Глава пятая

1 Несмотря на ранний час, на Волге около пристаней было людно. Ждали новый, невиданного устройства пароход. Хотя и ходил он вторую навигацию, не всем чебоксарцам довелось застичь его у причала или на подступах к городу. Построенный под Нижним в зиму 1881-1882 годов по американскому образцу - трехэтажный, с большим колесом за кормой, пароход и название носил со значением, по родной реке его предков - «Амазонка». Рядом с другими волжскими судами возвышался он словно барский дом над лачугами. Весь верхний этаж его был предназначен для чистого пассажира. Пониже, между бунтами груза и в трюме, отводились места остальным-прочим. Россказней от этой волжско-американской диковине ходило много. Говорили, что на ходу «Амазонка» по всей Волге никому не уступает - девятнадцать верст в час не каждому под силу! И мелководья не боится: где человеку вброд, там и она пройдет. А любители порассуждать загадывали, что в скором времени таких будет много. Хозяева-пароходчики - народ ухватистый, своего не упустят. Небо в то утро выдалось безоблачным, обещало знойный день. Застигнутая рассветом, зеленовато-голубая дымка таяла у берегов. Из сизой пелены все яснее проступал остров, расположенный в нескольких верстах пониже города. За островом вспухали, лениво тянулись в лазоревую высь два черных длинных столба, возвещая о приближении «Амазонки». Публика на набережной прокашливалась, позевывала, неторопливо переговаривалась: - Остров, слышь, огибает. Скоро будет. - Скоро, не скоро, а в этих местах не разгонишься. - Только бы перекат пройти. - Тогда уж считай - дома. - Известное дело: машина... Не все однако пришли только поглазеть на пароход. Ожидалось прибытие важных лиц из губернии. Потому и приказано было земским начальством держать экипажи (и все прочее) наготове и кому следует тоже быть в готовности. Прокопий же на тот случай одолжил городу коляску собственного выезда. Ехало-то начальство по училищной части! А Ефремовы давно заприметили, что доброжелательность к обучению грамоте может доставить торгующему и награды от начальства, и почет от градского общества. Неспроста еще в 1869 году Катёна, то бишь законная купеческая жена Екатерина Васильевна госпожа Ефремова, не достигнув еще и тридцати годков, состояла уже попечительницей 1-го Чебоксарского женского училища, а сам Прокопий заслужил особое расположение училищного совета, как один из основателей вышеупомянутого учебного заведения. Экипажи готовились в тот ранний утренний час, чтобы прибывающие губернские должностные лица могли без промедления, как только им пожелается, отбыть в село Бичурино, где по разрешению господина начальника губернии собирался съезд учителей и учительниц Чебоксарского уезда. Сведущие люди особенно ждали среди приезжающих инспектора чувашских школ Казанского учебного округа Ивана Яковлевича Яковлева. Не только в городах четырех приволжских губерний, - в дальних селах и глухих чувашских деревнях знали этого человека, знали везде, где пролегали пути-дороги его многотрудных инспекторских странствий. А рассказы о том, что важный чиновник Яковлев не гнушается простого чувашского люда, всегда готов подать руку больному и немощному, старому и малому, опережали его приезды, множились, жили в обиженном историей народе. Прокопий не раз задумывался над необычной, редкой судьбою своего неугомонного соплеменника. Не раз приходилось слышать ему, особенно от низовых чувашей, что произошел Яковлев из простой чувашской крестьянской семьи, остался круглым сиротою уже на третьем дне жизни и был вскормлен, поставлен на ноги добрыми людьми по древним чувашским и русским народным обычаям, ходил поводырем с ослепшим приемным отцом, а ныне вон куда шагнул - в поводырях-наставниках у родного народа! С разных сторон доходило до Прокопия, что обучен был Яковлев грамоте на деньги, данные от сельского общества, и за успехи свои в ученье определен в землемерное училище. А потом на правах мерщика немало исходил крестьянских и иных земель, пока не пробился в гимназию и не стал репетировать в богатых семьях. Так мало-помалу скопил он деньжонок, но вместо того, чтобы вложить капитал в доходное дело, сманил из родной деревни в Симбирск двух товарищей, снял для них за свои деньги квартиру на полном содержании, определил их в ученье, уговорил приглашать в город других. Сам жил по-студенчески, впроголодь, а все, что имел, отдавал товарищам, даже золотую медаль свою, полученную в гимназии, в общий котел вложил... И вылупилась из сей неслыханной затеи частная чувашская школа, поддержанная образованными доброжелателями, а потом, - переменчиво и со скрипом, - замеченная и высоким начальством губернии, учебного округа и даже повыше... И каждый раз, думая о столь упорном бескорыстии с невольным осуждением дельца, Прокопий испытывал в то же время скрытую гордость за Яковлева, за его хлопоты о людях родного края, за неустрашимое упрямство в препирательствах с начальством и служителями церкви. «Известное дело, - размышлял Прокопий, - кому кто глянется, тот к тому и тянется. А чистый да звонкий родник всегда из-под земли пробьется. Как ты его не топчи, свою тропинку он всегда найдет. Да и наш брат купец в стороне не останется. Чтобы ... как это говорится, люди в нас пальцами не тыкали и недоброго слова про нас не сказали». ...Когда «Амазонка», известив о себе город басовитым гудком, подвалила к причалу и прибывшие, встреченные членами уездного училищного совета, сошли на берег, первым, кого увидел Прокопий, был Яковлев. Складный, широкий в плечах, чуть заметно сутулый, с нависшими бровями и чувственным ртом, он неторопливо осматривался по сторонам, отвечал на рукопожатия, кланялся. Большие, внимательные глаза его вопрошающе смотрели исподлобья, таили неутихающие заботы. Подавая руку Прокопию, спросил: - Все процветаете, милостивый государь? - Он, ваше благородие, строиться у нас вздумал, - вмешался Астраханцев. - На губернский манер домину воздвигает. - Будущим летом милости просим к новоселью, ваше благородие, - поклонился Прокопий. - Благодарствую, благодарствую! Тавдапусь! Ежели помехи к сему не представится, воспользуюсь приглашением пренепременно. И Яковлев слегка улыбнулся. А сам подумал: «Ты бы мне, ваше степенство, лучше школу новую соорудил». Прокопий с поклоном представил главного своего наследника, двадцатитрехлетнего Николая. Протягивая руку приземистому, крепко обитому молодому человеку, Яковлев скользнул взглядом по его независимо замкнутому румяному лицу с кудрявой бородкой и вдруг заметил, что и тот рассматривает важного гостя и даже разочарованно поднимает брови, всмотревшись в сюртук коллежского секретаря. «С этих пор, а уже понимает, - подумал Яковлев, что для окружного инспектора десятый класс не ахти какой чин... Далеко пойдет наследничек!» Земское начальство пригласило гостей к столу - подкрепиться перед новой дорогой. Однако Яковлев отказался, сославшись на то, что успел перекусить еще на пароходе. - Ваше превосходительство, Илиодор Александрович, - обратился он к директору народных училищ Казанской губернии Износкову. - Не найдете ли более уместным отправить меня в Бичурино сразу же, не мешкая. - Сделайте одолжение, Иван Яковлевич. - Заблаговременное присутствие Ваше там, пожалуй и впрямь будет полезным. А за Вами и мы с божьей помощью последуем. И, адресуясь к остальным, Износков спросил, довольно потирая руки: - Ну-с, а куда нам теперь прикажете? 