1
Целую неделю после похорон не мог Прокопий совладать с собою. Совсем невтерпеж становилось, когда перебирал он в памяти несогласие с отцом, — особенно те, при которых не мог смолчать и кипел так, будто бестолковый приказчик, а не родитель мешал вести торг к прямой выгоде.
«Жить всем чувашам в достатке да в справедливости тут спору нет, — думал с жалостливой до слез досадой Прокопий. — А вот лодыря, что прозевал свой кусок, задарма кормить — лишнее дело... Наслушался отец, царствие ему небесное, разных святых да ученых сверх нашего простого понятия. Ладно хоть нажитое приходу не уступил. Нам и богоугодное без расчету творить нельзя».
Так и ходил сам не свой Прокопий, пока не обняла его в душевном порыве Катя-Катёна и не сказала звенящим голосом, но твердо, словно малому дитяти:
— Родителя, Прошенька, не воротишь. А нам жить да не зевать. Делов-то вон сколь понабралось. Хватит кручиниться-то!
И Прокопий смирился, скрипнул зубами, встряхнулся, отчаянно попарился в огненной бане и неторопливо решительным вернулся к торговым заботам. Только первая, чуть заметная седина на висках да лишняя раздумчивая морщинка на лбу обозначились памятью о тех душевно мучительных днях...
Еще за поминальной трапезой протоиерей Андрей Федоров Скарабевский дал намек Прокопию принять на себя начатое родителем служение приходу храма Благовещенья. Прокопий ответил согласием, не раздумывая. В положении церковного старосты давно видел свою выгоду. Приходские хлопоты с лихвой окупались деловым доверием купеческого общества. Потому Прокопий Ефремов, отныне глава фамилии, согласился и был верен почетно-доходной должности до конца своей долгой жизни, захватившей первые годы беспокойного двадцатого столетия.
2
Верно толкуют: дом вести не лапти плести. Не раз слышал это Прокопий от отца. Однако подспудную мудрость присловья познал, как только стал жить без отцовской опеки, и новой, неиспытанной стороной повернулся к нему повседневный торговый промысел.
Случилось так, что вслед за кончиной Ефрема отдал богу душу и Сергей Щербаков (видно, все-таки накликал на него кару небесную отставной чиновный человек Шишенин, отплатив за посрамление при мельничной аренде!). Хозяйничать на мельнице принялись щербаковские родственники, а наблюдать за ними выпало обозначенным в завещании душеприказчиками купцу Ашмарину да «торгующему по свидетельству второй гильдии» Прокопию Ефремову.
Спустя два с половиной года подошел срок очередных торгов на сдачу мельницы в оброк, и в городе началась тихая суета. Бывалые, себе на уме горожане похаживали вокруг, присматривались, подсчитывали помольщиков, прикидывали, какой барыш возможен. Городской голова Таланцев «предъявил» думе о том, что родственнички усопшего увезли камни с мельницы на свой двор, хотят заменить их другими — поменьше и «худшими в доброте». Дума послала гласных присмотреть за целостью мельницы, чтобы не допустить снижения цены на торгах. А душеприказчикам указала иметь наблюдение за тем же.
Прокопий однако давно понял доходность Настасьинской мельницы. Особенно многое открылось ему за два последних года, когда на правах душеприказчика давал он советы щербаковским наследникам, сообща с ними учинял доверительные расчеты, заглядывал в закоулки, скрытые от завистливого глаза стороннего человека.
Видел Прокопий, что неразумная жадность мешала наследникам-арендаторам поднять доходность помола. «А ведь она, мельница-то, что лошадь, — досадовал Прокопий, — не покормишь не поедешь. Сегодня в нее не вложишь, завтра прибытку не жди».
В рассуждениях с мельничными хозяевами был он отменно почтителен и нетороплив, выражал большей частью готовность к согласию, хотя в душе с каждым разом все больше презирал их деловую мелкоту и суетливую бестолковость. И все чаще думал, как вернее прибрать мельницу к своим рукам, самому стать над ней хозяином, крепче утвердиться в красном ряду чебоксарского торгового сословия.
3
Торги на сдачу Настасьинской мельницы в аренду градская дума объявила на второй четверг после Николина дня, двадцатого числа мая месяца шестьдесят пятого года.
В назначенный четверг выдалось погожее утро, одно из тех, какие бывают при переходе весны в лето. Недалеко от думы глухо шумела мельница. Половодье в том году обошлось без происшествий, плотину не тронуло. Арендаторы пропустили вешние воды благополучно, мелкие повреждения поправили. За помольщиками дело не стало, и все пять поставов крутились-пылили без передышки.
