Глава четвертая

1 Вскоре после того, как Благовещенская церковь стараниями братьев Ефремовых обрела новую колокольню, а их коммерческая близость с пароходным владельцем открылись всему городу, деловые акции ефремовского торгового дома заметно поднялись. И Прокопий — теперь к тому еще и держатель самого большого в Чебоксарах кулечно-ткального заведения, — снова был определен в правление купеческого банка. Сначала — в знакомой должности кандидата товарища директора, затем — товарищем директора и, наконец, директором. А дружку нового и не нового банковского деятеля Андрею Петрову Астраханцеву выпал жребий стать городским головою. В ту пору астраханцевский «Рюрик», хотя и скрипел деревянным корпусом в такт тяжелым вздохам машины, судовому промыслу служил исправно, повыгоднее конной или бурлацкой тяги, - и для хозяина, и для нанимателей. На пристанских складочных местах у причалов, что ни день, было людно: из нищавших чувашских деревень работников приходило сверх потребного. Многие шли прямо к Ефремовым: слух о благодетелях родного корня давно жил в округе. Однако Ефремовы брали в наем по большей части артель из Будайки, пригородной русской деревушки, где на едока приходилось по полдесятины и мужики пропадали с утра до вечера на пристанях да в извозе, добывая оброк для помещицы. Верховодил той артелью рассудительный, со строгим взглядом бородач Степан Гаврилов, по прозвищу Чепаев. Говорили, что, когда артельщикам требовалось зацепить тяжелую кладь, он покрикивал: - Чапь! Чепь! Чепай! Оттого и пристало к нему прозвище. А еще говорил, что, есть, мол, у соседей чувашей -черемисов, мордвы - имя Чепай: от него все и пошло... Работали будайковцы на совесть. Не было случая, чтобы задержала артель «Рюрик» или иную посудину хоть на полдня сверх уговору. Но и в цене уступки не позволяла. - Мы свое делаем, - басил Степан Гаврилов. - А ты, Прокопий Ефремович, своего зароку держись. В убытке не останешься, сам знаешь. Нам на обман идти, артель свою бесчестить тоже не приходится. Не с руки. Приказчик Иван Петров, что еще при жизни Ефрема помог изловить фальшивомонетчика и с тех пор ходил в старших, при подобных разговорах поддакивал будайковскому артельщику: - И то верно, Степан сын Гаврилов! И Прокопий Ефремович уговор соблюдет, и артель твоя промашки не даст. А оставшись с хозяином один на один, добавлял: - Крепкий там народ, в Будайке-то... Отказались выкуп платить за землю, так их казаки в Казань погнали - долги у купцов отрабатывать... Степан, даром что в молодых годах, - мирским старостой по выбору общества состоял. На помещицу жалобу подать мировому посреднику не убоялся. На барщину не выходил и других к неповиновению подбивал. Полиция его в кутузку, а он отсидел и опять за свое. Набогохульничал, прости господи, и - враз на отсидку туда же... Сынок у него растет, Иван. В отца будет. Хоть и невелик пока лапоть - да из того же лыка. «До разных будайковских случаев да неустройства нам дела нет, - думал Прокопий, рассеянно слушая приказчика. - А работают артельщики - посмотреть любо-дорого. Всех здешних за пояс заткнули... В Будайке что случится, то и бог с ним. Только бы на пристанях да в извозе оплошки не вышло. Нашему брату, торговому человеку, ничего более и не требуется». 2 Снова и снова потянулись неурожайные годы. Резко подскочили цены на жито. Владельцы хлебных припасов не раз и не два должны были пораскинуть умом, примериться, как бы повыгоднее выставить в торг муку и зерно, не прогадать на цене, прибавить весу в потаенных кубышках. В таком не всегда можно было довериться приказчику. Сам хозяин требовался в местах хлебного торга, - чтобы досконально разведать цены, отыскать подходящего покупателя, выгадать время, не угодить на крючок к разномастным дельцам, вылезавшим в черные годы народной беды, как злой сорняк. И как раз в ту самую пору, когда коммерсант должен был держать ухо востро и не зевать, банковские сидения стали мешать Прокопию, словно развязавшиеся на ходу лапотные веревки. Нелегкие дни наступили и для Астраханцева. Из-за множества пароходов (на Волге и смежных реках заводили их кто только мог!), из-за недостатка хлебных грузов фрахт сильно упал в цене. Страховка же судов с деревянным, подверженным огню корпусом возросла. Да и держатели пароходов новейшего устройства все чаще стали заворачивать в астраханцевскую вотчину, отбивать и без того малоприбыльных нанимателей. - Так что уж не держи зла на меня, Прокопий Ефремович, - хмуро сказал Астраханцев своему приятелю накануне отправки в очередной рейс, - а послабление тебе во фрахте нынче никак не выходит. Сам торговый человек, понимаешь: время такое, кругом убытки. - Что ж... Ежели дело так указывает... - вздохнул Прокопий, а про себя заключил: «В убытке не были и не будем. И на том, что взять успел, спасибо... Только хитришь ты, Андрей Петров. Не в твоих правилах еловым веником париться да хвостом вперед ходить». Неотрывное присутствие в банке стало совсем невтерпеж Прокопию, когда дошел до него беспокойно-обнадеживающий слух о ветлужских лесах. Владел, мол, в Костромской губернии, на Ветлуге, неоглядными еловыми раменями бывший чистопольский «имянитой гражданин» Кандалинцев. Был он пожалован матушкой-государыней Екатериной Алексеевной в дворянское достоинство за усердие в винных откупах для казны. После кончины расторопного откупщика обширное имение перешло к сыну, а когда отдал богу душу и сын, - к малолетним наследникам, поставленным под опеку престарелого статского генерала... Обстоятельства для покупателей-съемщиков, охотников до прибыльных лесных угодий выходили интересные! Наслушался о костромской лесной продаже Прокопий от купцов и прочих торговых знакомцев в двухмесячной весенней поездке по верховым волжским городам и решил в летнюю пору самолично побывать на Ветлуге, досконально разузнать, какую выгоду обещает дело, мерцавшее все более приметным огоньком в туманной дымке его завтрашних задумок. Летняя поездка тоже взяла два месяца. И за все время отсутствия Прокопия в банке право подписи «за директора» было предоставлено Андрею Михайлову Швеину, утвержденному градской думой досрочно, в силу обстоятельств, товарищем директора Чебоксарского городского общественного банка. 3 В те достопамятные годы выходец из небогатой купеческой семьи Швеин имел свое малоприметное дело, торговал в Чебоксарах аршинным товаром - мануфактурой на разный спрос да затейливой галантереей. Грузный, с большой головой на короткой шее, пучеглазый, он безотступно, никому не доверяя, высиживал торговые часы в лавке, зорко наблюдал приказчиковую суету родного брата Николая, взятого им на иждивение. Работнику со стороны пришлось бы платить, а с братом обходилось и так. Сыновья Андрея и Николая, двоюродные братцы, нередко бывали в разгоне тоже по разным родственным поручениям. Хмельным Андрей особенно не баловался, однако от угощения отказываться привычки не имел и в подобных случаях удержу не знал. Бывая в подпитии, становился несговорчивым, упрямым, как городской козел, и упорно гнул свое, подчас явно несуразное. Но так бывало не часто, вскоре забывалось вместе с разной-прочей городской обыденщиной и - не мешало Швеину ходить в гласных думы, слыть среди купечества и мещанского торгующего сословия, а также в полиции человеком сметливым, знающим цену расхожей копейке, а в трезвости - неторопливо-рассудительным. Потому в самом начале, когда еще состоялось открытие городского общественного банка, первую запись в журнале, определяющую банковские права и обязанности, доверено было скрепить «через подпис» - наравне с Кушевым, Кокшайским, Прокопием Ефремовым, городским головой Таланцевым - и гласному Швеину. А вскоре, по истечении одного из ближних выборных сроков, градское общество с одобрения начальствующих лиц оказало ему новое доверительное благорасположение, заключив: быть Швеину в правлении банка. Когда же следом за Прокопием удалился в двухмесячную отлучку (тоже по торговым делам) и другой член правления, Смирнов, дума поставила вместо него Войлошникова, а право директорской подписи окончательно записала за Швеиным. С Ветлуги Прокопий вернулся в крайнем беспокойстве. То, что довелось там увидеть, превзошло все ожидания. Вековые ели с примесью сосны, с островками стройного березняка, спелого ясеня, приземистых дубков; удобные пустоши; близость сплавных плесов, выводящих на волжский простор в шести с половиной десятках верст повыше чебоксарских пристаней... Упустить такое - век себя проклинать! Из попутных разговоров в уездном городе Ветлуге, в волостном селе Михайловицах узнал Прокопий про