2 Яковлев любил дорожное одиночество, когда можно спокойно, наедине с самим собою поразмышлять о предстоящих делах. И сейчас, - едва отъехали от Чебоксар и углубились в золотисто-зеленые перелески, хранившие ночную свежесть, - он мыслями был уже в Бичурино, еще и еще раз обдумывал-переживал давно обдуманное, выношенное в сердце. Начинать ли обучение чувашских детей в школах на родном языке?.. Казалось бы и вопроса-то нет! Как же должен достигать азы грамоты малыш, не знающий русского языка?! А в русский язык его надо вводить лишь со второго года, когда сможет осмысленно воспринимать он непосредственно окружающую его жизнь... И ответ на эти вопросы, полностью совпавший с собственными замыслами Яковлева, получил он в свое время от человека, которого чтил своим учителем, - от казанского профессора, известного востоковеда Николая Ивановича Ильминского, благословившего Яковлева и на разработку и совершенствование чувашского алфавита, и на написание букваря и иных учебных книг для чувашских школ. Однако ученик пошел дальше учителя. Если Ильминский стремился сделать из сельской школы опорный пункт миссионерства со священником во главе, то Яковлеву школа виделась просветительским очагом, руководимым учителем, с примерными садами и огородами, учебными фермами и мастерскими. Призвание школы разумел он в сближении с народом русским, с древней и доброй его культурой... Свободно думалось в этот рассветный час! Лошади бежали ходко. Пыль, прибитая утренней прохладой, слегка курилась из-под колес. За поворотами дороги открывались новые дали, рождали новые, рассветно привольные раздумья... Все люди родятся людьми, взволнованно думал Яковлев, и лишь жизненные обстоятельства способны определить дальнейшую судьбу их... Вот и сейчас - едет он, инспектор Яковлев, в чувашское село Бичурино, где рос знаменитый ныне на всю Россию чувашин Никита Яковлев по прозванию Бичурин, в село, откуда вылетел он словно оперившийся птенец из родного гнезда, чтобы овладеть судьбой своею и подвигом отречения от монашеских пут, дать простор созревшему дарованию - основать русское китаеведение, непререкаемо поднять научный авторитет отечественной синологии в Европе, первым из чувашей удостоиться чести быть избранным в Российскую академию наук... Трудно далась Бичурину эта честь. Долго служили прибежищем для его ученых занятий своды монастырской тюрьмы, скупо озаренные чадным пламенем светца. И лишь на склоне лет по-весеннему улыбнулась ученому судьба, когда воздали Бичурину должное достойные сыны пробуждавшейся России, - когда обласкан был он великим Пушкиным, горячо отмечен неистовым Белинским, почитаем знатоком и ваятелем души человеческой Ушинским... И вот, едет Яковлев в чувашское село, над которым незримо витает дух мудрого сына чувашской земли. И кажется, уже проступает оно, село Бичурино, из теплой дымки голубого горизонта, кажется совсем близким, хотя ехать до него да ехать - мимо затаившихся опушек, вдоль жухлых, исхоженных выгонов, по громыхающим мосточкам, осенененным серебристо-зеленым пологом склоненных ветел. Хорошо думается ранним летним утром! Вот и сейчас, отликаясь на бодрящую волну встречного ветерка, оживают в памяти Яковлева дорогие образы... Ведь не поддержи его в юношеской затее со школой местные педагоги демократического толка, так и осталось бы несбыточное на первый взгляд намерение наивным мечтанием, погрязло-затерялось бы среди скучных губернских курьезов. Особенно заботливо опекал «чувашскую общину», затеянную Яковлевым, инспектор, а затем директор народных училищ Симбирской губернии Илья Николаевич Ульянов. Сам по подписным листам устраивал он сборы на нужды школы, сам хлопотал в земстве ассигнования. Даже квартиры сам нанимал, чтобы размещать и перемещать растущую «общину». Да и вообще немало сил положил он ради открытия школ в уездах с преобладающим чувашским населением. Именно он, дорогой Илья Николаевич, делал неоднократные представления в учебный округ - вот, мол, один студент Казанского университета воспитывает на свои скудные сбережения нескольких «чувашинов». А через округ привлек внимание министерства - благо его Высокопревосходительство был оригиналом в модном тогда «инородческом вопросе». Шесть лет назад, после бракосочетания Ивана Яковлевича с Екатериной Алексеевной Бобровниковой, дочерью известного деятеля народного просвещения, ставшей верной помощницей Яковлева во всех его предприятиях, начали они дружить с Ульяновыми домами. И каждый раз посещение Ульяновых доставляло ему, кроме обычного человеческого наслаждения, глубокий профессиональный интерес, являя превосходный урок семейной педагогики. Привычно внимательным взглядом примечал Яковлев и непринужденно дружеский такт Марии Александровны - признак истинной образованности; и благовоспитанность, послушание, уважение к старшим, присущие детям Ульяновых, особенно молчаливому, с живым пытливым взглядом Владимиру; и ту простую без показных излишеств, деловитую, трудовую обстановку, в которой нет места скуке безделья и которую своим примером, а потому исподволь неприметно создавал глава семьи. Обстановка эта, естественно, не нуждалась в родительской строгости. Слово старшего не было здесь приказом. Оно воспринималось как добрый совет, заставляло вдумываться в него, убеждаться в его целесообразности. О душевной чистоте семьи Ульяновых, - это Яковлев заметил сразу, - свидетельствовало и то, что не тянулась она в высшие сферы губернской знати. Зато двери ее были открыты для самых разных кругов местного общества. И ищущий справедливости учитель из глухого угла дальнего уезда, и местный благотворитель с деловым разговором, и робкий юноша, прослышавший об удивительной чувашской школе, и высокопоставленное начальство из учебного округа, и одержимый сокровенной идеей просветитель, вчерашний ученик Ильи Николаевича... Кто только не знал дороги в его дом! И для Яковлевых годы дружбы с Ульяновыми представлялись тем лучезарным утром жизни, что не забывается до последнего вздоха и так удивительно похожи на то самое голубое утро, что окружает его сейчас, в дороге, набегающей коловертью полей, что