Однако, когда члены думы, поставленные совершить назначенное дело, заняли места за столом и торги открылись по всей форме, желание принять в них участие изъявили только двое — подпоручик Смирнов да купеческий сын Дмитрий Андреев Астраханцев, посланный отцом ума набираться. Торговались лениво, зная, что все решит переторжка. Начали с трехсот целковых, набавили каждый по два раза, довели цену оброка до трехсот пятидесяти серебром. Причем последнее слово осталось за его благородием господином подпоручиком, превысившим на полсотни годовую выплату щербаковских наследников.
Затем наступил обеденный час, и все во главе с городским головою и гласными подались в трактир Ивана Семенова Натарова вкусить после трудов праведных. Благо, означенный трактир состоял в соблазнительной близости к думе и беспрестанно напоминал о себе духовитой стряпнею...
Минуло четыре дня, и снова выдалось погожее майское утро. Снова теснились возы со всей округи близ помольного амбара и трудилась всеми пятью поставами мельница.
Однако решить дальнейшую судьбу ее явились в думу мужи бывалые. И наблюдать законный ход дела, кроме городского головы и шести гласных, соблаговолили исправник со стряпчим, запомнившие губернский нагоняй, учиненный чебоксарским властям одиннадцать лет назад.
Прокопий встретил Астраханцева на берегу Чебоксарки, недалеко от помольного подвоза, степенно поклонился:
— Идет хлебушко-то.
Астраханцев хмуро глянул в сторону мельницы, снял картуз, перекрестился:
— Не дожил Ефрем Ефимович до нынешнего дня. А то быть бы ему рядышком... Издалека выгодность он видел, свое взял бы беспременно, царствие ему небесное.
Прокопий нахмурился, отвернулся, подумал: «Сам научил батюшку ухо востро держать, словно волк собаку... Ну, да и мы твою пятишницу не запамятовали. Бог даст, сочтемся, любезный Андрей Петрович!»
Переторжку, как и полагалось, начали с крайней цены, записанной в четверг. Первым подал голос сам Астраханцев — набавил десять целковых. (Сын помалкивал, сидел с важным видом: хорошо ли, плохо ли, а торги-то начинал он!)
Следом незамедлительно откликнулся Прокопий — поднял цену еще на десять рублей.
Объявили свои ставки с достойным превышением купцы Егор Федоров Кушев и Егор Сидоров Ашмарин. Его благородие господин подпоручик Смирнов размахнулся на триста девяносто пять.
— Четыреста! — отрезал Астраханцев.
— Четыреста пять, — почтительно вставил Прокопий.
— Четыреста двадцать пять!
— Четыреста тридцать!
— Четыреста семьдесят!
— Четыреста семьдесят пять...
А когда ставку подняли до четырехсот восьмидесяти, Андрей Петров Астраханцев, пристукнув кулаком по столу, объявил сразу полтысячи.
Прокопий привстал, слегка поклонился присутствию и сказал тихо, но твердо:
— Пятьсот пять.
Астраханцев только покачал головою, развел руками и, сделав знак сыну, сидевшему уже с раскрытым ртом (учись, мол, как дела надо обделывать!), криво усмехнулся и в торг больше не вступал.
А тем временем вышел из игры Ашмарин. Да и подпоручик Смирнов, печатая шаг, взял направление на трактир.
Прокопий же, оставшись один на один с Кушевым, еще семь раз поднимал цены оброка, пока тот, потеряв терпение, не решился на последний свой шаг. При ставке в пятьсот тридцать три рубля объявил он сразу пятьсот сорок пять.
Прокопий помолчал, подумал, пошевелил губами. Загибая пальцы, посмотрел зачем-то в окно, — туда, где шумела и поскрипывала колесами Настасьинская мельница, где у помольного амбара толпились съехавшиеся спозаранку мужички из окрестных деревень, где майское солнце молодо зажигало в облачке водяной пыли ласковую радугу, — и тем же будничным голосом, словно собрался торговаться до вечера, объявил:
— Пятьсот сорок шесть.
Исправник многозначительно поднял бровь, переглянулся со стряпчим. Насторожились градской голова и гласные: чем ответит теперь Кушев?.. А тот заерзал, будто подсунули под него горячую сковороду, смахнул пот со лба, скривился, развел руками:
— Премного благодарен. Торговаться резону нету. Отступаюсь...
На том и закончились торги, и в «Деле о городской мукомольной мельнице, называемой Настасьинской», появилась запись: «Последняя цена осталась за Ефремовым».
А новоявленный арендатор с поклоном пригласил самих почтенных участников торгов к себе — отобедать, поднять чарку за успех столь благополучно начатого дела.
Еще до торгов, прижимистая Катёна, предупрежденная о возможности застолья, засомневалась было:
— А уж коли, Прошенька, дело сделано будет, на кой звать-то?
— Дело, женушка моя законная, не сделано. Дело-то все впереди, — улыбаясь возразил Прокопий. — Так-что уж расстарайся. Хлеб-соль в убыток не выйдут. Понапрасну не казнись...
