ПРОСТО ЛЮБОВЬ.

 

Ему   казалось всё мало…

Ему  было нужно большее…

Но что может быть больше, чем чистая любовь? Кажется, или мне это только кажется – ничего. Но ему нужно было большее, чем теплота и ласка. Ему, маленькому беззащитному существу, большому и сильному человеку, который никогда никого не любил, нужна была она – любовь, чистая, взаимная, со всеми вытекающими последствиями…

Ну что ж, посмотрим, какой он её получит.

I

- Дорогой, принеси мне, пожалуйста, из кладовки ведро картошки,- попросила мать сына, растянувшегося на диване и листающего журнал с шикарным громаднейшим заголовком: «HeroeS V of Might and Magic – уже с нами!!!». Сын даже не поднял головы, только выше поднял журнал, полностью скрыв от изумлённого взгляда матери своё мальчишески выглядевшее лицо. Через пол часа паренёк уже немалого роста грузно поднялся с изрядно помятого дивана и, даже не поправив сползший плед, устремился в кухню, наперерез доносившемуся оттуда аппетитному запаху.      

- Сынок, иди на кухню, покушай,- добродушно позвала мать.

Сын, снова не проронив ни слова, с грохотом отодвинул стул и с каким- то отрешённым вздохом шлёпнулся на него задом, с маху стал поглощать жареную картошку с тушёным мясом, взглядом упёршись в стену.

- Ты где вчера гулял?- спросила мать, моя жирную кастрюлю из-под тушёнки в прогретой на летней жаре парной теплоты колодезной воде.- Пришёл в 4 часа утра. Я от беспокойства не знала, куда деться. Извелась вся.

Сын молчал.

Молчала мать.

Тишину нарушал лишь тихий плеск воды, омывающей красные морщинистые руки средних лет женщины, но заметно стареющей, да тиканье висевших на стене часов, часто прерываемое стуком ложки о стенки полу-опорожненной тарелки и лёгким чавканьем сгорбившегося над ней парня примерно 16- 17 лет с длинными волосами, свисающими над немного надменным лицом с глубоко посаженными глазами цвета дубовой древесины, от сердцевины которой тонкими лучиками отходит прекрасная желтизна. В них сквозняком вихрилась грусть. Скулы его отражали непостоянность натуры, одновременно показывали его силу; подбородок – крепкий и немного вздёрнутый – уверенность в себе и своё превосходство над окружающими.

Мать всё сидела на корточках на выщербленном полу и скребла посуду, когда, последний раз облизав ложку и опустив её на цветную скатерть стола, заговорил сын.

- Мам, скажи мне, что для тебя важнеё всего на свете?

Мать подняла на сына такие же глаза, но немного удивлённые, но явно  ожидавшие подобного вопроса.

- Знаешь, сынок,- сказала она, присев на краешек табуретки рядом с сыном,  бывшим почти на голову выше неё, и вытирая руки вафельным полотенцем, продолжила, - на свете много всего, что может значить для человека больше, чем всё остальное вместе взятое. Зависит от человека и от его мировоззрения. Для меня, сына, нет ничего дороже и важнее тебя и твоей сестры. Я вас родила, дала вам жизнь, частичку себя и люблю вас. Сильно- сильно.

Сын молчал.

Молчала мать.

Но молчанье длилось недолго.

Паренёк как-то глубоко вздохнул полным глубокой грусти вздохом и поднял глаза к потолку, словно пытаясь что-то там найти, прочесть. Или просто прятал глаза от внимательных глаз матери?

Мать немного повернула голову набок, пытаясь понять сына, угадать ход его мыслей. Она знала, что 16 лет – переломный момент в жизни человека, когда все старые устои рушатся, как карточные домики, под малейшим дуновением ветерка, что этот переломный момент уже наступил для его сына. Она не мешала ему, позволила самому разобраться, да, видно, придётся вмешаться, потому что её чаду грозила опасность. Нужно было хотябы определить, какого рода эта опасность. Мать решила идти напролом.

- Кто она?        

- Не знаю, - глухо отозвался сын,- но не человек.