слепит и ласкает бликами лесных закраин, тронутых строгими красками зрелого лета. И под наплывом чувств Яковлев - сначала совсем тихо, почти про себя, а затем все громче и громче - затягивает что-то родное чувашское, услышанное когда-то в далеком детстве. И ямщик, сдержав ход мерно бегущих лошадей, переведя их на шаг, и, не оборачиваясь, подхватывает напев, тоже, видимо хранимый в душе с безвозвратных юных лет: Сколько в жизни человеческой удивительного, такого, над чем не задумываемся мы из-за его обыденности! Вот и сейчас: единого слова не сказано, а сошлись незаметно для себя в песенном напеве двое - кряжистый мужичок из земской ямщины и чудновато простой чиновник губернского ранга. И согласно льется-звучит у них песня-раздумье - то строго печально, то мудро неторопливо, то с задором с верой в хороший завтрашний день. А откуда-то из-за перелеска взлетает навстречу им родниково прозрачный всплеск пастушьей свирели - старшей сестры флейты и гобоя, не раз с волнением слышанных Яковлевым в петербургских наездах. И вьется-трепещет свирель словно молодой жаворонок, оберегающий свое гнездовье, тревожит душу, поднимает песню все выше и выше - в золотистый утренний простор. Много дум у народа. Много. Словно листьев на дубе или на чуткой березке. И каждый в народе поет-думает о своем. И когда эти думы сливаются в единый согласный порыв, крепнет песня, возвещая о народной судьбе. Крепнет и живет в душе неколебимо, как могущий ствол векового дуба... 3 Съезд учителей и учительниц Чебоксарского уезда открылся в селе Бичурино, при двухклассном училище, 1883 года, июля 16-го дня, в пятницу под наблюдением директора народных училищ Казанской губернии И.А. Износкова и, преимущественно, - инспектора чувашских школ Казанского учебного округа И.Я. Яковлева. К назначенному сроку из наличных в Чебоксарском уезде 20 учителей и 16 учительниц прибыло соответственно семнадцать и тринадцать. А из соседних уездов - еще пятнадцать. Всего же было представлено 18 школ чувашских, 6 марийских и 5 русских. После совершения молебствия, предписанного министерскими правилами, главнонаблюдающий съезда во вступительной речи счел необходимым напомнить, что до сих пор подобного собрания в Чебоксарском уезде не устраивалось, а по сему выделенным на съезд временем следует дорожить. - Здесь, в селе, глухом месте более можно будет сделать, нежели в городе, - сказал он назидательно, - так как здесь нет никаких развлечений, встречающихся в городе и отвлекающих невольно внимание от дела... Суматошными выдались съездовские дни для села. Один за другими зачастили в Бичурино и члены уездного училищного совета, и господин исправник с прочими полицейскими чинами, и деятели земской управы, и городской голова Астраханцев... Из видных персон уездного мира разве только Прокопий Ефремов не удосужился завернуть в Бичурино; председателю обновленного правления разворованного банка хватало и старых забот. Между тем главнонаблюдающий, призвавший дорожить временем, отпущенным на съезд, не замедлил после первых же дней вернуться в губернский город, не высидев в «глухом месте» и половины драгоценного срока. Зато учительское собрание удостоил своего кратковременного посещения сам архиепископ казанский, высокопреосвященный Палладий. Выразив накоротке «одобрение занятиям съезда, владыка, особенно не задерживаясь, отправился в дальнейшее шествие по епархии. Однако глаза его и уши в Бичурине остались. Что и обнаружилось вскорости после съезда. Парадный фасад учительского собрания, к счастью, не отвлек его участников от полезной работы. Проводились практические занятия - показательные, экспериментальные уроки (для этого специально были собраны учащиеся из ближних селений). Теоретические занятия посвящались разбору уроков. По всей видимости, передача главного руководства съездом от Износкова к Яковлеву благотворно сказалось на деловой стороне съезда. Подавляющее большинство сошлось на важных положениях, которые давно вынашивал чувашский просветитель, облекая задуманное в стройную систему. Решено было, что трехгодичный курс для нерусских школ должен быть растянут на четыре года; это создаст условия для успешного усвоения учебной программы чувашской детворой. При четырехлетнем курсе следует принять систему двух отделений - младшего и старшего, а прием в школу производить раз в два года. Обучение русской грамоте чувашских детей, так же как и калмыцких, марийских, мордовских, татарских, удмуртских, надо начинать лишь со второго учебного года, а чтение книг на родном языке - практиковать на протяжении всех четырех лет школьного курса. Рекомендации съезда были созвучны идее Ушинского: материнское слово - орудие духовного развития человека, а значит и средство сознательного усвоения великого русского языка... Окрыленный, полный новых замыслов, готовый немедля приняться за новые и, по всему видно, нелегкие дела, уезжал Яковлев со съезда. Дело теперь за учителями - людьми бескорыстно преданными своему жизненному жребию, своей народной службе, знающими родной язык учащихся. Подготовить таких учителей, поддержать их в трудную минуту, воодушевить, - это уж его, Ивана Яковлева, долг, его дело жизни. На какое-то время он давно забыл, что каждый шаг его находится под недремлющим оком блюстителей «инородческого вопроса», что в просветительской деятельности Яковлева, в его стремлении поднять национальный дух чувашского народа они усматривают некий «чувашский сепаратизм», попытки принизить значение русского языка, обособиться от России. Забылся и пошлый, бездарный памфлет «Яков Иванч - из чуваш», написанный явно наемным пером и напечатанный три года назад в петербургском журнале... Впрочем, приятная забывчивость эта оказалась недолгой. Ненавистники Яковлева, противники его педагогической системы не дремали. Уже в следующем году Яковлев прочитал в московском «Церковно-общественном вестнике» адресованные ему снисходительно-насмешливые строки участника бичуринского съезда, законоучителя Смелова, священника из села Кошки: «Пылкость молодой натуры, с которой он принялся за дело, была причиной того, что он встал на неправильный путь в инородческом деле. Г-н Яковлев в деле образования чуваш задался мыслью чувашский язык сделать языком книжным...» Создание и совершенствование чувашской письменности Смелов возводил в смертный грех. И вспомнилось Яковлеву, как старался привлечь к себе внимание сей Смелов в Бичурине. Дородный чернобородый поп держался надменно, давая понять, что не без значения вручен был ему церковный приход в Кошках после удалившегося на покой родителя Н.