Спустя полгода Прокопий Ефремов подписал контракт на 12-летнее оброчное содержание мельницы. Оформили его на гербовой бумаге стоимостью семнадцать рублей «да дополнительный лист — рубль». В обеспечение целости мельничного хозяйства Прокопий внес залог облигациями процентного займа — «государственными билетами» и подписал обязательство — землю для плотины брать «только из таких мест, чтобы не портить ни берегов реки, ни улиц, ни дорог!, а за помол деньги и «лопаточный хлеб» брать без излишества, не чиня никому отягощения, и другим, верхним мельницам на Чебоксарке не производить подпруды.
Так и завершилось пухлое «Дело» на ста восьмидесяти одном листе — документальное свидетельство важной, как очень скоро выяснилось, и прибыльной удачи главного наследника семейных ефремовских капиталов, крепко, на обе ноги утвердившегося в чебоксарском торговом мире.
4
Выход на везучие пути-дороги пришелся у Прокопия Ефремова на беспокойное время. Объявленная царем воля разорила, пустила по миру крестьян. И чувашские деревни сразу стали у казны должниками, оказались в податной неисправности. За наделы (хотя и пользовались ими испокон века) следовало уплатить выкупные платежи с рассрочкой на сорок четыре года. Оттого подати разнесло словно от ядовитого укуса — выросли они в полтора раза.
Да мировые посредники — новое начальство, что царскую волю соблюдало, — за труды свои соответственное вознаграждение получить желали. И на то предназначались особые сборы.
— Царю-батюшке сверху виднее, куда и как поворачивать, — говаривал Прокопий Катёне вечерами, укладываясь ко сну. — Нам же свое не упустить! Где, глядишь, землицу за гроши отдают, где мастера-умельцы, из деревни подавшись, пояса подтягивают, на всякую работенку согласны... Тут купец знай, не зевай!
— За кули, Прошенька, зря платим, — затаенно шептала Катёна. — Свое кулеткачество открыть бы... Верно говоришь, без дела народу много томится. С голодухи на все согласны, за грош горы своротят. И грехи свои, а заодно и наши, пред господом отмолят...
А Прокопий слушал уже в пол-уха, думал о другом, ради которого и был неуступчивым на мельничной переторжке, набивая цену не столько мельнице, сколько себе...
Спустя четыре месяца вышло, как Прокопий и ожидал. За неделю до Покрова господин уездный исправник известил городскую думу, что Казанское губернское правление благосклонно отнеслось к пожеланию чебоксарских торговых людей иметь свой городской общественный банк и определило: таковой учредить, а в правление поставить граждан почтенных и с имуществом. Ибо, случись шальная утрата банковских капиталов, пропажа будет восполнена из собственного кармана банкиров — ротозеев ли, ловкачей ли.
По губернскому указу директором новоявленного банка написан был небезызвестный Егор Федоров Кушев, а товарищем директора с исполнением обязанностей кассира — Кокшайский, муж степенный, и тоже с достатком.
Не забыли и арендатора главной городской мельницы Прокопия Ефремовича Ефремова. По тому, как обстоятельно добился он удачи на торгах, как до того еще обосновался на лучших местах в городе и достойно превзошел родительскую науку, приметили его тоже, назначив кандидатом товарища директора — второй пристяжной в кушевской упряжке.
Других членов правления губерния назвала под стать вышеупомянутым.
С четверга, когда господин исправник известил думу о губернском решении, и до понедельника, весь остаток недели, в городе только и было разговоров о банке да о новых должностных лицах.
— Так, вот, оно, матушка-голубушка, — хитро подмигивал Прокопий Катёне. — Будут за душой капиталы, будет и кулеткачество у тебя на дворе, и другое такое, без чего коммерсанту не обойтись.
— Ой, смотри, Прошенька! — озабоченно щурилась Катёна. — Не оплошай. Сколько тут рук-то к вам потянется... Только поглядывай!
— Э-э, волков бояться, в лес не ходить!
На исходе воскресенья, под вечер, нежданно-негаданно завернул к Прокопию Кушев. Катёна встретила его уважительно, мигом собрала на стол, выставила ядреную корчаму-медовуху.
Держался гость важно, но хозяина не перебивал, выслушивал неторопливые подсказки, согласно кивал в ответ. Крепко взял видно на заметку день мельничных торгов!
В угоду случаю выпили-угостились. Когда совсем стемнело, у Прокопия голова кругом шла (не удержался — перехватил!). Однако проводить директора банка пошел самолично. А вернувшись, свалился в мертвый сон.
5
Чебоксарский городской общественный банк открыл присутствие в первый понедельник октября месяца, четвертого числа, года 1865-го.
В дом, привычно исстари именуемый домом воеводы, члены правления сходились не спеша. Шествовали чинно-важно, как и подобает на глазах у любопытствующего народа.