Мать подошла к нему, обняла за плечи, поцеловала чёрные волосы на его темени и сказала:

- Денис, успокойся. Разве нет больше девушек, достойных тебя? Или ты не достоин их? Конечно, в жизни такое бывает. Любовь приходит, но она как гость в нашей жизни, подчас просто стучащаяся в сердце, и, когда мы уже отворяем дверь, она прячется где-нибудь за углом так, чтобы мы её не увидели. Редко можно встретить любовь настоящую, остающуюся на постоянное место жительства. Любовь на всю жизнь. Постарайся понять это. И забыть. Хотя… Время лечит без спроса и без разбора.

Он поднялся на ноги и вялым движением руки отнял от себя руки матери.

- Я не могу, мама. Я устал. Просто-напросто  устал… Умереть бы…

- Не говори глупостей,- резко оборвала его мать,- она просто не достойна тебя и не знает, какой цены человек прошёл мимо неё и какая любовь была бы, если бы она согласилась хотя бы приоткрыть занавес своей души.

- Спасибо, мама… Я люблю тебя,- просто отозвался сын.- Наверное, я пойду во двор, там работы полно.

И он уверенно зашагал к двери и, уже дотронувшись до её ручки, кинул через плечо:

- И ещё, мама,  извини меня за мои слабости. И за лень. Идёт?

- Идёт,- улыбнувшись, сказала мать.       

 

II

Он был высок, правильно сложен и подстрижен не слишком коротко, чтобы сестра-наставница не отругала. Его глаза карего цвета обычно смотрят на мир сурово из-под густых чёрных бровей, но на меня они смотрят всегда с усмешкой, лишь иногда задумчиво. Лицо его хоть и не безобразно, но он считает его просто уродливым. Почему? Ведь оно мне нравится, да и некоторым тоже оно кажется вполне даже нормальным для парня шестнадцати лет: средней толщины нос сидит на своём же месте, но слегка крив; глаза большие, если он их не сощуривает; губы тонкие, нижнюю губу рассекает в левом углу шрам, обыкновенный юношеский пушок над верхней губой, первые бороздки свежей бороды усеяны по всему подбородку, весьма даже элегантному. Главное, что мне нравилось в его лице, - это отсутствие прыщей, являющихся бичом почти всех без исключения подростков. Я - его друг. Он - мой.

Мы стоим у дороги возле кладбища. «Кого-то ждём-с…»- так многозначительно сказал Денис. «Ну что ж, подождём»,- ответил я.

Мы стояли на дороге, а ночь молчала. Молчали деревья на старом сельском кладбище. Молчал воздух, который не стонал в ветвях сосен и тополей.

Дорога была пустынной. На ней не было никого. Лишь на краю её уродливо во все стороны торчали зубья борон, давно уже заржавевших. Но они все так же горделиво выставляли десятисантиметровые свои стальные стволы. Луна, пробиваясь через густую пелену туч, освещала грунт дороги, хорошо промытой после, наверное, последнего майского дождя.

Денис стоял неподвижно, словно крест над могилой его бабушки, покоящейся тут же, рядом на кладбище. Лицо его было обращено в сторону, куда три часа назад скрылось солнце. На нём не было ничего, кроме голой ненависти: скулы его чётко прорисовывались, глаза были полны печали и ненависти, ненависти, переполнявшей всю его душу – ненависти к себе. За что он себя ненавидел, я знал, но понять его не смог. Понял лишь то, что ему нужна моя помощь, что Денис сейчас в жестоком депрессняке, и если он не выплывет, я уже не смогу помочь.

Помню наше детство. Помню его глупые проделки и не менее глупые советы свои. Какие мы были конкретные! Никого не боялись, ни кого не жалели, никого не любили и никогда не страдали. А сейчас…Денис в беде- он раскрыл свою душу одной очень хорошей стерве. Стерва эта давно занимала в его сердце особое место, мне даже казалось, что он любил её. Ан нет! Он-то? Любить? Никого и не за что! Хотя… Стоя на дороге и смотря на его лицо, я вижу в его глазах Девушку, которую он любил. Любил по-настоящему...