И. Золотницкого, отца того самого инспектора чувашских школ, что предшествовал Яковлеву и не раз бывал у Смелова, прогуливаясь в церковном, заложенном отцом яблоневом саду. Того, что всенародно объявил: он, мол, первым будет восставать против кого бы то ни было, кто вздумает создавать для инородцев «их народную литературу». Так вот и обнаружились после учительского съезда глаза и уши высокопреосвященного Палладия, владыки обширной Казанской епархии, завернувшего в благословенное село Бичурино. А заодно дал знать себя и дух назидательских бесед, укрытых сенью родительских яблонь... Как говорится, добро ищи, а худо само придет. 4 С головой захватили деловые заботы Прокопия Ефремова, помешавшие ему показаться в Бичурино. И были эти заботы особого свойства. Вроде бы и согласился он, человек бывалый, завалить на себя банковское бремя в угоду гражданскому обществу, - чтобы не подумали купцы со стороны, что ненадежны чебоксарские торговые люди и вступать с ними в сделку рискованно. Однако подобными намерениями Прокопий себя не тешил. В ту пору стукнуло ему шестьдесят четыре. Превзошел он покойного отца и по годам и в деловой хватке. Деньгами ворочал такими, какие отцу разве только во сне виделись. И хотя на лице обострились черты хозяйской властности, в глазах нет-нет да и проглядывал озорной огонек. Потому не всегда возможно было предугадать, о чем он думает и что собирается сделать. Одно не оставляло сомнений: выгоду собственной купеческой фамилии Прокопий не прозевает; такие попусту за дело не берутся. От удара ревизии банк качнуло жестоко. Но на ногах он устоял. Верно, после швеинского правления не столько клали в расчете на процент, сколько брали, спасая свое, кровное. По этой причине в первый же год директорского сидения Прокопия Ефремова баланс был сведен с убытком в двенадцать тысяч рублей. на второй год - более чем в восемь тысяч. Представляя отчет городской думе, Прокопий озабоченно разводил руками, жаловался на зловредную для банка молву, гулявшую по городу и вокруг. Народ, мол, который при деньгах, судом напуган, опасается, как бы снова плутни не учинилось: Но, бог даст, пронесет. Переживем. И то, глядишь, убыток из года в год на нет сходит: Дума сумрачно вздыхала, однако, сопоставляя годовые отчеты, извещавшие об уменьшении убытков, и уповая на деловой вес директора, в журнал записывала: «Объяснения банка заслуживает уважения». Зато с каждым днем все больше тревожил Прокопия некий Александр Федорович Беляков, назначенный от конкурсного управления кредиторов для изыскания способов покрытия понесенных убытков. Бывший бухгалтер Буинского уездного казначейства соседней Симбирской губернии, держался он с каким-то недобрым спокойствием, вопросы задавал вежливо, даже сочувственно, голос не возвышал. Просил, к примеру, гроссбух - главную книгу банка или журнальную книгу, или документы по приходу сумм, предоставляемых в погашение векселей, а также к возврату ссуд под разные залоги, а ему говорили, что таковые предъявить нет возможности - от прежнего правления, мол, не поступили, новые же завести не удосужились, и так кругом неустройства. Беляков на это только покачивал головою, приговаривал, сожалительно кривя губы: - Ай-ай! Вот беда-то: Ну-с, а что делать будем, а? - И ума не приложим, - скорбно отвечали ему. - Беда! - Истинно беда-с! А сам черкал какие-то пометочки у себя на большом разграфленном листе. И в бумагах, что с великой неохотой все же представляли ему, копался въедливо, посматривал остро, настороженно. Заметив след выдирки листа из банковской книги или помарку, произведенную вопреки всем правилам делопроизводства, или запись с произвольными изменениями цифири, заговорщически подмигивал: - А если явятся неоспоримые основания полагать, что листочек-то: тово: после шнуровки и опечатания сменен, что тогда?: Или вот, гляньте-ка сюда, какому написанию прикажете верить? Какую сумму определить всерьез? Просматривая книгу лицевых счетов, только укоризненно щурился, печально вздыхал: - Как же нерадивых обуздать намереваетесь, если остатки долга за минувший месяц в дальнейшие их счета не переносите?: Что-с? Стараясь во всем поддакивать зловредному прищелыгу, Прокопий с каждым новым разговором все упорнее присматривался к нему, думал: «Играет он с нами, как кошка с мышью. Цену, видно, себе набивает? Намек дает?: Однако такого запросто не умаслишь. Он того и гляди, сам тебя продаст. Да и дело-то зашло далеко. Узелок крепкий, просто так не распутать. А рубить опасно - шум лишний». И еще с замиранием сердца думал Прокопий, как бы не докопался посланец конкурсного управления до тех способов, которыми причесывалась да приглаживалась в годовых отчетах убыточность операций и при опустевшей кассе создавалась видимость приближения хороших дней и полного поправления банковских дел в недалеком будущем. А способы-то были немудрящие. У банка лежало нетронутыми с полсотни тысяч резервного капитала (Швеин до них умом не дошел). Сумей только взять аккуратненько оттуда на покрытие убытков - спиши в меру, чтобы градскому обществу глаза не мозолить, и, как говорится, - не поминай плешивого перед лысым. И, пока еще сохраняются денежки в заветном закоулке, про свой интерес не забывай. Оскудеет запасец, поздно будет руками махать: 5 В ту пору подходила к концу стройка на Благовещенской. Новый дом Ефремовых был уже подведен под крышу. Неприлично крупный для Чебоксар, виделся он в городе отовсюду, возвышался как раскидистый дуб над подлесьем. В многочисленных помещениях его уже подсыхала штукатурка. Мастера, призванные из Казани, дело свое сделали чисто. Да и от старожилов приходилось им слышать, что случись какое при строительстве упущение, спуску здесь, в Чебоксарах, не жди. Четыре десятилетия назад подрядилась казанская артель произвести ремонт чебоксарских «присутственных мест» и, торопясь получить полный расчет, работала поздней осенью, при морозе. Отчего штукатурка снаружи и даже внутри замерзла, не просохнув. Поэтому градская дума и расчет попридержала, и обязала собственноручной подпиской подрядчика «казанцкого мещанина» Павла Зуева, чтобы он, если стенная облицовка «в будущее лето от теплоты повредится» исправил бы все за свой счет. А затем через посредство полиции понудила его с таковыми исправлениями не мешкать, чем оставила в назидание казанским держателям подряда полезную память о чебоксарских заказчиках: На ефремовской стройке однако и не вспоминая о прошлом работали на совесть. Николай Сергеев Чернов, доверенный человек Прокопия, помня к тому же служивые свои времена, с унтер-офицерским усердием смотрел за постройкой, раза по два на день обходил все помещения от чердака до подвала, присматривал, чтобы не сидели без дела лепщики и мозаичники, золотильщики и паркетчики. Да и хозяйский глаз всегда был рядом, особенно с тех пор, как открылись доделочные работы и пришел черед украшать потолки и карнизы затейливой вязью золоченой лепки, расписывать под масло стены и