Еще в субботу сник нудный дождик, зарядивший было сразу после бабьего лета. Небо очистилось от серого полога. Из-за Волги потянуло стужей, лужицы покрылись узорчатой гладью белесого ледка, и грязь похрустывала под ногами у Прокопия, пока спускался он по Благовещенской к базару.
После застолья с Кушевым шатало, голова ныла, в глазах зеленели радужные круги. У входа в особо приметный отныне дом Прокопий присел дух перевести: остальные пока подходили вразнобой, по одному.
Кушев явился последним, прошел твердо шагая, ни на кого не глядя, только сказал:
— Пожалуйте, люди добрые. Приступим с божьей помощью.
В общественном доме правлению накануне отведено было благопристойное помещение. Под строгими сводами поставили стол, табуреты. Вдоль стен приткнули дубовые скамьи. В назидание присутствию выставили зеркало с двухглавым орлом, с петровскими указами на гранях о чести и справедливости должностных лиц (ранее сей государев знак наблюдал управу, последнее де время пылился за шкафом по неизвестной причине).
Прокопий совместно с Кушевым и Кокшайским подсел к столу. В голове мутило по-прежнему, задержка на вольном воздухе не помогла, сказанное рядом доходило не сразу.
Будто откуда-то издалека слышал Прокопий и об основном капитале банка в 10 тысяч рублей, присланных из Казанского приказа общественного призрения, и о разрешенных банку занятиях — приеме вкладов, учете векселей, выдаче ссуд под залог товаров, недвижимого имущества («незаселенных земель тож»), золотых, серебряных и иных «неподверженных тлению» предметов, а также разных процентных бумаг...
Пересилить себя пришлось, когда стали испрашивать согласие каждого в отдельности. Таким стародавним способом правление определило: канцелярию банка составить из одного «булгахтера» для чего пригласить занимающего должность секретаря городской думы титулярного советника Благовидова, согласно изъявленному им желанию, назначив ему в жалованье двести рублей серебром в год, чтобы в случае занятий, требующих более одного лица, он приглашал себе в помощь благонадежных лиц уже от себя, не требуя для них от банка никакой особой платы. Спрошенный по сему поводу в упор, Прокопий поспешно согласился и потом кивал тяжелой головой снова и снова, угодливо поддакивал даже тогда, когда и заминки-то никакой не возникало...
А правление тем временем установило, что «так как в здешнем городе главный предмет торговли оптом состоит в хлебе разного рода зерном и мукою, то в залог банка принимать из товаров один только хлеб». Определив же процент с векселей, предоставленных к учету, правление обратилось к городскому магистрату с нижайшей просьбой еженедельно, а в случае нужды и чаще, извещать банк относительно опротестованных векселей, а из маклерских дел предоставить сведения о «неисправных по векселям плательщиках».
В первый же день присутствия решено было «о вырезании через кого следует» для банка печати на стали с гербом, присвоенным городу. А также — о напечатании бланков и об иных делах, больших и малых. Обо всем решенном написали в журнал, удостоверили собственноручными подписями.
Прокопий долго не мог угодить пером в журнальную строку: и стол с конторской книгой, и все перед глазами норовило уплыть куда-то вбок, тонуло в тяжкой мути. Однако окаянную строчку все же поймал и — изобразил: «кондидат доварища директора Ефремов».
Отошла голова только дома, после доброй рюмки казенной водки, поспешно поднесенной озабоченной женушкой.
— И чегой-то, Прошенька, приключилось? — жалостливо хмурилась Катёна, ставя на стол чашку с душистыми солеными огурчиками. — Не бывало такого на моей памяти... С чего бы?
— А когда твоему муженьку этакая честь выпадала? — ухмылялся через силу Прокопий. — Хорошо ли, плохо ли, а над банком в начальниках ходим. Это как?
— Честь-то, оно конешно, честь...
— Были бы почет да уважение, за остальным дело не станет.
— Смотри, не оплошай, Прошенька.
— Эх, ты! — устало вздыхал Прокопий. — Давно ль говорено: волков бояться, в лес не ходить. Позабыла?.. А еще у нас в чувашах верно замечено: день вечером меряют. Так-то... Сяпла, значит.
В среду, через день после того как в банке открылось присутствие, перешли к повседневным занятиям. Было снова, для порядку, выслушано отношение градской думы о присылке из Казанского приказа общественного призрения и зачислении в основной капитал банка десяти тысяч рублей серебром. Решили: деньги, впредь до надобности в них, сложить в сундучок и определить на хранение в уездное казначейство. О получении же денег думу в надлежащем порядке уведомить.
Так как иных поводов к продолжению присутствия не оказалось, занятия согласились прервать. О решенном наскоро записали в журнал, поспешили к трапезе. Причем Кокшайский впопыхах обозначил себя — «товарищъ банка», а Прокопий Ефремов — «кандидат товарища банка». И оба вкупе с Кушевым и слегка тепленьким уже Благовидовым, переглянувшись «из-под руки», подались через дорогу — в трактир Ивана Семенова Натарова...