Сколько раз я прокручивал в голове своей зимнюю сцену у деревенского гаража, где они остановились, попрощались с Лёшей, моим врагом и Денискиным братиком. Затем встали друг против друга. Денис говорил Даше, чтобы она поскорее сказала ему то, что она давно хотела ему сказать. Она медлила. Она явно была очень возбуждена, поэтому не заметила моего присутствия. Вскоре они взялись за руки и начали опасное сближение. Ох, как старался Денис сдерживать себя! Ох, как ему было трудно смириться с мыслью о том, что ему будет сейчас так хорошо.

- Скажи…- только и успел прошептать Денис, как губы уже слились в сладостном их первом поцелуе.

- Люблю…- прошептала изнеможенная Даша, вновь прильнув к губам своего старого врага и новоявленного друга, откинув свою головку  до неприличия назад, делая себя ещё более желанной. Что было потом, я помню смутно… совсем как Денис.

- Это не любовь,- сказал мне как-то Денис.- Это просто игра со временем. Кто кого перехитрит, кто кого первым бросит. Спорим, друг, мне, если она и посмеет бросить меня первой, удастся пережить нашу разлуку  более безболезненно, чем ей?

Я не дурак, чтобы спорить с ним - он всегда прав, хотя иногда у него и не хватает оперативки на вычисление самых простых заданий.

Вот и сейчас, он сказал мне, что он хочет увидеть того, на которого она его променяла. Кажется, через полчасика они должны будут быть здесь. Мне не верилось, что Денис способен на такую глупость- показать свою слабость, свою любовь. Я прошептал ему:

- Давай уйдём отсюда…- да, видимо, не слишком убедительными стали для него мои слова, и он, покачнув головой, прошептал:

- Ну уж нет. Она испоганила мне жизнь, пусть уж довершает начатое до конца.

Я просто пожал плечами - пусть сам решает. Мне что-то подсказывало, что сейчас обязательно произойдёт то, чего мы с другом уже давно ждём. Может, слабый ветерок, откинувший со лба Дениса прядь волос; может, капельки дождя, падающие на плечи и лицо парня; а может, бледный диск луны, тускло бросивший свой взгляд на парочку, которая шла прямо на нас, прямо оттуда, куда устремил свой взор Денис. Но нет. Ждали мы, оказывается, тумана, который, поднявшийся из-под ржи, застелил всю дорогу своим пепельно-серебристым ковром. Ноги Дениса потонули в этом ковре – его передёрнуло. От чего? Просто холодно.

Она шла с хорошеньким парнем лет 19. В нём было то, что всегда старался скрывать Денис - преклонение перед своей девушкой, перед её голосом, умом, манерой, взглядами на мир и на окружающих. Чего скрывать, Денису это присуще не было, поэтому Даша выбрала именно Колю, а не моего друга. Коля был сильным, мужественным, не скрывал своей любви к Даше, хотел её всю, желал быть только с ней и ни с кем другим. Даша хотела поиздеваться над Денисом, но не смогла - он опередил. Он не сделал ничего, чтобы предотвратить разлуку, когда узнал, что Дашка ему нагло изменяет, не послал её ко всем чертям, когда она сказала ему, что больше нет нужды им встречаться, он просто решил похоронить её тут, на погосте, но не внутри, а снаружи, за оградой. Похоронить её для себя. Выкинуть из своего сердца.

- С глаз долой и с сердца вон,- выдохнул Денис. – Пойдём?

Мы пошли…

Куда глаза глядят, куда ноги несут… подальше от неё и погребённой за оградой части Денискиной Души. Дошли мы до обрыва.  

                                                                                       III

 

- Что с тобой всё время приключается?- спросил меня Друг.

На краю обрыва было необычайно тихо: ночной ветер не ласкал листву старого дуба на дне оврага нашедшего свой приют, воды мелкого ручейка не переливались тихим мерцанием, потому что не было луны, камешки, обычно сползавшие вниз, к гигантским валунам, сейчас мирно спали, что, в прочем, соответствовало столь позднему времени суток. Не слышно было ни звука, кроме равномерного стука в груди пламенного сердца, такого большого, что мне казалось, словно весь мир слышит этот бешеный стук. Но мир его не слышал. Не слышал он и голоса моего Друга, который снова спросил меня:

- Что с тобой, дружище?- обеспокоено зазвучал его голос.