панели. В сопровождении юркого подрядчика, старавшегося не пропустить ни единого хозяйского слова, при своем собственном доверенном, обычно молчаливом в таких случаях, Прокопий часто ходил по дому, задерживаясь большей частью на втором этаже. Просторный, высокий этаж отделывали под парадный гостевой зал. Изысканное убранство его долженствовало без лишних слов афишировать процветание торгового дома Ефремовых, напоминать о богатых женихах-наследниках, о невестах с завидным приданым. В тесные и темные чердачные каморки на антресолях, предназначенные для ближней прислуги, Прокопий заворачивал изредка, разве что мимоходом, порядка ради. Себе с Катёной он облюбовал пристанище на первом этаже, рядом с конторским помещением у главного входа, чтобы если понадобится доверительный разговор с приказчиком или клиентом, все было под рукою. На первом же этаже были определены комнаты сыновьям и дочерям. Заглядывая туда, Прокопий невольно думал о судьбах детей, о том, как продолжат они род, как приумножат нажитое и прибавят к завещанным от родителей капиталам свою лепту. Дать направление этим судьбам, предопределить их удачливость обязан был он, «торгующий по первой гильдии крестьянин» Прокопий Ефремов, до того, как снесут его на погост, пока, несмотря на седьмой десяток, есть еще силы, пока старость не укоротила память, не затуманила живой огонек не знающих покоя родительских размышлений. Нелегко однако давалось Прокопию исполнение освященного веками долга. Началось с того, что любимый первенец, главный наследник ефремовского дела Николай, достигнув жениховских лет, стал пропускать мимо ушей родительские наставления, а год назад даже не посчитался с отцом матерью, подыскавшими, было ему достойную партию. Заглядываясь на женские прелести, стать под венец однако не торопился, предпочитал податливых девиц и ловких бабенок, старавшихся сверх меры угодить щедрому богатенькому сластолюбцу. Однако Прокопий не выдержал, молча увел Николая на крутой волжский берег. Подальше от людей, сказал, сумрачно глядя куда-то за Волгу: - И чего это к тебе пристанская шваль липнет, а? И брат твой меньшой Федька около тебя трется, все видит: Это что ж выходит, не наследник ты из почтенного дома, а жеребец в табуне или кобель по весне: Не знаешь разве, что по нашим чувашским дедовским обычаям такого сраму не должно быть? Открой глаза да погляди, как соблюдают себя наши деревенские - парни, девки или того более, которые замужем. - Так то ж в деревне, - бездумно отозвался Николай. - А мы то, слава богу, который уж год в городе: Не хуже других добро наживали. Неужто теперь и в свое удовольствие пожить нельзя?! А Федора не зову, сам ко мне тянется. Прокопий с изумлением уставился на сына, замотал головой, замычал от злости: - Это кому ты говоришь, паршивец! Николай только рот раскрыл: видеть отца таким разъяренным приходилось редко. Понял, что перехватил, заторопился успокоить: - Прости, батюшка, не принимай близко к сердцу. Не осрамлю, не бойся. И богатых невест хватит. И сваты будут: - Дурак ты, - помолчав и постепенно приходя в себя, сказал Прокопий. - Не богатство нужно нам. Своего хватает. Наверх вылезать надо, родниться с их благородиями. Чтобы свысока на нас не чихали: Понял? Какому чувашину такое выпадало? А мы из первых будем. То-то и оно: На подходе к жениховству находился средний, Сергей. С ним однако было легче. Болезненный, почтительно покорный, он во всем старался угождать родителям, особенно матери. Рядом со строящимся домом Прокопий приказал разбить цветник, и Сергей усердно возился там вместе с матерью и сестрами, растил рассаду, поливал, выпалывал и рыхлил клумбы, холил и подвязывал пышные кусты невиданных в чувашской стороне цветов - вызывающе ярких и немыслимо крупных, стыдливо скромных и неистово пахучих, наполнявших утреннюю прохладу и вечернее затишье пьянящими запахами заморских сказочных садов, таких далеких от городской обыденщины с ее заботами и треволнениями. «Этот не осрамит, - думал Прокопий, - нрав свой выставлять не будет: Только бы бог здоровья ему дал». К исходу года новый дом Ефремовых был готов. Последними, перед тем как полностью сдать постройку хозяину, ушли оттуда угрюмый, неразговорчивый живописец из Казани со своим юным смешливым подручным. После них осталась нежная голубовато-зеленая роспись стен второго парадного этажа. Изображения укромных озер и прудов, заросших камышом и осокой, с белыми лебедями на зеркальной водной глади, затейливые сады с неторопливыми аистами - хранителями домашнего уюта отражались в противоположных зеркалах, заполнявших простенки между широкими окнами с видом на Благовещенскую улицу. Перед рождественскими праздниками в доме отслужили молебен с водосвятием. Исполнил требу сам Иоанн Михайлов Барсов, иерей, перемещенный к Благовещенской церкви всего за три года до того и потому старавшийся во всем потрафить своему церковному старосте. Не остался в долгу и Прокопий. Богатый стол с обильными возлияниями был накрыт прямо в зале, среди жеманных лебедей и домовитых аистов, в зелено-голубом обрамлении нарядных стен: И тут же, в сочельник, дали Прокопий Ефремович и Екатерина Васильевна Ефремовы бал, почтительнейше призвав отпраздновать новоселье всю уездную знать. И оба ревнивым родительским глазом с крепнущей надеждой следили, как с кошачьей настойчивостью ухаживал на балу за их первой по старшинству наследницей, четырнадцатилетней, постоянно краснеющей Раечкой учитель приготовительного класса духовного училища, студент семинарии Владимир Красноперов, происходивший из духовного сословия. «Дай-то бог!» - думал Прокопий, переглядываясь с Катёной. И потому, как со значением посматривала на него любезная женушка, понимал, что и она держит в уме ту же самую заветную мыслишку. 