А спустя восемь дней после того, как городовой магистрат открыл правлению банка торговые тайны маклерских дел, указав чьи векселя и по какой причине опротестовывались и каких заемщиков следует остерегаться из-за возможной несостоятельности их и банкротства, — во второй четверг октября месяца было положено начало операциям, обернувшимся спустя несколько лет бедою для новоявленного банка.
6
Еще от отца знал Прокопий про завистливые толки Астраханцева насчет пароходов. И, когда доводилось встречаться на высоком волжском берегу с неугомонным казначеем градской думы, Прокопий, ухмыляясь в бороду, без ошибки угадывал, куда повернется разговор.
— Да-а, — раздумчиво говаривал Астраханцев, следя за тяжко груженным, еле заметно ползущим вдоль левобережья паузком. — Пудов в нем тыщ пять верных. Тянуть его до Нижнего, хоть завозом, на веслах али бечевой, недели две. А огневой машиной суток трое... А ежели, к примеру, до Рыбинска?.. Чем дальше, тем пароход прибыльнее. Так-то.
Отдавшись своим заветным думам, Астраханцев затихал, теребил жиденькую бороденку, щурился, озабоченно прикидывал что-то на пальцах.
После кончины Ефрема чаще, въедливей стал приглядываться он к Прокопию. Догадывался, что только по виду тих да смирен главный наследник ефремовских капиталов. Что по затаенному обычаю своему не привык он просто так, по дешевке, уступать дорогу. Быть с таким в дружбе-согласии, — особенно ежели задумал рисково великое дело, — прямой расчет. Все-таки теперь Прокопий не просто торговый человек. И хоть не первая рука в банке, однако и не последняя...
Октябрьское похолодание к середине месяца закрепилось окончательно. И когда во второй четверг в банковское присутствие, тяжко вздыхая всем своим тучным телом, шагнул Зиновий Михайлов Таланцев, багровое лицо его изображало крайнюю озабоченность. Поклонившись с порога — «Мир да благодать честной компании!», — он предъявил к учету вексель, данный ему в минувшее воскресенье купцом Яковом Ивановым Визгиным.
А затем пожаловал Астраханцев с векселем, подписанным Таланцевым. А вслед за ним пришел Игнатий Войлошников, принес вексель самого Астраханцева. Заглянул и содержатель трактира Иван Самсонов Натаров, положил на стол вексельное обязательство войлощниковского брата Данилы.
Покряхтели доморощенные банкиры, — уж больно свеженькие были билетики, почти в одно время писались; не обошлось видно без оговора! — но каждому из предъявителей выдали по тысяче целковых, удержав проценты за все время кредита и обязав их подпискою уведомить векселедателей, что теперь они обязаны уплатить не им, а банку. О чем и записали в журнале.
На исходе дня, вернувшись из банка, Прокопий беспокойно говорил Катёне:
— Хоровод получается! Визгин пишет вексель Таланцеву, Таланцев — Астраханцеву, Астраханцев — Игнатию Войлошникову, Данила Войлошников — Натарову. И все ведь обустроено враз, с воскресенья на вторник... Оно, конечно, ежели в случае чего одна каменная гостиница Таланцева все покроет. У Астраханцева дворовые места да сады по всему городу. За Игнатья Войлошникова прядильное заведение с мельницей ответит. А про Натарова и говорить нечего: дом полукаменный, флигель, лавка винная, амбары, конюшни, каретники, изба ямская... Богатенький весь народ, а векселем заслоняется. Это как?
— Смотри, Прошенька, — вздыхала Катёна, — как бы не им, тебе кровным добром своим поступиться не пришлось.
— А я что?!
— Ох, Проша! Берегись бед, пока их нет!
— Говорил Кушеву: поостеречься бы с векселями. Хоровод получается. Не по нраву пришлось. Косится. В случае чего, говорит, и он не нищий. Ежели так мелочиться будем, говорит, банк закрывать впору... Не бей, говорит, в чужие ворота плетью, не ударили бы в твои дубиной!.. Как тут не подпишешься!
— У него, у Кушева-то, вон какое кулечно-ткальное! Сколько ему на кулях-то переплачиваем.
— Погоди, дай срок, и у нас не хуже будет.
— Давно бы! Место под боком, куда уж лучше. Артель, что батюшкиным да твоим попечением церковь в Абашеве воздвигала, под рукою. Только кликни! Да и в Шинерпосях искусников на наш век хватит. Все в хлебушке нуждаются... Видит бог, дело верное...
Потом, привалясь к теплому боку затихшей Катёны, Прокопий благодарно думал: «А ведь в самый раз толкует моя разлюбезная. Самое время за кулечно-ткальную приниматься. Неладно с кулями получается. Неделю назад взял партию у Кушева, думал послабит в цене — как-никак оба одной упряжкой тянем. Да не тут-то было! И виду не подал. Дружба дружбой, в денежки-то врозь...»