возможно близкую продажу наследного имения Кандалинцевых. Слухи о том, как оказалось, ходили уже около года. Пришлось сговориться с кем следует, совершить подношение, а за весточку о назначении торгов, поданную впрок, пообещать еще. Без задержки, не следующий же день после возвращения Прокопия с Ветлуги, собрались на семейный совет. В доме с утра истопили печи, - погода стояла непривычно холодная; в первой половине сентября выпал мокрый снег, в конце месяца ранние морозы оледенили понурые деревья, сковали грязь на дорогах... - С озимыми незадача, - сказал Михаил, хмуро поглядывая в окно. - В нашей стороне и посеяться-то многие не смогли, а у кого успелось, как бы впустую вышло: черным черно поле. И везде этак-то, с кем не поговори. - У нас хоть, слава богу, жито в запасе, - откликнулась Катёна. - На хлебушко прибыльный торг будет. - С зерном или там с мукою промашки не случится. Свое возьмем... А вот с лесом неспроста выходит. По всему видать, богатенькие мужички, что волю получили да сполна откупились, к лесным угодьям нынче примеряются. Того и гляди, хватать начнут - не подступишься. - Известно: деньги камень режут, - подал голос Григорий. Помолчали. Смотрели на Прокопия, ждали его слова. - Ветлуга и без торговых мужичков немалых денег попросит, - вздохнул Прокопий. - А брать надо! Уж больно все под рукой. Спорить на стали. Попримерились только к завтрашнему, будто торг уже открылся: сколько платить придется да какая цена в крайности дозволительна, на каком взятке с вывоза чистый доход пойдет да куда лесной товар сбывать - в верховья тянуть или вниз править... Михаил строго поднимал палец: - С хлыста один барыш, с пиленого - полтора. А то и два... Свой завод ставить надо. Катёна про себя прикидывала: сколько тысяч возьмет Ветлуга, какие доли будут от братьев... Когда Прокопий сидел в банке, нужные деньги всегда находились. А нынче как? Муженек только ухмыляется да обнять ловчится, а в банке верховодит и «за директора» расписывается гласный Андрей Михайлов Швеин... Что ж, поглядим-посмотрим, как оно дальше будет. 4 Швеин, конечно, знал, почему не бывало у Прокопия задержки с деньгами: возможно ли в Волгу зайти и ног не замочить?! Не таясь от банковских, по-свойски разделывался с долгами Прокопий. 17 января последнего года первого своего директорского сидения он выкупил три векселя Иевлева, «представив» (так было вписано в журнал) десять тысяч серебром, взятых под упомянутые обязательства. А на следующий день «получил» те же десять тысяч на тех же условиях. Полторы недели спустя Прокопий «представил» в кассу банка пять тысяч и тридцать рублей. А назавтра «получил» эти тысячи с тридцатирублевым довеском обратно. Через два месяца этаким же манером самочинно отсрочил он уплату десяти тысяч, взятых под иные векселя... С расчетом на будущее втихомолку, но зорко, словно волк из засады, высматривал Швеин, как любезный директор переписывал долговые обязательства. По окольным намекам тепленького Быстровидова догадывался: готовится Прокопий Ефремович в деловую отлучку. И когда дума назначила ревизию банка, нетерпение вконец обуяло Швеина. Казалось, будто волосы шевелятся на голове от назойливого вопроса к самому себе: обнаружится директорское плутовство или нет? Однако призванные совершить ревизию дошлые люди не спеша рассмотрели банковскую канцелярию, незамедлительно поданную Быстровидовым, пошелестели бумагами, пощелкали на счетах. А затем вышли-закусили в заведении у члена правления Натарова и известили градское общество: «упущений по обороту сумм в 1871 году не найдено и отступления от правил не оказалось и самый отчет с книгами верен». - Так, так, - огляделся по сторонам Швеин. - Век живи, век учись, Андрей сын Михайлов. Свои люди. Обычай старше закона выходит... Мотай на ус, гляди в оба! Знал Швеин, смекнул сразу, пристав к банку, что и ему не быть с «сухими ногами». А как половчее «замочить» их заводил он исподволь скрытно-лукавые разговоры с братцем, не открывая при этом всех своих расчетов. Особенная охота на подобные беседы появлялась у него после удачного делового дня, когда шли они с братом домой. - Ежели, к примеру, - говорил Андрей, - ссуду без передыху брать, сколько проценту выложить придется? Раззор! Николай, маленький, сухонький, мелко семенивший обычно рядом с широко шагавшим дородным братцем, выглядел старше, хотя и уступал Андрею в годах. - И то верно, - с поспешностью, похожей на испуг, - соглашался он. - Чистый раззор! - А ежели ссуда пошла в дело и выручкой весь процент сполна да с барышем покрыла. Это как? - Внял господь молитве, не оставил без милости. - Опять же ежели в залог ссуды представлять хлеб разного рода, держать его приходится в безопасных помещениях, за караулом, застрахованным от огня и полной стоимости. Хлопот не оберешься... - Как пить дать. Не оберешься... - То ли дело вексель под залог положить... Оно, конечно, у Прокофия Ефремовича, али у другого, который с достатком, любой вексель к учету допустят, из маклерских дел сведений не испросят... - Куды там! - А этакое сперва заслужить надо. Не каждому оно предназначено. - И то верно, не каждому, прости господи! Пропуская мимо ушей торопливые поддакивания братца, Андрей Швеин думал о своем: придет, мол, и его час, и ему откроются в банке удачливые пути-дорожки. А пока подгонять судьбу не следует: подписывать за директора - не состоять еще директором. Долго ждать однако Швеину не пришлось. На исходе предпоследней недели сентября месяца, года 1872-го городская управа известила честной народ, что думой определен новый состав правления банка и «по произведенной балатировке» директором избран «большинством шаров» купец Андрей Михайлов Швеин. В тот же день городской голова Савельев, сменивший незадолго до того Астраханцева, ввел в должность Швеина и остальных присутственных лиц объявленного правления. Новые времена, как скоро выяснится, наступили для банка, опекавшего чебоксарский торговый промысел. 5 Нагоняй, полученный из губернии за нерачение к доходам от аренды мельничного промысла, памятен был в управе долго. Во избежание подобного неустройства в будущем управа учинила «Ведомость о недвижимых имуществах в городе Чебоксарах, приносящих доход», записав в нее все частные «имущества» - заводы кирпичные и для литья сальных свеч, кожевенные, солодовенные, шорные, а также кузницы, бойни, «анбары» под складку товаров, булочные, портерные, увеселительные и другие-прочие заведения. В иных «заводах» и на счету-то были хозяин с одним-двумя работниками. Не обошли и их. Раз доход в наличии, - проценты в кассу города плати без лишнего разговору... Особо посчитали предназначенное в аренду - мельницы водяные и ветряные, лавки каменные и деревянные, перевоз, пристани, весы да меры. И вышло, что половина «суммы оброка» мельничной аренды идет от Ефремовых. И каждый третий «анбар» арендуют они, выплачивая частным хозяевам да в общий котел торгующего сословия побольше, чем за мельницы. Этот нараставший из года в год деловой вес ефремовского дома в градском обществе понуждал братьев дотошно приглядываться к чебоксарскому житью-бытью, с хозяйской строгостью судить о нем, не открывая однако кому попало своих суждений. - Вот ведь как оно получается, - говаривал Прокопий, будучи наедине с Михаилом. - От чувашского корня городу все больше достатку, а много ль коренного-то нашего брата-купца? Михаил хмурился, переводил разговор на городские непорядки: - Воровства развелось невтерпеж. Больничный смотритель Касаткин у немощных из рта кусок рвал. - А в приставах укрылся при мировом съезде, - разводил руками Прокопий. - Туда же и довелось управе подать на ловкача... Понудить-то понудили его возвернуть награбленное, а из приставов не погнали, нет. И полицию известили: дознание, мол, по Касаткину прекратить. - Вот тут и судись! Куда захотят, туда и повернут. В глаза-то нам с тобой по имени-отчеству, а за спиной надсмехаются, за людей не считают, - чуваши, мол... От богатеньких завистников такое идет да от их подпевальщиков. - Ну и бог им судья. Мы же еще покажем, на что чувашин посягнуть может. Так с упреком и озабоченностью вели разговор между собою братья Ефремовы. А базарная срамота, обижавшая целый народ, выходила далеко за пределы чувашского края, расползалась по волжским берегам, просачивалась даже в книги, которым справедливо суждена была долгая жизнь. 