6 Буинский бухгалтер Александр Федорович Беляков, как и опасался Прокопий, в простака играть не соизволил и до манипуляций с резервным капиталом докопался без особой натуги. И в отчете мудрить не стал, изложил все, как есть черным по белому: так и так, мол, дела банка подлежали ликвидации еще в 1882 году, однако их продолжали «под управлением нового директора Ефремова» в явный убыток, «прикрывая невыгодность операций банка представлением градской думе заведомо неверных годовых отчетов и, действуя таким образом, нанесли банку новых убытков около 50.000 р., истратив между прочим на убыточные операции банка почти весь резервный капитал банка около 40.000 р. и наделав новых долгов около 5.000р. и других потерь также около 50.000р.» В связи с вышеизложенным, зловеще были упомянуты статьи 362-й и 1154-я Уложения о наказаниях. Сверх меры озабоченный подогретый коньяком адвокат, заглядывая Прокопию в глаза, смиряя голос до шепота, усердно растолковывал, что по вышеупомянутым статьям может выйти и просто удаление от должности, и выговор. - Однако, - делал страшные глаза адвокат, если верх возьмет прокурор, надо быть готовым и к десятилетним каторжным работам в крепости. Да-с! Если же Сибирь, то смею заверить, куда бы еще ни шло Томская или Тобольская губернии. А ежели Иркутская с Енисейской?.. Или, не дай бог, безвыездное поселение в местах отдаленнейших?.. Смею заверить, и про арестантские роты забывать не следует-с, и про телесные наказания плетьми через палача!: Да-с! Разговор с перестаравшимся служителем закона не столько испугали Прокопия, сколько озлобили. «Без стыда, без совести, - подумал он, - цену себе набивает говорун окаянный». Но смолчал, мыслей своих не выдал. Досталось и Астраханцеву. В пространной, нелицеприятно «характеризации» Беляков объявил, что за все годы (пока Прокопий нес темное банковское бремя) «наблюдений и распоряжений к пресечению всяких злоупотреблений и вообще к устранению беспорядков по банку главного блюстителя интересов города и представителя городского общества городского головы Астраханцева совсем не видно». Разнюхал дотошный расследователь и астраханцевский выкуп у общества своих грехов. И справедливо усмотрел в этом признание городским головой собственной вины: « В заключение своей виновности в отношении ненаблюдения за банком он за 30.000 р. испросил у городского общества сделку, чтобы его за эти 30.000 р. за полнейшее попустительство и бездействие к крушению банка к ответственности по закону не привлекали». Вскоре отчет Белякова при отношении товарища прокурора Казанской окружной судебной палаты прибыл в Чебоксары, в городскую управу. Препровождая отчет, прокурор отдал на усмотрение градского общества окончательное решение - возбуждать или не возбуждать уголовное преследование должностных лиц, поименованных в отчете, то есть Ефремова, Астраханцева и прочих. Долго кряхтели в управе над заковыкой, подсунутой блюстителем закона: Как же так? Возможно ли столь почтенных обывателей позору предать! Андрей Петров Астраханцев лишнего слова не обронил, а вон сколько своих кровных в городскую мошну отвалил. Что ж казнить теперь его за это?! Сам Астраханцев в управе только руками разводил: - Не из боязни каких-либо преследований подал я заявление о взносе, а с целью поддержать полезное для города учреждение, ожидая, что и прочие достаточные люди последуют моему примеру и принесут часть достояния на пользу общественную. Но не моя в том вина, что не оказалось соревнователей в добром деле. Находившийся в управе при этом разговоре Михаил говорил потом Прокопию: - Сколько же он хапнул, если тридцать тысяч без лишнего слова выложил? - А то ему не в убыток, - отозвался Прокопий. - В потомственное почетное гражданство возведен за свой взнос Андрей-то Петрович. - И то верно: Какие уж тут преследования. - За Андрея Петровича держаться надо! Правильно он приезжему ревизору язык укорачивает. По Белякову выходит, что банк следовало прикрыть еще в восемьдесят втором году. А Андрей Петрович ему щелчок по носу: банк, мол, продолжал операции в надежде на ожидаемую ссуду. А как вышел отказ, так и с банком покончили. И нечего, мол, туман наводить. Из дуги все равно оглоблю не сделаешь. - Н-нда: - Опять же на меня Беляков напраслину городит. А сам убытки невпопад посчитал, резервный капитал не зачел. А я разве тот капитал самовольно расходовал? На все распоряжения думы имелись: И нечего мне судом грозить. За неправильное ведение гроссбуха судить не полагается. - Полагается, не полагается, - хмуро вздыхал Михаил, - однако Астраханцев откупился и в ус не дует. - Нам завод строить, у нас пока тысячи не валяются. - Да ведь и без оглядки нельзя. Прокуроры-то, что коты у мышиной норы, всегда тут как тут. - Город в обиду не даст. Завод поставим, совсем нужные люди будем. Никакой суд не достанет. - Достанет, не достанет, а каждый божий день над головой топор висеть будет. - От поры до поры все топоры, а пришла пора - нет топора, - криво усмехнулся Прокопий и добавил озабоченно: - Только жить надо умеючи. Подобное Михаил слышал от брата не раз, но почти никогда не угадывал, что кроется за сказанным. Бывало сам Михаил в трудные минуты поддавался чрезмерным опасениям или привычно скаредным, а Прокопий тут же вдруг начинал изображать себя совсем непонятно, не как торговый человек, - склонял, похоже, голову перед обстоятельствами, а то и шел на темный риск. Но почти каждый раз выпадала ему удача, да такая, что барыши от нее Михаил с Прокопием подочитывали втайне от посторонних ушей и досужего глаза, - барыши, словно свалившиеся с неба. Размышляя над только что состоявшимся доверительным разговором, Михаил вспомнил, как последние годы, уже после перемещения Барсова к Благовещенской церкви, Прокопий не только внес свою лепту в сооружение мраморного памятника на могиле усопшего протоиерея Скарабовского, но и не поскупился на украшение храма денежными взносами и ценными предметами всего на 3.041 рубль 90 копеек. Будто наперед знал, что Барсов не замедлит известить рапортом о содеянном консисторию и выхлопочет для Прокопия вкупе с остальными членами попечительства архиепастырскую благодарность с припечатанием в «Известиях по Казанской епархии». Больше того, тщась превзойти всех в благочестивом рвении, Прокопий словно предвидел награду повыше епархиальной. И не ошибся, удостоившись благословения Святейшего синода «с выдачей грамоты». Вспомнив про это, Михаил снова, в который уж раз подивился умению старшего брата жить. «Эге, - подумал он, - да тут и впрямь у их благородиев, у прокуроров руки коротки!»: Вышло, как и прикидывал Прокопий. Не один день потели в управе над прокурорской бумагой: и просто так отмахнуться нельзя, и на достойных членов градского общества рука не подымается: Наконец, решили: обвинения основываются только «на выводе» Белякова, а кто и за что должен отвечать, не указано. Посему «управа полагала бы необходимым со своей стороны предварительно разрешения вопроса об ответственности должностных лиц». Дума, выразив согласие с мнением управы, определила: «по выслушании доклада оставить таковой открытым впредь до рассмотрения других докладов». И дело медленно, подобно сучковатому топляку, погрузилось в бездонные пучины российского судопроизводства, не перестав однако быть постоянной угрозой главе торгового дома Ефремовых. Ибо не мудрено, что и бросовый топляк всплывет: Оставалось одно: жить так, чтобы расположение градского общества ограждало и берегло от возможной (чем черт не шутит!) законной кары бывшего директора городского общественного банка Прокопия Ефремовича Ефремова. 