Прокопий осторожно высвободился из под одеяла, прошел за занавеску, нащупал в темноте ковшик, малость зачерпнул, жадно выпил (после трактира рот стягивала неотступная сухота), вернулся в тепло постели.
Но думы снова и снова отгоняли сон:
— Опять же в Рыбинском, Ярославле, Нижнем повидать доверенных людей нужда явилась. А банковское присутствие отлучке препятствует... Может, оно когда и на выгоду обернется. Однако Астраханцев-то нынче на банк не позарился. Видно всерьез к пароходу интерес поимел. Не потому ли к векселям подался?»
Приходилось Прокопию слышать, что разъезжал по волжским городам дотошный чиновник Мельников* из Нижнего. Не гнушаясь простого люда, интересуясь также деловым народом, выспрашивал он о разных местных словах и обычаях. Допытывался и про бронзовые векселя: бывает ли, мол, так, что сговорятся втихую между собой торговые люди и пишут друг на дружку вексельные обязательства, берут под них ссуду. Случись неустойка, отвечать будут не хлебным амбаром да разными припасами, не своею недвижимостью, а нарядными бумажками. Именуются, мол, такие обязательства бронзовыми векселями — блестеть-то блестят, а на золото не тянут.
Слухи о чиновном госте-любознатце ожили в памяти Прокопия еще когда подписывал он журнал о первых вексельных операциях. И почудилось тогда, будто из-за журнальной строки сурово глянул на него пришелец. И не только на него — на всю чебоксарскую купеческую компанию. И даже погрозил тонким холеным пальцем.
Сморил сон Прокопия лишь заполночь. И приснился ему гневно вопрошающий Кушев: «Ты что ж, исконному купечеству не веришь?» А из-за кушевского плеча, хитро переглядываясь, усмехались Таланцев с Астраханцевым, трясли какими-то бумагами, озорно подмигивали...
На следующей неделе Прокопий, оставшись с Кушевым с глазу на глаз, завел разговор о ярмарке за Окой под Нижним, о ценах на жито, муку, иные припасы, о превратностях купеческого житья-бытья.
Кушев, догадываясь, куда клонит Прокопий, густо сдвинул брови, однако сказал без особой уверенности:
— У всех у нас делов невпроворот, да ведь обществу послужить доверено...
— Оно конечно, — участливо отозвался Прокопий. — Только и то верно: день упустишь, год потеряешь.
— Чегой-то не пойму я тебя, Прокопий Ефремович. Уже не каяшься ли, что за гуж взялся?
— Каяться-то не каюсь. Только вот думаю: неужто другие хуже нас служить будут?
Кушев недоверчиво вскинулся на Прокопия, помолчал, сказал в сторону:
— Ну, ежели без дураков да без обиды, то и уважить можно.
Разошлись довольные друг другом. У Прокопия все вышло без перебора, как с Катёной задумали, — гусей не дразнили, векселя лишний раз не поминали. А Кушеву случай словно с неба свалился. Еще несколько дней назад за спиной слишком опасливого кандидата решена была замена его другим, более понятливым.
И вот все обернулось, как нельзя лучше, будто по заказу!
Спустя четыре с половиной недели после первого учета векселей господин уездный исправник объявил товарищем директора банка купца Осипа Григорьева Рукавишникова, утвержденного заблаговременно губернатором и на верность службы к присяге приведенного.
Правление же вышеозначенного банка заключило: «О сем записать в журнале, а купца Рукавишникова к отправлению сказанной должности допустить, исправляющего же оную кандидата Ефремова от нее освободить».
7
Еще до разногласицы с Кушевым, до подсказки Катёны стал исподволь примеряться Прокопий к устройству собственной кулечно-ткальной. А когда пришло время, сговорился с понятливыми дельцами из богатеньких мещан Степаном Ивановым Будаевым да Яковом Михайловым Щербаковым. На их заводах за четверть века прижились первостатейные мастера, приноровились ладный кирпич обжигать — не уступающий ни сырости, ни иному износу. В цене заводчик не упорствовал. Как-никак покупатель не простой — из банковских; такой, глядишь, и сам, когда надо, на услугу не поскупится.
В предвиденье построечных забот, по стародавнему обычаю, люди Прокопия заранее залили известковым молоком две ямы в «прежде существовавшем проулке», закрыли досками, оставили на год — дозревать.
С одной из ям случилась, к слову, беда, стоившая Прокопию немалого расхода... Пропал заехавший с низовьев удалой купец. Искали его не один день, пока не догадались заглянуть в ефремовскую известку (доски на яме были раздвинуты). И оказалось: в зловещем белом месиве нашел свой конец загулявший с нежданной коммерческой удачи бесшабашный торговый гость.