6 В эти годы третьим наследником одарила Катёна Прокопия. Нарекли его Федором. Родился мальчик крупным, горластым, то и дело всхлипывая припадал к материнской груди. Много задал он забот матери, больше, чем все остальные. Катёна не отходила от младшенького, похудела, осунулась. Опасливо настораживалась, когда качали люльку восьмилетний Сережа или четырнадцатилетний Коля, когда неловко брали младенца на руки умиленные падчерицы. Заглядывал изредка в колыбель и отец, и в доброй усмешке его было больше любопытства, чем родственной гордости. Любимцем Прокопия оставался старший, Коля, ближайший преемник фамильного ефремовского дела. Сняв с себя директорскую обузу, Прокопий однако полностью от банковских дел не устранился. Был при банке учетный комитет, наблюдавший и охранявший правильность операций, следивший, чтобы не выдавались ссуды «сверх сумм», обозначенных в списке кредитующихся лиц. Прокопий состоял членом этого комитета и по силе возможности изъявлял свое мнение по отдельным просителям. А в некоторых случаях - воздерживался... Новый директор, к примеру, знал, что в упомянутом комитете Ефремов против него, Швеина, человека кое в чем сведущего, руку не поднимет, гусей дразнить не станет. И самому Швеину не резон было язык развешивать насчет ефремовских векселей. Глядя на Прокопия, и другие «наблюдавшие и охранявшие» поубавили строгости к банковским служителям: они, мол, разлюбезные, в каждодневных трудах пребывают, им иной раз и потрафить не грех. Это Швеин тоже взял в толк, приберегал на день грядущий, шептал с оглядкой: - Приходит твой час, Андрей сын Михайлов, приходит. А годы сменяли друг друга, и время неотвратимо брало свое. После одного из обильных благодарственных угощений забрел на каменистые тропы ночного волжского берега вершитель банковской канцелярии, титулярный советник Быстровидов. В поисках пристанища втиснулся под дырявую палубу столетней баржонки, изгнав оттуда яросто рявкнувшего бродячего пса. А утром нашли горемыку навсегда застывшим, багрово-синим с головы до пят... Место Быстровидова в банковской канцелярии пустовало недолго. Занял его Клюев, расторопный, себе на уме человечек из мещанского сословия. Оказавший как-то торговую услугу Швеину, был он призван самим директором «послужить обчеству». Любил Клюев побалагурить, а находясь во хмелю, становился совсем развеселым - до бесшабашности. Распоряжения по банку исполнял без задержки, играючи, не задумываясь - законные они или нет. И привычку имел при этом приговаривать: - Живы будем - не помрем! Швеин, пропустив в трактире рюмку-другую и глядя в упор на ухмылявшегося бухгалтера, думал: «Такой и требуется... Вроде свой. Ножку, дай бог, не подставит». Клюев отвечал на тяжкий взгляд хозяина банка озорным подмигиванием, нагло щурился, заводил разговор о торговых купеческих возвышениях в городе, обязательно поминая Ефремовых - поддразнивая завистливого Швеина, распалял его иной раз до крайности. А Швеин все увереннее обживал свое банковское сидение и все чаще проводил присутственные часы не в каменно-холодной воеводской канцелярии, а в родном трактирном заведении. Натаров отвел ему особый номер, где банковский отец-благодетель принимал заявителей и мог в компании с догадливым клиентом поднять чарку за успех задуманного просителем предприятия. Слушатели натаровской гостиницы привычно зубоскалили по сему поводу. - Что, Швеин у тебя? - спрашивал сонный Морозов вертлявого Губанова. - Где ж ему быть, - щурился Губанов. - Угощают голубчика. Видать, дельце пустяшное. Теперь процент снимают. Буфетчик Шишокин не торопясь вступал в разговор: - А его тут нету разве когда только из Чебоксар уехамши... По векселям от уступку, говорят, дозволяет. Вот и потчуют его винцом-то... Намеднись допоздна отсидели, в банк за сторожем послали, поднесли сердешному во здравие. А сам-то Швеин тем часом - в банк. Побыл там, вернулся, сторожа спровадил... Чево-то, значит, затеяли. Только вскорости и те, что со Швеиным сидели, ушли... Вот такое оно, толокно, грехи наши тяжкие. Нуждающиеся в кредите шли на поклон к Андрею Швеину с уверенностью, что, если попросить с понятием, - не откажет. Случилась какая-то нужда в срочной наличности у таксатора Маркелова. Квартировал он в доме Соколова, где Швеин держал портерную, и, хотя состоял казенным человеком, в денежных делах без надежного ручательства мало что значил: чин достатку не сват. - Замолвил бы ты, уважаемый, словечко за меня перед Швеиным, - адресовался он к хозяину дома. - Позарез деньгб требуется. - Это можно, - сказал, подумав, Соколов. - Только уж и ты, ваше благородие, меня не конфузь. Опосля, как у нас водится, Швеина с Войлошниковым позови к Натарову, угости чем бог послал. Маркелов послушался. Заполучив денежки, цеременно пригласил к столу директора с компанией, не забыл и квартирохозяина. Началось застолье с чая, потом пошло красное вино. Захмелев, таксатор разошелся, потребовал водку, дорогую закуску. Натаров только посмеивался, выходил за дверь, отдавал вполголоса приказания. Соколов, вскинув брови, не спускал глаз с квартиранта: таким видел его впервые. Клюев помахивал вилкой, приговаривал: - Живы будем - не помрем! Войлошников следил за Маркеловым скорбным взглядом, сокрушенно покачивал головой: - Эка распоясался... Смотри, штаны потеряешь. Швеин, нехотя отодвинулся от стола, еле переводил дыхание, сопел, икал, косился на Войлошникова, досадовал: черт, мол, его за язык дергает; своим карманом его благородие сам распоряжаться волен! Но лишь что-то бурчал, доливая рюмку, снова припадал к столу. Было как нельзя лучше. И угостились, и - повеселились... 7 Подношения, оставленные Прокопием Ефремовым на ветлужских берегах, не прошли даром. В скором времени получилась весточка о распубликовании в Костромской губернии приглашения к торгам на лесные угодья Кандалинцевых. И Прокопий незамедлительно отправил на Ветлугу приказчиков - осмотреть назначенные на продажу леса. Люди Ефремовых прошли по нехоженой чащобе - один посередке с ведомостью, двое по бокам, - чтобы ни единого деревца не пропустить. Все переписали, прикинули, как хлысты вытянуть к лесным пристаням. В Чебоксарах с ведомостью сидели взаперти не день и не два - подсчитывали, сколько лесу взять возможно, да во что вывоз обойдется, да какой цены не жалко. Условия записали, бумагу накрепко опечатали в конверте сургучом и - представили в Кострому, в губернское по торгам присутствие. В назначенный день и час при всех явившихся покупателях, под строгим оком его превосходительства господина губернатора конверты вскрыли, и оказалось: самая высокая цена дана «чебоксарским первой гильдии купцом Прокопием Ефремовичем Ефремовым». Так оборотистый чувашский крестьянин-новокрещен, унаследовавший от деда и отца доходную близость к православной церкви, промышлявший продажею хлеба и бакалейного товара, кулеткачеством и мельничной арендой, по-лисьи прокравшийся в купеческое сословие, получивший доступ к тайным - и не безгрешным! - пружинам банковского кредита, вознесенный на гребень крутой волны пореформенного оживления, - так стал он отныне хозяином огромного богатства, и не снившегося ему каких-нибудь три десятка лет назад. Ветлужский уезд Костромской губернии, где заявил о себе род Ефремовых, был одним из неуклонно огромных уездов, составлявших бескрайние пространства российского захолустья. Главная усадьба ефремовского имения обосновалась возле дремучей глухомани, в ста тридцати верстах от уездного города Ветлуги, рядом с волостным селом Михайловицами. Вековые ели подступали к добротно срубленным избам, к затаившимся неподалеку землянкам лесных добытчиков. Зимними ночами сквозь шорохи метели, падавшей из белесой мглы, прорывался сюда тоскливый волчий вой, и в конюшнях беспокойно топтались лошади, глухо урчали и звякали цепями потревоженные сторожевые псы... Управлять лесным имением Прокопий поставил местного жителя Ивана Семенова Кабатова. Работников на делянки нанимал и в Михайловицах, вез и с чувашской стороны. Были в Приветлужье и шинерпосинские - прямые земляки хозяина, ехали и из других, соседних с Шинерпосями деревень. Знали они лесное дело, умели когда надо шепнуть хозяину малопонятное для остальных чувашское слово - дорого стоящую житейскую подсказку. С ветлужскими прибывшие жили в согласии. Одинаково строгий труд да щедрая русская душа исконных здешних жителей, степенно принимавших уважительных работяг-пришельцев, места для распрей не оставляли. И ветлужские леса были сродни недалеким отсюда - рукой подать! - глухим, дремучим раменям, куда завел разбойничье войско и там погубил его бесстрашный Иван Сусанин, великий в своей мудрой простоте русский человек. Казалось, сам неизбывный размеренный шум лесных вершин жил, дышал здесь думой о русской душе - грозной для врага, сердечной для верного друга. 