Рродился в Нижнем Новгороде, а было это 4 декабря (по новому стилю) 1913 года. Моя мама, домохозяйка Прасковья Марковна, подумала: неужели и этот умрет? Для тревоги оснований было вполне достаточно. Шестеро моих старших братишек один за другим умерли, не прожив и трех месяцев. Мой папа, Иван Егорович, ломовой (грузовой) извозчик, над моей постелью повесил самодельный крестик из рябины. Чтобы избежать рокового исхода, по совету людей, ни папа, ни мама на мое крещение в церковь не ходили. Вся процедура прошла с участием крестного, некоего Капустина и моей сестры, первенца семьи, Марии.
После крестин меня запеленали и, привязав к деревянной хлебной лопате для дозревания и очищения от немощи, посадили в истопленную русскую печь.
Рождение девятого ребенка, мальчика по имени Анатолий, прошло менее тревожно. Ребенок выглядел более крепким.
В Февральскую революцию папа вернулся с войны простуженным, весь в чирьях. Через полгода умер от воспаления легких. За месяц до этого мне исполнилось пять лет, а Анатолию пошел второй. Сестре Мане через год предстояло окончить частную гимназию, но уплатить за учебу не было денег, мама нигде не работала. Руководство гимназии устроило благотворительный вечер. Внесли плату за учебу, остаток от вечера 90 рублей выдали семье.
Мама с тремя детьми переехала в родную деревню моего отца Сормвары Аликовской волости Ядринского уезда Казанской губернии. Мария еще год доучивалась в Ядрине, уже в советское время одновременно с будущим народным артистом СССР Н. Мордвиновым.
Наша семья только в деревне спаслась от голода, было недоедание, но это далеко не голод. Настоящий голод испытали в 1921—1922 годы, однако нам повезло: Марии как учительнице не регулярно, от случая к случаю, но примерно в месяц раз выдавали три килограмма ржаной муки, которую смешивали с лебедой, желудями и древесными опилками и пекли лепешки. Уродилась картошка, но не было соли. Нас, голодающих, спасала Москва и американская АРА.
В свою сельскую школу я пошел в 1921 году. Здесь получал четверть фунта (100 г) хлеба и раз в день горячую пищу.
Первые два года с нами занималась наша деревенская — Ульяна Дмитриевна. В переднем углу класса находилась икона. Учительница читала нам жития святых. Третий и четвертый год учебу вел присланный из волости Иван Григорьевич. Первым делом он убрал икону, а после смерти Ленина организовал пионерский отряд. При Иване Григорьевиче мы выпускали рукописный журнал «Шанкарав» (Колокольчик).
Мое первое стихотворение «Лето» было полным подражанием зарисовкам природы в поэме «Нарспи» К. В. Иванова.
В те же годы мною была сочинена одноактная пьеска. Я эту рукопись нашел уже будучи учащимся строительного техникума и разжег ею огонь под хураном — котлом семейного очага.
Мое творческое увлечение продолжалось уже в Аликовской школе колхозной молодежи (восьмилетке). Поэт Илья Тукташ, посетив нашу школу, встретился с пишущими подростками и закрепил наш интерес к художественной литературе. Моя первая корреспонденция из трех строк была напечатана в газете «Канаш» в 1929 году. Это вдохновило меня и, надо думать, на всю жизнь. Я написал рассказ «Маленькие бандиты». Учитель А. И. Золотов рассказ зачитал на уроке. Я присвоил себе псевдоним Ш. Арис — псевдоним Золотова. «Ш» означало мое имя Шура.
Начинаю переписку с Московским детским журналом «Пионер», который в 1930 году пригласил меня на первый Всесоюзный слет детских корреспондентов. Дважды выступал с трибуны слета. Ответственный секретарь журнала «Хатер пул» (Будь готов) Леонид Агаков мою информацию о слете поместил вместе с моим портретом.
В строительном техникуме (1931) меня избирают секретарем комсомольской ячейки. Я пытаюсь разнообразить работу со своими сверстниками, за что в областной газете «Ёамрак хресчен» (позднее «Молодой коммунист») попадаю в фельетон. Обиженный этим, с головой ухожу в учебу и в числе 14 лучших учащихся оканчиваю техникум. На выпускном вечере меня премируют костюмом из толстого сукна и, получив направление, еду на работу в Батыревский район.
