нею уже невтерпеж. И к одним с гневным словом моим я иду, А иным слово доброе тянет сказать. В нашей жизни душа быть должна на виду, Пусть никто друг от друга не прячет глаза. Щетки, ваксу, бархотку пускаешь ты в ход— И становится зеркалом пыльная кожа. Я же действую словом, и слово проймет Душу ту, что на грязную кожу похожа. Сам ты знаешь: твой труд неоконченным будет, Если блеск не играет. Бархотка нужна! Бархат—рифма; стихи отпускаю я к людям, Если каждая строчка крепка и звучна. Рифмы нет в словаре, хоть ищи целый век Ту, что сон отравляет, но счастья нужнее. Залегала б она в глуби гор или рек,— Сколько скал я взорвал бы, чтоб встретиться с нею! Но не в недрах она: средь живого потока, В море слов, что волнуется перед тобой, Жемчуг рифмы ты ищешь, ныряя глубоко, Ударяясь о камни подчас головой. Но ведь рифма — не все, пусть она хороша,— И другие слова тоже надо найти, Чтобы в песне был смысл, чтоб горела душа, Чтобы с песнею легче шагалось в пути. Вся земля — с островами ее и морями — К чутким струнам души не однажды взывала: И вот мне бы вместить ее в мыслях, как в раме. С нас, ты думаешь, спросится мало? Нет, Мамед! Как исписанный этот листок, Шар земной мне увидеть со всех бы сторон Кто-то золото прячет себе в кошелек. А другой умирает, трудом изнурен. Почему ты порою поешь гак печально, А вон там у кого-то тугой чемодан? Скажешь, тайна тут есть? Нет, Мамед, тут не тайна. Это—старая язва, обман, чистоган. Человек — лишь товар в этих жадных руках. Это знаешь ты сам, коль сбежал из Ирана. Здесь тебя не преследуют голод и страх, И живешь и поешь невозбранно. Словом, друг, мы в начале большого пути, По которому долго еще нам идти. Еще много такого творится вокруг, Что позорит и совесть и честь человека. Так не будем жалеть мы натруженных рук! Мы — работники нового века. И, поверь мне, что солнце взыграет само, И потемки развеются в прах. Капитал не сотрешь, словно пятна с трюмо, Будет он уничтожен в боях. Лишь костры революции выжгут его — Без остатка, навеки, всего. Капитал — не твердыня земли, не кумир, Он — короста веков на душе и на коже. С головы и до пят поскребем старый мир,— Разгореться кострам поможем! Да, мир тысячи лет эту тяжесть несет. Мы с тобою, Абас, виноваты ли в этом? Так давай же поможем снять пагубный гнет Жесткой щеткой твоей и строкою поэта. 1930. Тбилиси. БАКУ Сверкай, волна, зажженная созвездьем Огней на берегу! Сверкай, гори! То не костры, блуждавших в мира бездне, Огнепоклонников. То — фонари. Я, может быть, в десятый раз приехал К тебе, растущий на глазах, Баку. Мне с юных дней ты светлою стал вехой. Как и тогда, огни меня влекут. Я создан непоседою, и славлю Задорную, клокочущую жизнь; Люблю тебя, что стражем здесь поставлен, Твои дворцы, стремящиеся ввысь. Как лес бескрайний вышки нефтяные. Фонтаны дышат силою земли. Нефть нас ведет к таким богатствам ныне, Которых и предвидеть не могли. Дыши, Баку! Добротною ты кровью Питаешь жизнь воспрянувшей страны, Что вдохновенно, с жаркою любовью Явь новую творит. Пути ясны. Беснуются, грызутся, негодуют Британский лев и прочее зверье, Чтоб взять твою свободу молодую И выкачать богатство все твое. Но не забыть той казни человеку! Все помнишь ты, родной Азербайджан... Я шапку снял: шагает Азизбеков, Навстречу—Джапаридзе, Шаумян. 1931 ТБИЛИСИ Тбилиси — Теплое Место, Не зря это имя ему дано. Март на дворе, по скажу вам честно, Солнце печет, и все зелено. Смотришь направо — холмы и горы, Смотришь налево — горы и холмы. Вершинами замкнуты все просторы, Видно, поэтому нет здесь зимы. Нет норд-оста и нет норд веста, Тбилисцы не знают этаких зол. Город Тбилиси — Теплое Место — Вмазанный в скалы котел. Широко раскинули ветви платаны, Под ними — Куры стальная нить. Есть, наверно, грустные страны, Но в этом краю нельзя грустить. Обильна наша земля родная, Такого богатства мир не видал. Мы станем сильней, преодолевая, Пятилетки крутой перевал. Взгляни на глобус, хозяин жизни: От Тбилиси до Воркуты Красным цветом социализма Твоей отчизны цветут цветы. 1980 НАД КУРОЙ «Попьешь из Куры—станешь с Грузией дружен» - Говорил мне мой друг грузин поутру... Прости, дорогой,— я к воде равнодушен, Но в стихах воспою Куру. Ночь распахнула созвездий кулисы, На скалы хвостатый летит метеор. Кривляясь, как клоун, месяц лысый На небо выбежал из-за гор. Но что за гром в ущелье грохочет, Как будто огромное сердце стучит? Кто это днем и кто это ночью Мечет лучи и точит мечи? Не вода ли, примчав из косматого леса, Здесь вертит турбины с недавней поры? Маршевый ритм киловатт ЗАГЭСа Звучит неумолчно в груди Куры. Сюда поэты ходили, как в Мекку,— Кура! — кто стихов не слагал о ней? Теперь не узнаешь упрямую реку,— Трудится, как тысяча тысяч коней. Кура — не вино, не кипящая брага, Не разгульных пиров забытье. Кура — это труженица, работяга, Кура — вдохновенье мое! Тбилиси, что строился тысячелетья, Горные сакли с кизячным дымком Иною видят Куру на рассвете, Иным сейчас говорят языком. Страна молодая, с природою в споре, Ищи, созидай, не бойся препон. ЗАГЭС — это капля грядущего моря. Таких бы ЗАГЭСов нам миллион. Наши масштабы развернуты щедро. Коммунизм — наша мечта. Работайте с нами, горы и недра, Вровень с нами встань, высота! Кура старается. Берег бетонный, Залитый светом, не прячется в тень. Никто не неволит меня,— я, бессонный, Буду стоять здесь и ночь и день. Я вспомнил ошибки и шаг свой каждый, От мути очистил душу свою. С жаждой творить, с неуемного жаждой, С верой в людей над Курой стою. 1932 УГОЛОК В ЯЛТЕ Я был здесь восемь лет назад... Все то же море, тот же сад. Но тем печальнее руины — Следы всем памятной годины. Лишь сохранился кипарис, Пред кем мы в дружбе поклялись, Кого мы каждый день приветом Встречали с молодым поэтом. Народа братского певец Нашел безвременный конец: Он смертью храбрых пал на Висле. Но чувства жаркие, но мысли — Они не умерли с ним, нет! Я новый дам им жар и свет. Так павшего оружье воин Берет и продолжает бой он До дня победы — вновь и вновь За жизнь, за дружбу, за любовь.. Пусть кипарис остроконечный Твердит о жизни быстротечной, О юности ушедшей мне,— Нет, нет, не верю старине! Он сам себе противоречит: Зеленый, как при первой встрече, Стоит, годами умудрен, Как некий летописец он„ Спокойно и невозмутимо. А жизнь, шумя, проходит мимо... 1943