7 Под заботливым крылом Кузьмича Ундри очень скоро стал свои человеком на «Рюрике». Был он покрепче, пожилистее горемыки-предшественника, мог расторопнее услужить пароходным трудягам. Как-то сама собою прилипла к нему кличка «Князь», постепенно заслонившая чувашское, освященное древним обычаем имя. Только от Кузьмича не приходилось слышать этого добродушно-насмешливого прозвища. Но и Кузьмич звал своего маленького друга не его деревенским именем, а на русский, на городской лад - Андрюхой. Как и у нижегородского купца, Дугарев на «Рюрике» кочегарил и каждый раз старался брать с собою на вахту Ундри, учил его, как держать огонь в топке, когда подбрасывать в гудящее жерло сухие березовые поленца, как понимать строгую стрелку манометра. Работал Алексей Кузьмич, сняв рубаху, вытирая пот большим изрядно подержанным рушником. В свободную минуту неторопливо пил чай, подливая в самодельную железную кружку из чайника, следить за которым, чтобы всегда был там кипяток, поручал своему усердному подопечному. Приглянулся Ундри и молодым, разбитным масленщикам. Чумазые, белозубые, чернорукие, они, готовя смазку из мазута и сала, заметив Ундри, пробиравшегося в кочегарку с чайником, оставляли балагурство, напускали на себя строгость, окликали: - Эй, Князь! Отведай-ка нашей тюри. - Сала не лишку ли? - Как оно будет на скус-то? - Только гляди, все не слопай, брюхо вырастет. - Купцом по палубе пойдешь. Хозяина с толку собьешь. Ундри, улыбаясь, рассказывал об этом в кочегарке, и Кузьмич зачем-то оглядывал его с головы до ног, одобрительно хмыкал: - Известно, шутники! Любят поозоровать над младшим. А давно ли сами с тебя были... И добавлял: - Но ты их не сторонись. Ребята правильные. Не обидят. А позовут помогать - своему умению научат. Опять же тебе не лишнее. По старой дешевенькой книжице, купленной на толчке, Кузьмич учил Ундри грамоте. Ученик попался способный, вскоре стал читать по слогам, разбирался в цифири. - Неграмотному у машины делать нечего, - говорил Алексей Кузьмич. Машина, она строгая. Дурачества не потерпит... Учись, раз тебе доля такая выпала. Подрастешь, настоящую цену свою узнаешь. Изредка приходил отец, вызывал Ундри на берег, выкладывал немудряцкие гостинцы - ему и Кузьмичу - ягоды, орехи, лучшую рыбку утреннего улова. Рядом подсаживался Кузьмич, дымил самокруткой, расспрашивал Аливанова о деревенских новостях, терпеливо слушал невеселые рассказы, не перебивал. Однажды заметил он, что Ундри прячет руки от отца, стыдится, похоже, несмываемой машинной черноты. - Не дело, Андрюха, руки держать за спину, - покачал Кузьмич головою. - Они у тебя, верно, в смазке, темные... Зато честные!.. И то возьми в расчет: когда чувашину при машине состоять приходилось? Чувашин мозоли о лошадиное копыто чапигами натирал да скупой землицей разукрашивал, а чтобы от машины след - такого не было... Старики говорят, вас в древние времена царские слуги и к железу не допускали, боялись, как бы вы на них пики да рогатины не вострили... Так что, Андрюха, честные рабочие руки не прячь! Иван Аливанов отцовским испытующим взглядом посматривал на Ундри, думал: повезло же им с Алексеем Кузьмичем: верным человеком сделает он сына. Из верхней команды почему-то невзлюбил Ундри только матрос по прозвищу Тягун. Приведенный на «Рюрик» самим хозяином, был он слабого телосложения, узкоплечий, с маленькой головой, большим губастым ртом и длинными клещеватыми руками. Таких, если и брали на тяжелую матросскую работу, то разве только в крайности, при безлюдье. Да такие и сами не больно-то гнались за безрадостным хомутом пароходного найма, зная наперед, каким жестоким будет для них матросское ярмо... И пока команда разглядывала его со всех сторон, примеряясь к новому на пароходе человеку, Тягун проговорился под хмельком, что состоял он приказчиком на купеческой барже и, если пожелает, снова в два счета там будет. Знал Тягун чувашский разговор и, похоже, был чувашином, хотя особенно это старался не показывать. Однако с Ундри говорил только по-чувашски, скупо и ворчливо, с прибавлением (когда был вполпьяна) обидного «шуйттан ачи», то есть «чертов сын», или просто «чертенок». Вздрагивая от неожиданных здесь, на пароходе, звуков родного языка, Ундри робел перед ним, пока не произошел случай, надолго оставшийся в памяти. Как-то в рейсе, когда тянули из Казани маломерную баржонку, достал Ундри из-за пазухи подобранный на стоянке клочок газеты (пригодится Кузьмичу на курево!), попытался прочитать крупно изображенное слово. И не слышал, как сзади подошел, пошатываясь, Тягун, ухватил его за ухо и, закрыв глаза, молча стал выкручивать. Ундри рванулся, но Тягун держал цепко, и за ухом что-то треснуло, острая боль отозвалась во всем теле... На счастье появился Кузьмич, взял Тягуна за шиворот, отбросил к борту, сказал, не повышая голоса: - Над малым потешаться, сукин сын... Смотри у меня. Башку оторву. Отряхиваясь и потирая ушибленное плечо, Тягун проводил их затравленным взглядом, встретив лишь тронутые слезой глаза оглянувшегося Ундри, в которых уже не было робости, была злость... 8 Разные события прошли по ухабам городского житья-бытья с тех пор, как Прокопий, выпутавшись из банковской паутины, ударился в хлопоты о собственном лесопильном заводе и стал думать о нем днем и ночью. Когда гнали с Ветлуги плоты и в затоне напротив Чебоксар вручную пилили тяжелые скользкие бревна, загружая смолистым тесом и россыпью подтоварника огромную беляну, Прокопий любил прикинуть, насколько доходнее получится заводская разделка. Возвращаясь из затона в нарядной «хозяйской» лодке, приказывал сидевшему на веслах Чернову брать повыше города, чтобы можно было, спускаясь вдоль Геронтиевой слободки и плотовых стоянок, лишний раз взглянуть на облюбованное под завод место. И хотя Прокопий обычно в таких случаях помалкивал, Чернов, перехватывая его взгляд, знал, о чем думал хозяин. А с заводом дело выходило нешуточное. Везде нужен был глаз да глаз. Получалось, что самому Прокопию с сыновьями за всем не углядеть, и Чернову одному тоже не разорваться. Требовались надежные, без озорства и корысти помощники, на которых можно было бы завтра положиться как на самого себя. И тут прослышал Чернов, что в соседней волости, в деревне Мемеши, остались после умерших сразу за одну неделю родителей малолетние сироты и некому за ними присматривать. А среди них - шустрый, приветливый мальчонка лет десяти и уж больно его жалко... Казалось бы, такое известие ни с какой стороны не должно было особенно задеть Прокопия. Удивляться не приходилось: неурожайные годы да удельные строгости вконец разорили деревню; в чувашском крае повсеместно можно было увидеть опустевшие, обросшие бурьяном избы с заколоченными окнами, услышать о горестной судьбе их хозяев. Однако Прокопий с Катёной заставили Чернова повторить сказанное и после недолгого раздумья наказали при первой же возможности, не мешкая, доставить сироту в город для окончательного