Изрядно помытарили тогда Прокопия чиновные служители. Не посмотрели на причастность к банку (а может, потому и прицепились?). Отстали лишь после того, как не один радужный кредитный билет оставил он, будто невзначай под бумагами в присутственных местах, помня отцовское наставление: на час ума не хватит, век в дураках будешь.
О месте под «кулевую фабрику» уговорились на семейном совете сообща с братьями. Поставить заведение решили в Новоблаговещенской улице, — возвести главное помещение с полуподвалом и верхним ярусом, заиметь самую большую — в три этажа! — кулечно-ткальную. Побольше нежели и у Федора Андреева Блинова, и у самого Кушева. Тогда и гляди, кто к кому на поклон пойдет!
— Доверенный у нас при месте. Из городских, — сказал Прокопий. — Умельцев с шинерпосинской стороны позовем. Они, даром что деревенские, не хуже городских смастерят. И лукавить не станут.
— И лишку не возьмут, — поддакнула Катёна. — Народ правильный, не то что городские охальники, прости господи... По нынешним временам пояса-то все подтянули, сговорчивее стали. Против городских расход в половину обойдется.
— Да и то в рассуждение взять надо, — заключил Прокопий, — как-никак одного роду-племени. За честь примут городу напоказ постараться. Дескать, и мы, чуваши, дело знаем не хуже вашего!
С наступлением теплых дней, как только отошла земля, в Новоблаговещенской улице открылась стройка. На обширной площадке, обнесенной забором, рыли котлован, закладывали фундамент, начали возводить стены.
Каменных дел мастера из Шинерпосей и соседних с ними деревень, нанявшиеся к разбогатевшему односельчанину, как и предвиделось, без лишних условий, с охоткой поднимались ни свет ни заря, варили немудрящее варево на костре около амбара (там и ночевали на повети) и с божьей помощью приступали к постройке.
Шестилетний Коля-Николай то и дело крутился около каменщиков, зачарованно таращил глазенки, когда мастера ловко клали перед ним в белую известковую подстилку красные кирпичи. Мальчонке отстрогали лопатку, наладили крохотный туесок, и Коля-Николай, сопя и пыхтя, подбирал около ям оброненные ошметки известки, нес к местам кладки.
— Смотри, сынок, — ухмылялись артельщики. — Остерегись. Зашибут.
— Ефремовской породы малец.
— В родителя пошел. Деловой.
Смотреть за первенцем особенно было некому. Мать ходила тяжелой, готовилась осчастливить дом вторым наследником. Не сидели сложа руки падчерицы — хозяйство росло, забот хватало всем. И Прокопий шумел на домашних, если оказывалось, что никто не мог объяснить, куда делся Коля, и сам шел разыскивать любимого сына.
Однажды во время таких поисков встретился ему коренастый молчаливый парень с хорошо известным в шинерпосинской стороне прозвищем — Аливан. Еще раньше был у Прокопия разговор о нем со старшим артельщиком — строгим бровастым дядей. И артельщик при скрытом одобрении подрядчика настоял без малейшей уступки: Иван Андреев Аливан не хозяйская забота.
— У нас, Прокопий Ефремович, уговор был сложить тебе заведение. А как да что — сами разберемся... Иван, верно, годами-то не больно вышел, однако даром хлеб не ест. Походил он с нашей артелью и по ближним, и по дальним селам. Дома да лавки для богатеньких ладили, церковные ограды наводили, пристрои у храмов клали... Никогда парень в последних не был. За иным глаз да глаз нужен. А Иван сам другого научить-надоумить может... Так что уж ты, хозяин, его не трожь. За Ивана артель в ответе...
И верно, сколько ни приходил Прокопий после того к мастерам-умельцам, видел: Аливан в прилежании остальным не уступал. То вел кладку вроде бы без спешки, но ходко, красиво; швы ловко разделывал. То соседу помогал. То со старшими совет держал на равных. И порядок был у него вокруг как у хорошей хозяйки; кирпич, известку зря не тратил, соблюдал хозяйский интерес.
И вот, впервые встретились они так, что никого рядом не было (если не считать Колюшку, семенившего за Иваном).
Солнце уже скрылось за темно-оранжевой закатной окраиной города. От амбара доносились бабий визг, смех каменщиков. Аливан уходил с построечных лесов последним. Встретив хозяина, остановился, посмотрел выжидательно. Прокопий достал кисет, привычно набил трубку мелко рубленным самосадом.
— Как дела-то?
— Кладем...
— Кирпич-то как?
— Со вчерашнего дня вроде послабее.
— Опять, выходит, плутуют окаянные заводчики.
Покачав головою, Прокопий протянул кисет Аливану, принялся кресалом высекать огонь.