Я снова молчал. Молчал и знал, что он знает, почему я сижу над пропастью и молчу. Он-то знает, что я болен мыслью о том, что Она сейчас с Другим. Он знает, что я просто сижу и убиваю время. Убиваю без всякой пользы для себя, в то время как Они - вместе. Он  знает это- паршивец!

- Не думай о лишнем, слышишь,- прошептал он.

Я кивнул головой. 

- Ты же знаешь, что мне тяжело.

- Знаю. Но ты должен бороться.

- Хорошо. Так что? Падать не будем?

- Ты что?.. Конечно, нет. Пойдём домой, иначе ты передумаешь и повесишься,- сказал он, рассмеявшись.

Но я не обиделся на него.

- Ладно, пойдём. Ведь глупо так просто уходить из жизни, даже очень глупо. И из-за кого? Из-за пустого места. Нуля.

Я развернулся и пошёл по тёмному краю обрыва туда, где вдали за речкою виднелись огни моей деревни. Туда, где мать ждёт меня в таком уютном и родном доме, в котором всегда найдётся место для сына. Подумав о ней, мне стало необычайно тепло где-то там, под живым комочком в груди, но который был до ужаса больным. Но в следующий миг я подумал о том, каково ей сейчас, что она до сих пор не спит, дожидаясь меня. Мне стало ужасно неловко, и я ускорил шаг.

 Я, даже не видя самого себя, слышал шуршание травы под его ногами, видел его тёмный силуэт, ощущал его дыхание. Мне захотелось остановиться и сказать ему, чтобы он оставил меня одного, что я хочу просто побыть с самим собой… Но сдержался и спрятал тихую ухмылочку в уголках губ.

Тёмная дорога пугала своей пустотой, и мне вспомнились различные слухи и небылицы, с нею связанные. Днём даже смешным и нелепым может это показаться, но сейчас, ночью, в голову приходили различные мысли, что вот сейчас из-за придорожных кустов выскочат маньяки и начнут потрошить тебя. В лучшем случае просто всадят между лопаток кривой нож, убив этим и меня и моего друга, и мою мать… Только не это…

И я снова ускоряю шаги, почти переходя на бег.

Немного осталось до поворота, за которым начинался деревенский пустырь, когда впереди меня послышались хмельные выкрики каких-то подвыпивших людей. Один голос страшно знакомый, грубый, басовитый и скрипящий, словно несмазанная дверная петля, ужасно картавящий, другой незнакомый, громкий, властный и певучий. Я остановился. Голоса всё приближались. Я чувствовал, что друг что-то шепчет мне на ухо.

- А!??- неестественно громко спросил я и понял, что этого делать вовсе не следовало. Голоса смолкли.

- Не ори, дурак. Я говорю, нам двоим драка ни к чему. Нет, я не боюсь… ты не думай… просто один из них очень к тебе враждебен. Помнишь, дядя Женя по пьянке Витьку врезал?

- А я причём?

- Вот ты то и при том, что из-за тебя врезал. Ты - то ему проговорился, что Витя на тебя наезжал в прошлом месяце.

- Вот дурак… Он же шизофреник… Надо сматываться,- твёрдо кончил я.

- И я про то, - пробормотал Друг, - но, кажется, поздно.

Я просто почувствовал, как рвётся под злобным напором ножа моя кожа и плоть, как струйка крови стекла по спине, и я, не оборачиваясь и не сбавляя шагу, завалился на спину, с неприятным хрустом приземлился на мягкую, покрытую травой и ночной росой землю, невидящим взглядом уставясь в небесный потолок, внезапно ставшим таким близким. Я хотел вытянуть вверх руку, чтобы сорвать с неба звёздочку, но она налилась свинцом и никак не хотела подчинятся мне. Мои губы прошептали невнятно:

- Для мамы…- сверху промелькнула чья- то тень, не то человека, не то птицы.

Больше я ничего не помню. 