8 С завистью следил за купеческим возвышением Ефремова Андрей Швеин. - Вот, как оно выходит, любезный братец, - говорил он Николаю, назидательно подняв палец. - Отстал Прокофий Ефремович от банковской нашей суеты и вон куда шагнул. Поди, догоняй его теперь. - Куда там! Не догонишь, - сокрушался Николай. - Широко шагает! - Ну, да ничего. Мы тоже в надёже. Как говорится, не спеши коза, все волки твои будут. Николай обеспокоено моргал: - Что-то в толк не возьму, братец... Как же это? - А так! - стукнув кулаком по столу, возвышал голос Андрей, - нам сиденье не во вред! И добавлял потише: - У этакого котла сидеть да не оскоромиться?!... Понял теперь? - Ох, грехи наши тяжкие, - шептал Николай. - Как не понять, прости господи... Долго ждать «оскоромления» не пришлось. Тесно стало Андрею в старой лавке и принялся он строить новую, просторную, забил полки мануфактурным да галантерейным товаром, набрал расторопных приказчиков. Николай при них ходил в старших, покрикивал тонким голосом, силился напустить на себя непривычную строгость. Затеял Андрей Швеин торговлю и в соседнем уездном городе Цивильске, открыл там лавку с нарядными ситцами, с разными цветастыми диковинами. Подался и на ярмарку в Самару, вывозил туда всякой всячины тысяч на шестьдесят да хвалился: не последнее, мол, в торг представлено, найдется и еще! Были у Андрея на подхвате и лес, и дрова. Имел он пивной склад, не отступался от портерной в доме Соколова, арендовал лабазы и пароходные конторки. Больших денег требовал такой размах. Но Швеин с расчетами не спешил и по дремучей своей скаредности торговался иной раз словно мелкий офеня-мазурик. Поставщики товара, хозяева сданного в аренду терпели в долг, кряхтели, скребли в затылках. Однако за горло пробойного коммерсанта пока не брали, надеялись, что за таким не пропадет, - как-никак директор банка! На исходе очередного выборного срока понесло правление нежданную утрату. Злая хворь доконала в одночасье изрядно подержанного в гулянках Войлошникова. Похоронили его с почестями. На освободившееся место по настоянию Швеина определили Александра Николаевича Бекренева. - Можно сказать, почтенный наш обыватель, - объявил о нем Швеин. - В гласных состоит. И с достатком. И всегда под рукой будет, ежели что подписать. Оспаривать директора не стали. Ему виднее, с кем в одной упряжке градскому обществу послужить. Сам в коренниках; тянет вроде борзо. Ну и пусть тянет. Бог ему судья... 9 Готовя первый сплав, Прокопий старался не ввязываться в банковские дела. Хлопот хватало и на Ветлуге. Лес, подвезенный с ближних делянок, скатывали в прибрежную низину, вязали в плоты по 250-280 «дерёв» в каждом. Плотов выходило на глаз побольше двух сотен. По самой малой прикидке цены первый же сплав сулил выручку далеко за сто тысяч, а по крайности - и под четверть миллиона! Возвращаясь в Чебоксары, Прокопий усаживался с Михаилом за расчеты, снова и снова держал совет: как бы изловчиться да угадать самую верхнюю цену, пока на пошла она на убыль, пока спрос на лес в ходу. Выходило все гладко, вроде как по заказу. И незнакомая до сих дрожь нетерпения стала иной раз забирать Прокопия. - Чуешь, братец, куда дело клонится, - говорил он Михаилу. - Какому чувашину такое выпадало? Михаил хмурился: - Не повидав реки, погоди разуваться-то. - И повидали ее, голубушку, и в карман положили! Михаил осуждающе смотрел на брата: - Ладно тебе!.. Из Будайки вот Гаврилов Степан приходил, дознавался, будем ли плотогонов брать... Больно много однако просит. Прокопий вздыхал: - С ихней артелью надежней, дело свое кругом знают. Да, вот, уговор у меня с ветлужскими. Расходу с ними меньше. И вслух подумал: - А может, будайковские скостят? - Так и скостили! Чепаевых не знаешь что ли? Как на своем поставят, никакой силой не стронешь... Что Степан, что сынок его Иван - из единого дубняка. Однако в то самое время, пока братья Ефремовы, озабоченные приближением сплава, вели в Чебоксарах доверительно-деловой разговор, в лесной имении на Ветлуге случилась беда. Погожим весенним днем Нестор Егоров и Дмитрий Якушев, два дружка-приятеля, пошли в ближний лес пристрелять ружье. Оба состояли в работниках у Ефремовых. Один был из хозяйских земляков, другой - местный. Свела-сдружила их нелегкая промысловая делянка да общий охотничий промысел - в добавление к скудному приварку. Как-то похвалил Якушев у товарища ружье, доставшееся от отца, - аккуратное, легкое, с прикладом, украшенным резным узором. Егоров загорелся: - Продам! Свою цену возьму. Без прибытку. Давай, бери! Якушев подержал ружье, осмотрел его со всех сторон, протянул обратно со вздохом: - Не могу. Друга обижать грех. Егоров насел, уговорил. Так и отправились они в лес испытать ружейный бой. Под молодым дубком, около сырого овражка с затаившимися остатками почерневшего снега изготовили ружье к стрельбе - засыпали порох, забили медвежью пулю, повесили на сучок рваную шапку, отсчитали шаги, и... Нежданно-негаданно грянул выстрел, и Якушев, охнув, стал оседать, хватаясь за дубок... А через два дня пристав доносил рапортом в уездное полицейское управление, что в «усадьбе господина Ефремова... он нанесенной Якушеву пулею раны он около 7 часов утра умер». Узнав о несчастье, Прокопий схватился за голову. И так по уезду и в губернии не затихли еще злонамеренные, завистливые пересуды - объявился, мол, откуда-то, чувашин, прибыльное дело у нас перебил, лес из-под носа тянет. Теперь, скажут, люди его православных казнят... Этак-то и народ озлобить, взбунтовать немудрено. Как бы вместо дохода не вышла ветлужская затея в убыток... И Прокопий, провожаемый тревожным взглядом брата и ободряющими наказами советчицы-жены, поспешил на Ветлугу. 10 Большую силу взял в те годы Андрей Михайлов Швеин. Набрался даже духу запросить у думы «дозволения учитывать векселя без участия учетного комитета». Так и так, мол, то одного члена комитета нет, то другой в отлучке, а ссуда под вексель задерживается, деловые люди ропщут: «В кровном своем банке получить не можем! Непорядок, мол, выходит». Долго судили-рядили в градской думе. И банку препоны ставить не след, и все в руки одного правления отдать закон воспрещает. Но и то сбросить со счета нельзя, что с началом навигации иных выбранных обществу послужить днем с огнем не сыщешь... Как быть? Спрошенный по сему поводу член учетного комитета, гласный Прокопий Ефремов помялся: - Не до банка нам теперь. Своих забот выше головы. Остальных спросите. А другой член и тоже гласный Андрей Петров Астраханцев сказал с укоризной: - В банке-то не дураки, надо быть, посажены. В деньгах до сей поры отказу вроде не случалось... Чего ж сумлеваться? Покряхтели в думе, примерились: и верно, наговору на банк больно-то не слыхать, деловые люди помалкивают, коммерция торопит... И определили: «дозволить правлению банка в крайнем случае принимать к учету векселя и выдавать по ним ссуды при том составе членов учетного комитета, какой окажется на лицо, а за совершенной неявкой их, членов комитета, производить подобные операции в составе одних членов общественного банка, не допуская ни малейшей медленности». Милостивое дозволение думских благожелателей позволило Швеину и совсем нос задрать. Как-то стало так получаться, что учетный комитет то и дело был в разгоне, а «крайний случай» случался чуть не каждый божий день... Если же удавалось застичь «на месте», в городе, Прокопия Ефремова с Астраханцевым, отказа от комитета в учете любого векселя не бывало. - Не жизнь - малина! - подмигивал Натаров Бекреневу. - Как бы беды однако не вышло, - опасливо оглядывался Бекренев. - Не робей! С нашим директором не пропадем. А Швеин не удовольствовался дозволением обходить учетный комитет. Когда явилась в банк ревизионная комиссия и потребовала предъявить реестры на учет векселей, он только сокрушенно развел руками: - Не могу-с. Обязан блюсти частную коммерческую тайну. Так что уж не обессудьте. Находившиеся при этом Бекренев с Натаровым переглянулись (один испуганно, другой насмешливо). Клюев же выразился одобрительно, подняв палец: - Живы будем - не помрем!... Пришлось ревизорам обойтись без реестров да отвести душу в акте, записав про невиданное директорское своеволие. Однако, несмотря и на это, дума признала действия правления правильными, а Швеину вынесла «благодарность общества за полезную его для банка деятельность». И хотя на том сошлись двадцать шесть гласных, а несогласие выразили только четыре, Швеин насторожился словно волк, почуявший где-то рядом с собою затаившегося охотника... 