В 1933 году перебираюсь обратно в Чебоксары, работаю прорабом в Чувашпотребсоюзе. Моя буйная головушка чуть-чуть не привела меня в казенный дом с охраной — завели уголовное дело за невозврат хлебных карточек. Рабочие, увольняясь, хлебные карточки (неиспользованные) сдавали мне, а я должен был их сдать в горпо. Но вместо этого я карточки использовал под дополнительное питание рабочих. Мне грозило минимум 8 лет отсидки. Решаюсь бежать в Баку. Иван Пачура, директор стройтехникума, выдал мне два незаполненных
проездных билета. Но меня спас председатель правления Чувашпотребсоюза Ф. Е. Мигушев и ведущий следствие Семенов.
Когда призывали на срочную службу в РККА по спецнабору, был тщательный отбор. Из 67 отобранных районными комиссиями через городскую комиссию на службу в армию допустили только 19. Мне грозила опасность быть отсеянным. В призывной комиссии находился представитель НКВД, он задал вопрос, почему я, чуваш, а родился в Нижнем Новгороде? Отбился, но мне пришлось ответить на второй, не менее серьезный, вопрос: есть ли в семье или роду кто-нибудь из лишенцев? Я ответил: люди нашего рода оказались непоседливыми, разъехались по многим городам и весям, например, моя родня по прямой линии живет в Москве, Нижнем Новгороде, Пензе, Кирове. Возможно, еще где-то — и я не ручаюсь за их классовую чистоту.
Третий вопрос меня бил наповал. У вас в родне есть бывший поп, встречаюсь ли я с ним?
— От священнического сана он отрекся еще в 1918 году и работает в Вурнарах, в райисполкоме. Как я здороваюсь с ним? Просто, как принято в культурном обществе, за руку.
— С врагом за руку! — заерзал на стуле сотрудник ГПУ.
Меня спас не мой дерзкий ответ, беду отвели фотоснимки, напечатанные несколькими днями раньше в газетах «Правда» и «Известия». Молотов и Сталин здороваются за руку с министром иностранных дел Англии Антони Иденом.
Этот штрих из жизни того времени я привел не зря. Таковы были нравы.
Классовый подход ко мне был предъявлен и в начале Отечественной войны на встрече с начальником Смерш (смерть шпионам) в п.Сейме Горьковской области, на которой присутствовал старшина запасного полка Титаренко, журналист по гражданской профессии. Старшина придрался к факту судимости моего брата Анатолия, который работал в Ишлеях мастером строительства и был осужден на пять лет лишения свободы за то, что расплатился с печником за выполненные тем работы пятью листами жести, снятыми со старой кровли при ремонте крыши. Свидетелей не было. В краже обвиняли охранника. Тому грозила тюрьма. Анатолий пришел ко мне за советом, но у него уже сложилось решение.
— Я пойду в народный суд и сниму со сторожа обвинение. У него трое детей.
— Но посадят тебя, — заметил я брату.
— Зато у меня будет чиста совесть. Жена как-нибудь с одним ребенком перебьется без меня...
Вполне уязвимым, с классовых позиций, я оказался в конце войны в Германии и мог поплатиться штрафным батальоном или даже расстрелом. Но об этом надеюсь написать в другое подходящее время...
Еще в детские годы мы, сельская ребятня, серьезно готовились стать достойными большевиками. Глядя на фотоснимки из жизни вождей государства, учились строго смотреть в глаза друг другу. Для этого тренировались: кто мог дольше смотреть на солнце или не моргнуть, если около глаз взмахнут рукой...
Но во мне цепко держался душок «гнилого интеллигента». В стройтехникуме, мне как секретарю комсомола (партячейки не было) приходилось проводить чистку в рядах учащихся. Из техникума было исключено 14 человек — детей «врагов». В числе их бродячий артист с Украины Любарский. Его отец был мелким торговцем в годы нэпа. Однако я проявлял и жалость к «падшим». Например, Крылову выдал объективную характеристику, позволившую ему поступить в Нижегородский инженерно-строительный институт. Ивана Самарина защитил от исключения из комсомола и техникума. Его пытались отнести к «чуждым элементам» из-за того, что его отец в начале нэпа занимался развозной торговлей селедки и воблы. (Сам Самарин осиротел рано, семи лет. Впоследствии он стал кандидатом технических наук). Защитил Тимофея Николаева, сына середняка, из деревни Кошки Красноармейского района. За свою справедливость получил от бывших детдомовцев Фадеева и Анисимова (Алина) ярлык подкулачника. Но ничем не смог помочь Олину Риксу, сыну чувашского эмигранта из Риги. Уже без меня решалась судьба сына артистки Знаменской, Юрия Карловича, бывших эмигрантов.