IV

 

Облака зацепились друг за дружку. Намертво. Они тянулись туда, к краю земли, единой, пёстрой, смотавшейся в один клубок массой, нескончаемой, вечно тянущейся. Посмотришь с земли, и, кажется, что не небо движется под тобой, а ты бешено плывёшь под небесами вверх ногами вместе с землёй, тоже перевёрнутой. Намертво. И мир - перевёрнут. Вместо тоски - радость, вместо ненависти - любовь. И солнце под тобой, как одна из маленьких звёздочек в ночи, так же мерцающих, но свет его неизмеримо ярче, когда падает в маленькие просветы между намертво сцепившимися облаками. Вверх на землю падают её лучи, смешавшиеся в коктейль с дождевыми каплями.

Радуга упёрлась концами ввысь. Намертво. Трава стремится вниз, но листья всё так же свисают к ней – земле, а листья тянутся туда же – вниз, навстречу к неправильно летящим каплям влаги, раскрашенной во все цвета. В каждой капле – свой, неповторимый, изумрудно-зелёный, немного красный, огненный, жёлтый - под цвет одуванчика, но с синей каёмкой - под цвет кожи, на которую смотришь с удивлением, а затем понимаешь – тут же всё наоборот. Другая капля – цвета зрелого фрукта, неизвестно какого происхождения: половинка этого фрукта похожа на апельсин - оранжевый сгусток, другой – инжирно- виноградный. 

Капли всё падают и падают ввысь, не подчиняясь ни единому закону физики, навстречу к земле, чтобы слиться в одно целое с нею… Я тоже хочу…

Руки ласкают сырую землю, пальцы застревают в густой нежной поросли травы, словно в густых мягких волосах, но дерзко-зелёного цвета…

Медленно, очень медленно переворачиваюсь, попутно переворачивая весь окружающий мир, чтобы удобнее было наблюдать. С каким-то шизофреническим спокойствием наблюдаю, как всё встаёт на свои места: дождь мягко тонет в листве, солнце нахально глядит на меня единственным оком- подсолнухом сверху вниз, рождая радугу, упёршуюся одним концом в недалёкий пруд, а другим концом упирающуюся в высь, в облака, которые, хоть и над землёй, плывут такой же красивой, сбившейся в пену массой. С тем же спокойствием смотрю на застывшие на кончиках листьев капельки дождя, такие же красивые и раскрашенные во все цвета радуги… Кажется, что в каждой из них застыло и светится солнце, каким-то образом разделившееся на миллионы и миллиарды частей.

Нет. Не удастся мне воссоединиться с землёй. Почему? Да потому что перевернувшись к ней, я, уже без странного шизофренического спокойствия, увидел под собой уже не мою, а никому не принадлежащую кровь, застывшую подо мной красной лужей, сладостно - тошнотворно пахнущей, липнущей к волосам, рукам, к телу, уже давно измазанному ею. Мне стало тошно. От самого себя. От своей слабости. От боли между лопатками. От потери крови. От этого нагло подглядывающего солнца… От мерзкой кашицы, сваренной из крови, смятой под длинным грузным телом травы и капель влаги, мелкой, но убедительной моросью падающей с неба, с намертво приколоченным к нему солнцем и радугой. Мне просто стало тошно, и я, мягко шурша травой, упал на спину в ту же лужу крови. Упал в глубочайший провал между живыми и мёртвыми.

V

Сын пришёл домой. Мать, дрожащая от волнения и слёз, крепко обхватила его голову руками, притянула к себе и крепко-крепко поцеловала в лоб, пунцовый от смущения и радости, заполнившей всё сердце юноши, победившего свою смертную болезнь и вылечившего свою душу. Хрустальные капельки слёз омывали лицо и руки матери. Слёзы их обоих. Слёзы радости.

О, как долго ждала мать этой встречи!

Полтора месяца тревожно  пустел дом, ждавший его обратно с того света. Пустела комната, в которой ждала огромная кровать на четырёх резных ножках, цветы в вазе, фотография в рамке, на которой запечатлены навсегда оставшиеся друзьями друзья. Дождались!