11 Прибыв на Ветлугу, Прокопий увидел, что опасения были напрасными. И сам Якушев, умирая, объяснял беду собственной промашкой, просил не винить Егорова. И мать с отцом, постаревшие в один день на много лет, горевали вместе с безутешным товарищем погибшего сына. И свидетели не дали полиции против Егорова никакой зацепки, как ни старались запутать их на допросах ретивые служаки - пристав с урядником. Разные пересуды ходили о случившемся. Но ни от кого из местных работяг не услышал Прокопий в волости плохого слова о Егорове, о его соплеменниках, не заметил какого-либо нарушения делового порядка в лесном имении. Люди, как и раньше, вязали плоты, поспешая в предвидении близкого начала сплавной страды. И если заводили разговор про несчастное происшествие, то вспоминали о нем без ожесточения, которого так опасался Прокопий. Злобствовали, - и то под личиной служебного беспристрастия, - только полицейские чины. Егоров был взят под стражу и передан «для дальнейшего производства» судебному следователю. С этой стороны однако угрозы лесному промыслу не предвиделось, и Прокопий облегченно вздохнул: «Без расходу хотя и не обойтись, да, бог даст, замнем-замажем. Деньги - они и камень рубят... Ни к чему шум-то». Похоронили Якушева благопристойно, по христианскому обычаю. Прокопий не замешкался - развязал суму, постарался приглушить горечь утраты, ублажил всех, кого только было возможно... А тем временем Ветлуга залила пенной быстриной низины, всколыхнула и подняла плоты. Первая весенняя зелень тронула берега. В лазоревой дымке сливались с высоким небосводом речные дали. И в назначенный день и час отошли от ефремовской лесной пристани и двинулись по высокой апрельской воде Ветлуги и Волги первые партии надежно увязанных «дерёв», взяв направление к чебоксарским запаням. Словно заснувшие черные рыбины, неторопливо плыли по искристой водной равнине могучие еловые и сосновые кряжи, растянувшись на несколько верст. Иные имели без малого аршин в поперечнике, до семи сажен в длину. Зычный лоцманский бас с караванки заполнял необъятный речной простор, и потревоженные на водопое лоси, вытянув шеи, скрывались в прибрежных зарослях, подернутых серебристо-зеленым налетом первой листвы. Бывалые ветлужане и волгари только покачивали головами, оглядывая из-под задубелых ладоней нескончаемую вереницу челеньев, да степенно кивали, узнавая от плотовщиков имя нового лесного хозяина. Плотов вышло, как и прикидывали, - побольше двух сотен. В Ветлужском уездном полицейском управлении выправили 214 сплавных билетов. А один плот, двести пятнадцатый, отправили «зайцем», без билета, хотя и значился он в полицейской регистрации под своим номером и состоял из 264 бревен «леса елового сырого» - от четырех сажен длиною до семи и от пяти вершков в поперечнике до двенадцати... Подтвердились расчеты и по выручке, шагнувшей далеко за сто тысяч. А обозначалось той весною лишь начало золотого потока, что широко хлынул в последующие годы из дебрей ветлужской глухомани, неслыханно приумножив явное и тайное состояние купеческой фамилии Ефремовых. 12 Предчувствия не обманули Швеина. Враз, будто сговорившись, явились к нему подрядчик, пригнавший очередной плот дровяного долготья, и казанский торговый человек, поставщик галантерейного товара, и предъявили требование о срочном расчете. - Ты уж, тово, не серчай, Андрей Михалч, - сказал, глядя мимо Швеина казанский гость. - Рассчитаться бы... Нужда крайняя свалилась. Не откажи, сделай милость. Швеин уставился на него, подумав: «Вот они, шары несогласные. И в губернии про них знают... Надо платить. Чтоб разговор лишний унять». Сказал: - Что с вами поделаешь! Приходи ужо. Часом позже попытался уговорить лесоторговца отсрочить расчет, но тот и слушать не стал. Пришлось пообещать и ему. А на исходе присутствия явился Николай Швеин и под вексель Андрея получил без задержки полторы тысячи целковых. Отсчитывая новенькие ассигнации, Клюев озорно подмигнул привычно вздыхавшему Николаю и сказал с одобрением: - Живы будем - не помрем! На другой день Швеин, шелестя теми же самыми ассигнациями, собственноручно расплатился с упрямыми клиентами, выдав после нудных споров-разговоров половину долга казанцу и без малого сполна - настырному хозяину дровяных плотов. В завершение по намеку Швеина получатели (заранее предупрежденные Клюевым о заведенных в банке обычаях) позвали кого следует в трактир к Натарову «вкусить после трудов праведных»... Не впервые довелось Бекреневу увидеть, как запросто достаются Швеиным банковские денежки. Еще раньше по невзначай оброненному слову Натарова понял он, что так - вексель на вексель - идет здесь издавна и - сходит братьям с рук. И когда подумал, чем может кончиться этакая бестолковица, похолодел и прошептал: - Сибирь... верная Сибирь! Привел Бекренева в чувство Клюев: - Эка ты какой бестолковый! Мало что завтра на тебя свалится. Ты сегодня сопли не распускай... На общество стараешься, али нет? Не задарма, надо быть, поставлен. Бекренев попытался гнуть свое, но Клюев только отмахнулся, даже и привычным присловьем поступился. И насмешливой строгостью, будто разговаривал с малолетним несмышленышем, заставил слабодушного товарища директора банка посмотреть на себя, на доверенное ему дело, на возможные повороты судьбы с другой стороны - не такой уж черной и беспросветной. «И то верно - подумал со вздохом Бекренев. - Обществу служим, покою не знаем, имуществом рискуем... Да чтобы без презенту?! Справедливо ли?.. Вон, как гладко у Прокофия-то Ефремовича. Тоже в банке сиживал, в первую гильдию выскочил, а ни к чему у него не прицепишься... Не то что Швеин, рисковая душа...» Вскоре Бекреневу подвернулся случай взять и презент. Вышло так, что Швеин удалился по торговому делу, Клюев занедужил после захода в трактир к Натарову, и пришлось Бекреневу отбывать присутствие в единственном числе. В тот день завернул к нему гость из Нижнего-Новгорода купец Тарасов - расплатиться по ссуде. Бекренев должок принял, выдал расписку на полтысячи без малого. А когда за нижегородским гостем, поспешавшим к пристаням, закрылась дверь, деньги положил не в банковский сундучок, а в собственную суму. «Ежели хватятся, вложу, - сказал сам себе. - А не хватятся, зачтем с божьей помощью в послужение градскому обществу». Нижний - город не близкий. Его достичь не одни сутки требуются - большаком ли, Волгой ли. Когда еще до купца докопаются!.. Так и обошлось. Дальше - больше. Встретил как-то Бекренева на Ново-московской улице, близ его дома, нижегородский мещанин Ефим Петров Каменев, торопливо поклонился, объявил, что ищет с ним, Бекреневым, встречи с глазу на глаз важная птица - персидско подданный Симоньянц. А от встречи - барыш верный предвидится. Бекренев разговор откладывать в долгий ящик не стал. Сошлись на следующий же день у него дома (банк был свободен от присутствия). Каменев заявился с восточным своим знакомцем - черным, горбоносым, надменно неторопливым. Симоньянц милостиво кивнул Бекреневу, снисходительно подал пухлую ладонь. В русском разговоре гость был не силен: только и сказал глядя в потолок: - Рюсски не есть знать. За него объяснился Каменев. Симоньянц же утвердительно покачивал головою, крутил пальцами, положив руки на круглый животик, издавая горловые звуки, похожие на баранье блеяние, оглушительно сморкался в большой цветастый платок. Сидели недолго. На гербовой бумаге (5 рублей 65 копеек за лист!) написали контракт. Персидско подданный житель Тавриза, временный астраханский купец Айрапет Хачиков Симоньянц обязался поставкою в Казань на продажу купцу Бекреневу первого сорта керосину «в количестве одной тысячи пуд», половину в бочках, половину в полубочках, «а всего на сумму одну тысячу пятьсот пятьдесят рублей, каковая сумма уплачена Бекреневым сполна под расписку». За керосинного поставщика («Рюсски не есть знать») расписался по его знаку и непонятному бормотанью Ефим Каменев. И когда было исполнено все, что определено конторским правилом, и оставалось только отсчитать деньги, Бекренев вдруг заметил, как ожили и жадно забегали по сторонам сонные глаза персидско подданного, как строго переглянулся с ним нижегородский компаньон-советчик. «Эге! - опасливо подумал Бекренев. - что-то нечисто!» Не подав однако виду, убрал бумаги в сундучок, щелкнул замком, вышел, вернулся без ключа, протянул четвертную Симоньянцу. - Это, погоди, как же! - растерянно вскинулся Каменев. - Шутки шутишь, Лександр Николаич? Расписку взял сполна. Сполна и выложь. - Пусть берет, пока дают. А мы капиталы для торгу в банке не держим. - Так бы и сказал, - виновато замигал нижегородец. - Явимся к вашей милости