их хозяйского приговора. Чернову как раз надо было ехать в ту сторону, везти мочало, собирать кули, учинять немудреный расчет с деревенскими умельцами. (К тому времени оказалось выгоднее запасаться кулями домашней выделки, чем держать заведение.) И Чернов уже на четвертый день привез дремавшего на возу среди кулей осиротевшего Ванюшку. Прокопию, а еще больше прослезившейся Катёне сиротка приглянулся сразу. Был он, как и многие в их роду, крохотного роста, тихий, ласковый. Оттого, видно, и звали их в деревне Пичужкиными. Мальчика поместили во флигеле, при дворовой прислуге, под надзором Архиповны, кухарки с черной кухни. Катёна со старшей дочкой Раечкой вгорячах сами принялись готовить его к поступлению в училище, заставляли говорить по возможности по-русски, и Ванюшка так преуспел в этих занятиях, что был зачислен в приготовительный класс без каких-либо стеснений. Прокопий, наблюдая старания Катёны, одобрительно помалкивал, хотя и думал: «Ученье, конечно, занятие не лишнее. Только в благородные ему пробиваться ни к чему. Эта птаха, придет время, за нее отблагодарит. Верой и правдой в нашем торговом деле послужит». И очень скоро вышло по прикидке Прокопия. Примерно через две недели явился Ванюшка из училища непривычно рано, принес Прокопию запечатанный конверт. Прокопий прочитал, вздохнул и, ничего не сказав, отправился в училище. Когда вернулся, погладил приемыша по голове, спросил: - Как же это ты так? И Ванюшка, глотая слезы, мешая русские слова с чувашскими, признался, что с первых дней городские потешаются над ним, дразнят за маленький рост, обзывают вшивым чувашленком. Нынче терпенья не стало - кинулся на великовозрастного мучителя, разбил нос ему до крови, выскочил следом за ним в коридор. А по коридору в это время как раз проходил сам заведующий... Получивший свое обидчик оказался из предводительской родни. И заведующий училищем, пригласив на объяснение богатого благотворителя, чувствуя себя между двух огней, однако из предосторожности взял сторону уездного начальства, доверительно посоветовал Прокопию определить приемыша в обучение ремеслу. Дома, выслушав сбивчивый рассказ Ванюшки, Прокопий положил на костлявое мальчишечье плечико тяжелую руку, сказал: - Так вот значит как... В училище завтра не пойдешь. Живи пока, не озоруй. А потом поглядим-увидим. Катёна хотела было заступиться за Ванюшку, но Прокопий запретил раздувать кадило, и Катёна послушалась, доверилась расчетам многоопытного супруга. Не прошло и двух недель, как горемыку-неудачника свели к известному в городе портному, отдали в ученики, и стал Ванюшка жить у него, словно воробей за стрехой, приходя по воскресеньям да по престольным праздникам к сердобольной Архиповне, а иной раз, по хозяйскому зазыву, заглядывал и в большой дом, к благодетелям, желающим видеть, каков он есть ныне в натуре раб божий Иван Пичужкин. В те же годы случилось Прокопию еще раз натолкнуться на дела городского училища. Инспектор народных училищ Василий Константинович Магницкий адресовался в управу с ходатайством перед городским обществом об увеличении суммы, отпускаемой на содержание училища, ибо ввиду переполненности классов возникла нужда в дополнительных помощниках учителя. Управа месяц размышляла над инспекторской бумагой. Зато дума особенно не мудрила. «Имея ввиду, - решили гласные, - что по недостатку городских средств увеличить пособие Чебоксарскому городскому училищу не представляется возможным и если уже помощник учителя необходим, то просить инспектора училищ г. Магницкого ходатайствовать об определении его с вознаграждением из остатков из штатных сумм Чебоксарского училища». Подписывая вместе с Михаилом и другими гласными сие хитроумное заключение, Прокопий даже усмехнулся в бороду: вперед, мол, шагай, да и назад оглядывайся. Вообще при упоминании «необязательных» расходов дума проявляла характер и послаблений не допускала. Как-то ревизионная комиссия высказала неодобрение по поводу пособия Чебоксарской публичной библиотеке, записав в очередном акте: «Ввиду того, что книгами в чтении почти исключительно пользуются только одни мальчики, обучающие в Училище, коим и позволительно читать только книги «научные», каковыя по всей вероятности и имеются при училищной библиотеке, - но никак не пользоваться чтением «романов». Почему расход отпускаемый публичной библиотеке, мы полагали бы на будущее время исключить». Дума под председательством Прокопия Ефремовича Ефремова незамедлительно согласилась со столь просвященным мнением. Среди гласных, подписавших решение, был и неграмотный Михаил (за него руку приложил купец Клюев). А пособие составляло всего-навсего 75 целковых в год: иному гласному разовый заход в увеселительный дом обходился дороже. На те же годы пришлось важное в ефремовской родословной событие. Летом восемьдесят седьмого, после Ильина дня, в большом новом доме на Благовещенской улице сыграли первую свадьбу. Старшую наследницу Раису выдали за учителя приготовительного класса Чебоксарского духовного училища, студента семинарии Владимира Красноперова. Свадьба выдалась пышной. Поручителями «по женихе» и «по невесте» состояли высокие уездные чины дворянского сословия. За 17-летней Раечкой, только что выпорхнувшей из гимназии, дано было приданое с подобающим размахом. Вчерашний семинарист сразу стал состоятельной особой. Свадебные торжества однако омрачил родной дядя Михаил Ефремович. Перехватив за столом, расплакался он пьяными словами, помянув ни к селу, ни к городу несчастья своего сына Федора, двоюродного братца новобрачной. Перед самым рождеством дифтерит задушил дедова любимца - тезку внучонка Мишу. После крещенья помер «от младенческой» другой внук. В Петров пост преставился и сам Федор Михайлович. А в первых числах августа, под Благовещенье, не вынесла родов вдова его Катерина: девочкой разрешилась, сама же успокоилась навсегда. С тех пор Михаил и не может отстать от хмельного - будь то домашняя сивуха или дорогое марочное вино, казёнка или что под руку попадется. Как ни уговаривал его Прокопий, как ни совестил, толку не добился, только на себя постыдные нарекания навлек. Михаил грохал кулаком по столу, безумно твердил, что у Прокопия грехов не меньше, и почему ответ держать перед богом меньшему досталось? Еле от стола увели Михаила, еле от гостей спровадили... О несчастьях ефремовской фамилии в Шинерпосях и окрестных деревнях толковали по-разному. Одни по свойской привычке жалели: - И за что только господь наказывает... Враз ведь поумирали, всем семейством. Другие хмурились, зло отмахивались: - Эка невидаль! По деревням-то, смотри, сколь домов заколочено. Хоронить с ног сбились. И пожалеть-то некому, не то что у богатых... Податями задавили да земля-матушка родить перестала. Оттого и погибель народу...