Легко переступив порог, положив сумку с больничными вещами на пол, я вздохнул полной грудью сладкий прелый запах кухни, родной запах штор на окнах, свежих цветов, стоящих в вазе. Розы… как я их люблю. Но глядя на их красные бархатные лепестки, мне показалось, что они из крови.

Быстро убрал эти мысли из головы и снова ощутил себя на Олимпе – везде родной запах! Но один единственный запах главнее всех на земле – он заглушает собой все запахи, а её любовь превыше всех чувств на земле – запах матери и любовь матери…

- Мама, мама, мама… Как я тебя люблю…- сказал я, глядя матери в глаза, как будто первый раз видел её.- Ты одна такая. Пусть я буду любить девушку, одну, или нескольких, буду любить сильно, но сильнее и чище любви к тебе быть не может.

Сидит луна на тихо застывшем облаке. Сидит и смотрит в окно, где под ярким  светом лампочки за столом сидят мать и сын. Сидят и пьют чай с мёдом. Сидят и говорят обо всём, но не о смерти… И не о любви между физическими, грубо говоря, лицами, а о душе и о светлой любви, светлой и чистой. Вспомнили, что скоро приедут с работы отец  и сестра.

Нет границы между ними: ни в возрасте, ни в чём-либо другом.

Тихо шурша гравием, подъехала новая «Mazda» к резным воротам дома. Из неё вышел мужчина средних лет, высокий, плотно сложенный, с смешно торчавшими в разные стороны кудряшками волос, недлинно стриженных, с небольшой залысиной на макушке, с грубовато – красивым лицом с большими голубыми глазами и высокая девушка с вьющимися за спиной золотистыми волосами, приятной внешности и с зеленовато – карими глазами. На лай собаки вышли оба обитателя просторного дома – мать и сын. Навстречу им кинулась девушка – сестра и дочь. Отец и муж шёл немного позади, улыбаясь во весь белозубый рот.

Вот они и вместе – вся семья.

Теперь сердце матери спокойно. Они рядом. Самые дорогие ей люди.

Луна, чувствуя себя лишней в этой трогательной семейной сцене, застенчиво и стыдливо нырнуло в ближайшее облако, на прощанье одарив всех своим тусклым светом. Нам с вами, наверное, тоже пора удалиться и не мешать им своим присутствием. Можно ведь просто порадоваться счастью, пусть и чужому.

***

«Он гибнет от ударов ножа, один за другим ссыпающимся на шею ненавистного человека. Его голова бессильно повисает на тонкой жилке. Кровь заливает тёмный паркет.

Под светом абажура виднеется тело, последний раз конвульсивно дёрнувшееся в смертной судороге. Послышался хрип из неприкрытых лёгких, выбрасывая к потолку фонтан крови.» - Ты этого хочешь? Друг?

- Нет, я не хочу этого. Я прощаю его. Совесть сама заест его и высосет из него его дурную чёрную кровь. Пусть живёт… - этими словами ответил я на справедливый вопрос Друга. – Мама меня не простит, а его – сам Бог. Я его про – ща – ю!!! 

Послесловие.

Дорогому читателю!

 Милый друг, не обижайся непоследовательности моих мыслей - я только учусь. Найди в моих строках самого себя – я буду тебе премного благодарным. Знай (лишь тебе открою этот секрет), что всё, что здесь написано, испытано мною самим, за исключением ножа в спину. Имена и некоторые действия изменены. Постарайся так же понять:  как бы ты ни жил, бедно или в достатке, ты всегда будешь нуждаться в матери – в её помощи-поддержке, теплоте и ласке. Ты никогда не сможешь её разлюбить, если только она тебя не разлюбит. Ты не сможешь выкинуть её из своего разума и навсегда забыть её. Нет ничего большего и ничего сильнее материнской любви! Она одна такая. Храните её, как самих себя, оставьте её в своём сердце, как самое чистое и бескорыстное существо. Как человека. Она – наша опора, наша  жизнь! Она дала нам ВСЁ. Мы перед ней всегда в неоплатном долгу.

Помните.

          Любите.

                    Верьте.

                      Матвеев Денис, 11 класс. 2006, сентябрь.