завтрашним днем. И, бесповоротно подтверждая опасения Бекренева, ляпнул: - А может все ж таки нынче малость прибавишь? А? «Вот так важная птица! - подумал со злостью Бекренев. - Да они настоящих денег и в руках-то не держали». Ответил с притворным спокойствием: - Хватит и даденого. Прощевайте пока, любезные. Когда гости ушли, Бекренев, ахая и качая головой («Ну и народ пошел!»), припомнил, что вроде похожего на Симоньянца видел в Казани. Такой же человек, носатый, потешал публику на ярмарке... Прикинул, не спровадить ли завтра голубчиков к становому? Однако усмехнулся и спросил сам себя: а какая в том выгода? И свои двадцать пять не воротишь. Нет, полиция тут не с руки. Сами сочтемся! По-свойски! На следующий день спозаранку, пока в банке были только сторож да Бекренев, явились залетные коммерсанты. Каменев с поклоном, «житель Тавриза» важно надутый. Бекренев показал Каменеву на дверь: - Выдь-ка на секунд! И, оставшись с «персидско подданным», сказал ему тихо и ласково: - Чтоб духу твоего в городе не было, черт паршивый! Не то обоих куда следует отправим. Понял? Перевода коммерсанту не понадобилось. Выскочил как заяц. Уже в окно увидел Бекренев: сноровисто-ходко улепетывали «заморский гость» со своим подручным... А сам, не поднимая шума, переждал малость с оглядкой и взял «свою долю» - получил ссуду в полторы тысячи под расписку сгинувшего негоцианта. Бумага, скрепленная по указке Симоньянца Каменевым, принята была беспрепятственно, и ссуда досталась Бекреневу, как и предписывалось градской думой, без «малейшей медленности» и при «совершенной неявке членов учетного комитета». Так что истребовать денежки к возврату банк должен был теперь не от ссудополучателя, а от обозначенного в расписке коммерсанта-невидимки, усмотреть местонахождение которого вряд ли было возможно... 13 Вскоре Прокопию удалось не только надежно унять, приглушить рисковое эхо несчастного случая, но и нажить при этом кое-какой капиталец. Сколько бы ни шипели у него за спиной незадачливые лесные конкуренты, угодливая молва, превознося простецкую свойственность хозяина, сделала свое дело. Ежели такой важный господин как «его степенство Прокофий Ефремович Ефремов», лесные владения которого в Приветлужье уступали только лесам да землям баронессы Мейендорф и без малого равнялись имениями княжны Волконской, не гнушался посочувствовать простым людям, то выходило, что душа у него богобоязненная, справедливая. Гулявшая по уезду молва помогла Прокопию и вызволить из беды у властей Егорова: как откажешь такому уважаемому человеку?.. Верно, не обошлось без расхода, без кое-каких подношений. Но тут уж, как говорится, дело второе, без этого и молитва не молитва. Время от времени выезжал Прокопий на дальние делянки, заглядывал к соседям, сравнивал, примечал, как у себя сделать, чтобы расходу было поменьше, доходу побольше. Занимавшиеся «приготовлением леса на продажу» соседние артели ютились в наскоро устроенных избушках - приземистых, без печей. У дымных очагов иной раз и одежонка не просыхала; приходилось шагать на делянку в сырой. Приварок то и дело пованивал («маленько убоинку до привоза передержали; не выбрасывать же!»). Хлеб за неделю каменел, зарастал зеленой плесенью. При расчетах однако про хозяйские грехи не вспоминали, брали за харчи без уступки. Роптавшим отвечали кривой усмешкой: - Силком не потчуем. За пенек не привязали. Дорога - на все четыре конца. Не поминайте лихом, любезные! Прокопий к неудовольствию соседних хозяев старался содержать свои артели в лучшем виде, меньше обижать расчетами. Лесные старатели с чувашской стороны, свыкшиеся с извечной забитостью, с неприхотливым бедняцким житьем-бытьем, принимали знаки хозяйского благоволения одобрительно: - Чувашского корня-то хозяин. - Брата своей веры в обиду не даст. - Милостив. По-божески справедливый. И все-таки Прокопию приходилось считаться с коммерческой непогодой, ужимать потихоньку расчеты, вздыхая разводить руками, кивать на порядки у соседних лесодобытчиков. Вздыхали и в его артелях: - Опять нонче срезают... Беда! - Замаялся наш хозяин. - Тоже видать не сладко. Кое-кто из местных, из ветлужан, ехидничал: - Бедолага ваш хозяин! Как бы ноги не протянул с голодухи... Только не сидеть вам у него на поминках. Допрежь окачуритесь. А Прокопий, вернувшись с Ветлуги и засев с Михаилом за деловой разговор, довольно пощелкивал на счетах: - Похоже, прибавки ныне побольше ожидается. По закоулкам мести - всегда муки горсть найдется. Верно один купчишка (от Кузьмы вместе ехали) всю дорогу скрипел: в артелях, мол, излишнего баловства да хозяйского послабления быть не должно... И копейку блюсти надо, с нее рублю начало. Михаил не спеша набивал в трубку самосад, говорил озабоченно: - Завод ставить время пришло. Пиленый-то лес повыгодней. - Дай срок, и завод будет. Тыщонку-другую определим и - с божьей помощью... Место давно присмотрено: в Геронтиевой пустыни, от города рукой подать... С начальством поладим, не впервой. - И везде-то расход, - вздыхал Михаил. - Тому дай, этого ублажи... Кургом раззор. Беда да и только! - Не бывает без того. Судьба... - Опять же работников пора присматривать. Кого попало к машине не подпустишь... Подрядчик, вон, что кулечное заведение выкладывал, про Ивана Аливанова говорил. Обженился, мол, сына нажил. А наследства-то - одна нужда. Подати платить нечем. В Казань да Нижний подавался. Заработал всего ничего. По долгам рассчитаться еле хватило... Однако нос высоко держит, в разговоре упрям... Только таких гордецов нам и не хватало. Беда! Прокопий помолчал, подумал: «Такие и нужны... Дело знает. Душой не покривит: работой дорожить будет, не до жиру! И в разбой, как отец, не ударится. И внук, дай бог, не в деда пойдет. Таких привечать у народа на виду - прямой резон: про хозяина доброе слово скажут, благодетелем нарекут... Чувашского роду-племени благодетелем!» 14 Расчеты, кое-как улаженные с хозяином дровяного долготья и казанским галантерейщиком, повергли Швеина в смутную тревогу. «Ведь этак-то и другие примерятся за горло взять, - думал он. - Не всякий раз оно с рук сойдет... Это ладно еще пока Прокофий Ефремович, чуть что про банковские неустройства слух случится, в сторону глядит. Да Андрей Петрович, хоть и градской голова, дела ворошить не любитель. Мужи достойные, бывалые. Берегутся, как бы и их не зацепило. Знают: лежачую змею не трогать, ужалену не быть». Неотвязные черные шары с некоторых пор стали являться Швеину во сне. Приняв человечье обличье, они окружали его, криво усмехаясь, подмигивая, кивали на откуда-то взявшийся призрак тюремного замка, укоризненно раскачивались: ай-яй, мол, Андрей сын Михайлов, сплоховал, брат, сплоховал, пропадешь ни за грош... После подобных сновидений Швеин пробуждался с холодной испариной на лбу, долго не мог прийти в себя, пока не приползала скользкая мыслишка: что, мол, ежели оставят его при банке еще на один выборный срок, вылезет он из долгового болота. А свою алчность умерит завтра же. Прямо с утра. «Все. Хватит, - шептал он в темноту. - Жил-не тужил, и будя. Пора и честь знать». Облегченно вздохнув, пробирался он наощупь к буфетным полкам, наощупь находил бутылку, пил прямо из горлышка, сотрясая тело крупными жгучими глотками, и, вернувшись в горячую перину, проваливался в черный дурман пьяного забытья. Но... наступало утро, позолоченное солнцем, и Швеин в привычной деловой суете старался уже не думать о зловещих снах и неожиданно для самого себя шептал клюевское «Живы будем - не помрем». День втягивал его в неумолимую быстрину словно щепку, влекомую весенним ручьем, и не было никакого желания противоборствовать этой быстрине, сулившей новый и новый прибыток... А в первой неделе марта заунывный колокольный перезвон, возвестивший о кончине российского императора, породил даже надежду, что, дай бог, выйдет теперь сумятица и затеряются в ней банковские плутни... Однако переполоха в чувашском крае не получилось: не о чем было жалеть. Годы царствования убиенного вконец разорили простой чувашский люд. Выкупные платежи за землю, превращенную в удельные наделы, оказались тяжелее помещичьего оброка и казенных податей. Отводило душу в слезных панихидах по большей части столбовое дворянство, духовные люди да именитое купечество - которые побогаче. Потому не остались в стороне и Ефремовы. Не одну увесистую свечу в память о разорванном в клочья императоре поставили они в своих приходах - у Благовещенья и в храме села Абашева, выказав тем самым городской публике и деревенскому народу пример верноподданического благочестия... Однако царь-то царем, а