Мне пришлось защищать и Н. С. Дедушкина. В Чувашском госпединституте семь дней продолжалось отчетно-выборное комсомольское собрание. Выступавшие в прениях предлагали исключить Николая Степановича из комсомола, института. Основанием этому служила его дружба с Хузангаем и то, что Дедушкин, как литературный критик, не раскрыл «националистическую» суть стихотворений поэта. Мало того, критик продолжал носить плащ желтого цвета и такого же покроя как у Петра Петровича. Под горячую руку студенты могли проголосовать за исключение. Чтобы спасти обвиняемого, я предложил вопрос передать на решение факультетской организации.
Уставшие от поисков «врагов» комсомольцы приняли мое предложение. Я как член бюро предложил «за потерю бдительности» Дедушкину объявить выговор без занесения в личное дело. Это спасло Николая от обсуждения на общем собрании.
Подобный же маневр уже в конце 1940 года пригодился для спасения меня самого. На студенческом собрании по обсуждению (точнее одобрению) Постановления ЦК КПСС и Совнаркома СССР, кажется, о высшей школе, я наряду с этим вопросом высказал о положении дел в институте. Критиковал преподавателя Софрошкина за скучные лекции по курсу марксизма-ленинизма, говорил о бедности лабораторий и учебных аудиторий. Затем заметил, что нет заботы о быте студентов, а среди них немало бедняков и, лишившись стипендии, они будут вынуждены покинуть институт. Досталось и студенческому профкому: он не ищет работы для студентов, чтобы те могли иметь прожиточный минимум.
Мое выступление студенты восприняли близко к сердцу, с одобрением, жали мне руку, когда возвращался на свое место в зале. Но нашлись и «бдительные». Меня обвинили в том, что я утверждаю, будто у нас есть бедняки, ведь товарищ Сталин сказал, что ныне колхозы стали большевистскими, а колхозники — зажиточными. Мне досталось за то, что я тем самым призываю не верить договору о дружбе с Германией, предрекаю войну с германским фашизмом...
Мне жаль времени читателя, которое он тратит на чтение о ситуациях давно минувших дней. Но тогда действительно
доставалось по первое число тем, кто выражал неприязнь к пакту Риббентропа, и всякое выступление против расценивалось как вражеская провокация. Из театральных репертуаров были убраны антифашистские пьесы, сняты с показа подобные кинофильмы. А тут нашелся какой-то инакомыслящий студент. Словом, мое «антипартийное» выступление стало предметом обсуждения дважды — на заседании городского комитета комсомола, бюро обкома ВЛКСМ.
На факультетском комсомольском собрании я встретил молчаливую поддержку. Только члены комитета, выполняя волю высших, проголосовали за исключение меня из ВЛКСМ и из института. Студентка Антонина Бурашникова бросила спасательный круг, предложив собранию объявить мне выговор. Тогда секретарь обкома ВЛКСМ вызвал меня на заседание бюро обкомола. Но и здесь голоса раздвоились. Исключение не состоялось бы, если бы секретарь обкома Пароятников не пошел на хитрость, под предлогом проверки плачу ли я взносы, взял у меня членский билет и не вернул мне. Затем уже во время войны секретари обкома ВЛКСМ Пароятников и Михайлов приходили к моей жене с предложением, чтобы я с фронта прислал заявление с просьбой восстановить меня в комсомоле, но я отказался сделать это.
Возвращаясь назад к тем событиям, скажу, что однокурсник Гомозов случайно узнал от своего односельчанина, работающего в НКВД, что там дважды готовились меня арестовать, но кто-то из «больших людей» защитил меня, и арест не состоялся. В то время я был очень осторожен. Возвращаясь домой из института, шел не по тротуару, а по середине мостовой, чтобы видеть в лицо, кто подойдет ко мне и заберет. Но потом в органах был «забыт», так как оправдалось мое прогнозирование неизбежности войны с фашизмом...
Не менее интересная событиями была жизнь на войне и после. Предстоял послевоенный восстановительный период в жизни людей, особенно крестьян во время опального Маленкова, либерального Хрущева, героя «Малой земли» Брежнева и других вождей и правителей. Вспомнить бы совнархозовские годы, но время торопит закончить главу, да пора и честь знать — какой уж из меня знаток времени... Лучше предоставлю слово другим главам книги, а люди будущих поколений пусть порассуждают о нашем смутном и хитроумном ХХ веке.