забывать про собственный карман не полагается ни при каких обстоятельствах. И на исходе того же месяца марта градская дума вернулась от панихидной безделицы к повседневным своим делам и избрала комиссию для обревизования отчета банка за восьмидесятый год. Волга шумела половодьем, когда явились в банк выбранные люди. И со сладкою тоскою вспомнилось Швеину в тот час о подобных же заходах в былые времена членов учетного по векселям комитета Прокопия Ефремовича Ефремова, Савельева, Дряблова. Скажут им: «Делать вам нонче, любезные, нечего. Векселей к учету не представлено», они и поворачивают к трактиру (в сопровождении присутственных лиц). Благо, на каждый такой раз находилась в трактирном садке «только что уловленная» стерлядка, а то и раскрасавец-осетр. И градской голова не имел привычки заглядывать в денежный сундучок, только хмыкал и тоже на трактир глядел... Теперь дело иное. В приближении выборного срока просто так от ревизоров не отделаешься - «частной коммерческой тайной» не загородишься, в реестрах, при которых векселя к учету определяются, не откажешь... Было время - да прошло. И Андрей Швеин после еще одной беспутной ночи сказал брату: - Раз так, то об завтрашнем попусту не горюй. Бери, что сегодня плохо лежит. Опосля будь что будет. Николай покорно вздохнул, перекрестился, прошептал что-то себе в бороду. 15 Конец семидесятых и начало восьмидесятых годов обернулись тяжким испытанием не только для полей, подорванных пестрой чересполосицей. Пересыхали реки и озера, пропадали болота. Неслыханно низкая межень выдалась на Волге. Вслед за ранним спадом вешней быстрины сразу же наплывало мглистое знойное небо, и сонное мелководье, особенно в верхних плесах, меряли считанными четвертями. А иной лоцман и вершок брал на зубок, безуспешно нащупывая пропадающий судовой ход. В ту беспутную пору простаивал сверх меры и астраханцевский «Рюрик». Зеленая вода лениво хлопала у него под бортом. Команда укрывалась в скупой тени, отлеживалась за бессонные вахты. Однако стоило кому-нибудь заметить на берегу хозяина, как разбуженный капитан, натягивая на ходу штаны, спешил в свою светелку, шумел на матросов, матерился напоказ. Люди нехотя вылезали из облюбованных закоулков, ворча мыли, скребли, начищали и без того блестевшее судно. Злым был в такую пору Астраханцев, любое коленце мог выкинуть. После того, как «суда с печками» взяли верх над исконным бурлацким промыслом, труднее стало захватывать выгодный подряд - пароходы заводили все, кто только мог. Потому и остерегались хозяина на «Рюрике», береглись, чтобы не попасть под горячую руку. Случилось как-то Андрею Петрову Астраханцеву, раздосадованному убытком от фрахта, забрести на пароход и споткнуться о ноги задремавшего мальчонка, взятого в мелкое услужение. Бедняга накануне много раз бегал на берег с разными поручениями в лавку да всю ночь стирал матросские портки и к утру не стерпел - уснул, где стоял. И где, как на грех, угораздило пойти хозяину. В тот раз Астраханцев только скрипнул зубами, а боцману сказал: - Чтобы духу его тут не было. Помрет с натуги, на кого грех ляжет?.. Убрать! Спустя неделю мальчонка снова попал на глаза хозяину. Оказалось, кто-то из матросов, задобрив боцмана косушкой, взял сироту под свое крыло в надежде на хозяйскую отходчивость. Однако надежда вышла впустую. Обозленный новыми деловыми неудачами, Астраханцев заметил ослушника, прошмыгнувшего перед ним и даже, - так показалось, - улыбнувшегося, и тут же отвесил боцману звонкую оплеуху, прошипев: - Па-нят-на-а? Насмерть перепуганный малец, под хмурыми взглядами команды, тут же был изгнан на берег утиравшим кровь боцманом. Через несколько дней после этого Иван Аливанов бродил вдоль чебоксарских причалов, лабазов, складочных мест, высматривая артельную работенку. Следом шагал сын, прихваченный заодно в город: пора и его было определять в люди. После ефремовской кулевой фабрики разошлись пути Ивана с ватагой построечных умельцев. Пошумел, было, Иван без особой причины на старшего артельщика и - подался на сторону. Хотел свою артель сколотить, не вышло: к новому да молодому не каждый поспешит. В деревне оставаться - ноги с голоду протянуть; на подати последнее выгребут. И пришлось Ивану искать судьбу на Волге-матушке, - судьбу, которая иной раз и улыбнуться захочет. Так и случилось на первом же выходе в Нижний. Нашел там себе Иван дружка с купеческого парохода, державшего фрахт между Макарьевом и Рыбинском. Под Нижним вздумал пароходный владелец объехать на кривой при расчете ватагу, таскавшую березовые плахи с берега на берег. Ватага подобралась из ближних и дальних чувашей. Иван один в ней разумел русский разговор. Потому да еще за неуступчивый нрав был он выбран артельщиком. И во время расчета та ввязался в спор с пройдохой-хозяином, что чуть до драки дело не дошло. Ладно кочегар, наблюдавший дровяную погрузку, вступился, оборвал хозяина на полуслове... Расчеты покончили с грехом пополам. Купец, ворча, ругаясь, грозя кому-то пухлым пальцем, скрылся за хлопнувшей дверью причальной конторки. А заступник оказался степенным, сутуловатым, зрелых лет дядей с обличьем мастерового. Говорил не спеша, глаз в сторону не отводил, жилистые руки держал вперед, словно любую минуту готов был ввязаться в борьбу на поясах. Иван поклонился ему чинно, спросил, как звать-величать, показал в сторону трактирной лавчонки: не погнушайтесь, мол, принять благодаренье от честного народа... Знакомец насмешливо прищурился, оглядел Ивана с головы до ног, ответил мягким баском: - Это можно! Только сами-то с голодухи, то и гляди, ноги протянете. До угощенья ли? - А ты не обижай. Доброму человеку поклониться наш чувашский обычай велит. - Велит, так велит. Ничего с вами не поделаешь... А кличут меня Алёхой. По прозвищу Дугарев. Можно и попросту - Кузьмичем. У лавочной стойки Кузьмич ел неторопливо, рюмку чуть пригубил, о чем-то думал. Платить за угощенье не позволил, снова усмехнулся: - Пущай должок на тебе повисит. Смирней будешь, на рожон другой раз не полезешь. Отойдя от лавки, долго расспрашивал про чувашское житье-бытье, про деревенские неустройства - какой беды засуха натворила, что людишки на завтра толкуют. Интересовался городскими порядками - как с работенкой, особенно по машинной части. При этом угрюмо посмотрел на хозяйскую конторку, сдвинул белесые брови, вздохнул. Иван перехватил взгляд Кузьмича, подумал: «Видать, и ему не сладко приходится». А Кузьмич помолчал, выбросил вперед жесткую, сильную руку: - Ну, держи! Лихом не поминай. Глядишь еще раз пригожусь. Очень скоро вышло по его слову. Сама судьба, похоже, окликнула Ивана в тот день около астраханцевского причала: - Здорово, артельщик! Что рот-то раззявил? Аль не признаешь? - Никак, Алексей Кузьмич! - засуетился Иван. - Дружок ты мой разлюбезный! Пойдем к нашим! На ушицу натаскаем, жарничок разведем... Но Кузьмич взял Ивана крепко за локоть, озорно оглянулся: - Разгуливать мне не время. Тут я теперь, на «Рюрике». Смотрят за мной: каков, мол он - пришлый-то? И с усмешкой добавил: - А со своим купчишкой окончательный расчет у меня вышел. Двум медведям в одной берлоге не жить. Заметив выжидательно стоявшего поодаль мальчика, спросил: - Твой? - Как же, мой! - Звать-то как? - Андреем. По-нашему, по-чувашскому, Ундри будет. В память деда окрестили. Сгинул у нас дед-то. В великой обиде был он. Ушел на Суру, в вольницу. Взгляд Кузьмича посуровел: - Был тут на пароходе мальчонка. Хозяин ни за что, ни про что прогнал. А теперь вроде и сам своего греха опасается. Спрашивал, куда подевался малец, не пропал бы... Твоего нонче сюда в самый раз. - Эх, сделай милость, - вскинулся Иван. - Век помнить будем... Ты не гляди, что чувашин он да деревенский. Хваткий он, десятый годок ему скоро, русский разговор маленько знает! - Самого хозяина просить надо, - сказал с сожалением Иванов знакомец. - А уж мы-то как-нибудь... В тот же день Иван вместе с Ундри поспешил в ефремовскую лавку поклониться по старой памяти Прокопию Ефремовичу, попросить замолвить словечко за сына перед Астраханцевым. Прокопий не спеша ощупал Ундри цепким взглядом, словно телка на скотском базаре, подумал: «Приучат на пароходе по машинной части, он и нам сгодится; как раз к заводу подрастет». И, подняв назидательно увесистый палец, сказал Ивану: - Только, чтоб без озорства, без разных там своеволий!.. У них, у русских, строго, не как у нас. Шалтай-болтай разводить не будут. Чуть что, и на твоем крест поставят, и мне щелчок по носу. Не ждал Иван столь скорого оборота. На радостях чуть, было, все дело не испортил. Хотел сказать: за аливаново семя, дескать, не беспокойся, Прокопий Ефремович, не подведет! Да вовремя спохватился, вспомнив пропавшего без вести деда-горемыку, и смолчал, поспешил поклониться. А Прокопий достал из под прилавка конфету, схожую с церковной свечкой, обтер рукавом, протянул Ундри: - На-ка, вот... Да бога бойся, родителя почитай, старших слушайся. И тебе судьба знак свой подать может. Вскоре приведен был Ундри на «Рюрик», и Кузьмич по уговору с боцманом взял мальца в свой угол. - Чтоб где попало не валялся, хозяину кровь не портил бы, - сказал он строго и погрозил жестким черным пальцем. Однако добрая лукавинка, словно блик на утренней реке, искрилась-играла в прищуренных глазах Кузьмича, верного русского человека по прозвищу Дугарев. 16 С тех пор, как комиссия градской думы приступила к обревизованию отчета банка, все чаще стали просачиваться в публику и гулять по городу нехорошие слухи. Поговаривали, что от банковской кассы осталось всего ничего. Что правление ни в грош не ставило учетный комитет и пропускало векселя от людей несостоятельных, не имеющих ни товаров, ни драгоценных, не подверженных тлению вещей, ни недвижимого имущества. Благосклонностью банка пользовались кредитодатели, у которых за душою ни гроша. С шелудивой овцы хоть шерсти клок. А с этих и того не взять... Говорили, что от подобных беззаконий терпит банк убыток самое малое в сто тысяч, и даже поболее. - Это как же?! - тревожно шептались в думе и управе. - Возможно ли? Позор на всю губернию! Свежа была на памяти у служилых людей учиненная четыре года назад повальная опись всей городской недвижимости. И выходило, что в 1877 году состояло в Чебоксарах всех строений и прочей недвижимой собственности - всего на сумму 96 тысяч 821 рубль. А в убытке-то поболее ста тысяч... Целый город, выходит, разворовали? Караул! Андрей Швеин лучше всех знал примерные размеры причиненного ущерба. И тысяча-другая представлялась ему безделицей: когда в доме пожар, битых горшков не считают... Надо было хватать. И Андрей Швеин хватал без оглядки, очертя голову, только отмахиваясь от стонов Николая. Братцы по настоянию старшего без устали писали и переписывали друг на друга вексельные обязательства без прибавления процентов, оттягивали уплату долга. И старались подгадать под грационные дни - дни обождания, следующие за наступлением срока векселя, до истечения которых вексель не мог быть опротестован в неплатеже. Снова стали являться Андрею ночами смутные видения - и ухмыляющиеся выборные люди, и призрак тюремного замка, и даже размытые непогодою осенние тракты Сибири... «Придут ведь, - нашептывал он себе в бороду. - Опишут, обдерут как липку, все, что нажил, возьмут... Спасать надо добро, пока не поздно, спасать». Вскоре по хозяйскому приказу мальчик, взятый в мелкое торговое услужение, перетаскивал в комнаты над лавкой фунтовые кульки с развесным чаем. На кульках пестрела фирма: «Чайная торговля А.М. Швеина в Чебоксарах и Цивильске». Уходя, мальчик заметил, что хозяин пыхтя и сопя принялся ссыпать чай с банки, а на этикетках стирать намусленным пальцем конец фирменного обозначения «и Цивильске». Малолетний пройдоха полюбопытствовал у приказчика, чего, мол, это чудит хозяин-то, но получил крепкий подзатыльник: «Не суй нос куды не надо». Однако потом услышал, как приказчик сам испуганно спрашивал Николая: - Это что ж, ваше степенство, банкрутство выходит? А? Порою ночами из трубы дома Швеина вылетали хлопья пепла, клочья обгоревшей бумаги. Докатились до Чебоксар тревожные слухи и из Цивильска. С утра до вечера шумел там народ около швеинской лавки. Керосин, мануфактуру, иной товар племянник распродавал по бросовой цене. Покупатели лезли напролом, в драку, то и дело приходилось унимать. Поглазеть на базарную сумятицу собирались и кумушки, охочие до «всякого-такого», и босоногая вольница, и даже степенные горожане, засидевшиеся в домашней дреме. Полиция подозрительно переглядывалась, неторопливо покрикивала: - А ну, осади! Не балуй! Прокопий Ефремов в те дни ходил озабоченным, помалкивал. Даже с Михаилом, с верной своей советчицей Катёной не заводил разговора, все о чем-то думал. Однажды, когда стоял он на Волге, около дровяных складов, подошел к нему Андрей Швеин, покосился по сторонам, сказал: - Это как же так получается, Прокофий Ефремович? Служи обчеству, живота не жалей. А как ответ держать, все шишки на одного? - Прежде времени не суетись. Авось обойдется. - А коли нет?.. Было время, сходило. Теперь, похоже, другой оборот. Прокопий, заложив руки за спину, смотрел в синюю волжскую даль. Смотрел и не видел: думал. - Молчишь, Ефремыч? Так, так... А по векселям-то не у одного меня неустойка выходит... Это как? Не у одного то-есть Швеина дом горит. - Зато одного из огня тащить способнее. Швеин часто замигал, уставился на Прокопия: - Чего-то не пойму я тебя. - А и понимать-то нечего. Ежели у кого свой дом горит, будет он других спасать? Швеин вскинулся, ожил: - Смекнул, Ефремыч, смекнул. Все сделаем! Выручай только ради Христа. О чем еще говорили они, так никто и не знает. Однако складские пильщики видели, как силился Прокопий отойти от Швеина, а тот поспешал следом, юлил, словно собачонка, - куда только его важность подевалась! Три месяца спустя произошел тихий шум в градском общественном доме, под сводами, где рядом с банковским помещением трудились в поте лица усердные ревизоры. Сунулся кто-то из них в конторскую книгу, заведенную для записи векселей, под которые выдавались деньги, а в книге из алфавитного порядка все листы на букву «Е» выстрижены. Да так, будто потрошили книгу поспешно, с оглядкою... Хотела, было, комиссия вгорячах тут же скандал учинить, полицию призвать. Однако поразмыслили на трезвую голову, и вышло, что разглашать сие прискорбное происшествие ни к чему. И даже себе и делу во вред. Самим нечего было уши развешивать. Это - раз. Опять же документов, уличающих должностных лиц в беззакониях, и без тех листов предостаточно. Это - два. Да и возможно ли всем кредиторам, у которых фамилия с буквы «Е», самолично узнать о пропаже? Получается очень даже удобная для следствия, так сказать, кри-ми-на-лис-тическая тайна. Это - три!... Короче говоря, присмотрелись со всех сторон и порешили дело до поры, до времени не булгачить - засекретить. А еще через три месяца известила ревизионная комиссия градскую думу о том, что дела банка находятся «далеко не в цветущем состоянии» и для возврата безнадежных долгов пришлось бы пустить с молотка все дома с флигелями при них и жилые избы, все промышленные заведения и мельницы, все питейные дома и распиловочные лавки, все амбары, лабазы и «особые» увеселительные дома, а также все огородные и садовые места, одним словом, всю недвижимость не одного такого города, как Чебоксары, а без малого - двух!.. В последний вторник октября месяца 1881 года дума с ахами и охами утвердила отчет комиссии и избрала состав банка во главе с новым и не новым председателем Прокофием Ефремовичем Ефремовым. Со всех сторон стали теперь теснить заботы Прокопия. Еще в мае, в разгар лесопромысловых и иных торговых дел «покорнейше попросил» он в городской управе разрешение «произвести каменную постройку» на Благовещенской. И после редкостного канцелярского поспешания - всего за три дня! - таковое получил. И хотя повседневные построечные хлопоты Прокопий доверил отставному унтер-офицеру Николаю Сергееву Чернову, человеку знающему и расторопному, сам тоже не дремал. Ибо дом надлежало воздвигнуть всему городу на удивление и зависть. Теперь же приняв новое доверие от думы, Прокопий должен был крепко держать в руках и банковские вожжи, заранее знать за какую дергать, быть настороже и достойно закрутить дела банка - с полным своим (и не только своим) пониманием и сметливостью... Так и оказалось, что не угораздило Прокопию вспомнить о судьбе прежних банковских сидельцев. А их, голубчиков, тем временем потрясли основательно - вытрясли все, что не успели они схоронить от цепкой руки карающей власти. Швеин не сразу был взят под стражу и препровожден в столь назойливо снившийся ему тюремный замок. И как ни упирался он на следствии, как ни выгораживал тех, кто по его растрепанному разумению мог еще подать руку помощи, - судьбы своей не миновал и загремел кандалами по каторжному тракту, сгинул в безвестных далях холодной Сибири. В том же восемьдесят первом году к трем дочерям Катёна добавила четвертую. И пусть дочка не бог весть какой довесок торговой фамилии, - река по рыбе не скучает! - а все же свое, родное семя; немало беспокойства и от него. Где уж тут упомнить о Швеине...