Не спеша задымили. Коля, свойски поглядывая на Аливана, ластился однако к отцу, хватался измазанными известкой ручонками, оставляя белесые пятна на отцовских штанах. Не замечая путавшегося в ногах сына, Прокопий вдруг спросил:
— Ничего про родителя не слыхать?
Аливан вздохнул, помедлил, но посмотрел в упор и сказал спокойно и строго:
— Не нашего ума это дело.
Прокопий нахмурился, и пробормотав «Ну-ну», круто повернул к дому. Подумал: «Тебе-то что. А ежели меня встретит он со своими дружками в дороге? Чьего ума тогда будет дело?»
8
Стены выкладывали все лето. К осени, еще до затяжных дождей, подвели заведенье под крышу, загодя припасли стропила, укрыли кирпичную кладку на зиму. С мая разом взялись за кровлю, за оконные и дверные косяки, за большую и мелкую отделку. Затирать стены не стали — и без того залюбуешься. Да и не на погляденье ладили: кули ткать — не гостей привечать.
По мере того, как вырастала и принимала наружный вид ефремовская кулечно-ткальная, в городе все чаще стали поговаривать о размашистом, с прикидкой на завтра развороте дел шинерпосинского коммерсанта, об искусной работе его соплеменников, чувашских мастеров-умельцев.
И когда сошлись как-то в последний день недели на Новоблаговещенской улице Кушев с Кокшайским, остановились около затихшей стройки. У обоих на уме было одно: широко берет вчерашний «кандидат товарища банка».
— Время попусту не теряет Прокопий Ефремович-то, — озабоченно сказал Кушев, кивая на заведенье. — Верно в чувашах толкуют: птица пригожа пером, человек — умом.
— По-свойски чуваши ему и стараются.
— Этак, смотри, как бы кули не подешевели. Может статься, остальным и в убыток выйдут.
Кокшайский развел руками:
— Торг покажет... Только Ефремов свое не прозевает, как ни раскладывай. Сам видишь, Егор Федорович: с дальним прицелом приноровляется.
Могли бы и еще многое сказать Кушев с Кокшайским о Прокопии, о брате его Михаиле, о других Ефремовых. Однако промолчали.
В те времена знающие люди в городе успели догадаться, что Прокопий не такой уж ненавистник вексельных хитростей, каким поначалу показался. Хоть и получил он отставку вроде по своей воле, от банка совсем не отрешился. Просто отошел в сторону и приглядывается. А ведь мог подать голос про свои несогласия и в думе, где не первый срок состоит в гласных вместе с Михаилом, единоутробным советчиком и компаньоном.
Михаил-то грамоте обучиться так и не удосужился. Расписаться даже не может. Однако в купеческих мудростях на сажень под землю видит. И тоже насчет векселей помалкивает. Выходит, ждут братья счастливого часа, на свой жребий надеются, петляют, словно зайцы на пороше.
Как и многие в городе, не знали достоверно Кушев с Кокшайским, только догадывались, что лишь по видимости отдалился Прокопий от банка. Не знали, что вскоре пробрался он в заветные банковские закоулки, строго-настрого укрытые от постороннего глаза. Ибо близко сошелся с «канцелярией банка», состоявшей, как известно, из одного бухгалтера — секретаря градской думы, титулярного советника Быстровидова.
Единственный блюститель канцелярии имел грозный вид, особенно когда шевелил густыми, клочковатыми бровями и свирепо подкручивал ус. Однако подобные устрашающие потуги при его красном носе и сонных глазах, выдававших питейные пристрастия, делали титулярного советника потешным, а порою и отчаянно смешным.
Прокопий не упускал случая зазвать к себе охранителя банковских тайн, соблазнить старого чревоугодника на добрый ковш свежей корчамы-медовухи, на рюмку казенного светлого, вызвать на разговоры о том, о сем, а значит и о банковских делишках — кто и какие векселя к учету предъявляет, каких ссуд удостаивается, в какие коммерческие сделки вступает...
Быстровидов при подобном повороте застолья переходил на шепот, укоризненно качал лысой головой, будто сидел перед ним не преуспевающий купчик, а маловозрастной шалунишка, и только два слова произносил в полный голос, подняв прокуренный палец:
— Кон-фи-ден-ци-аль-но!.. Уразумел?
— Как же, как же, — усердно поддакивал Прокопий, — золотая твоя голова, радетель ты наш!
И, похлопывая Быстровидова по плечу, привычно совал в глубокий его карман таинственно хрустевший казначейский билет, ухмылялся: «На опохмелку хватит ему, и ладно».
Сохранность тайны банковских счетов однако нужна была Прокопию не меньше, чем самой «канцелярии». Исподтишка присматриваться к вексельным и иным затеям, разгадывать, куда они норовят свернуть, какую выгоду сулят, — все равно что держать главный козырь в рукаве наготове.
Если, скажем, взять Астраханцева, то и во сне пароход ему видится. И больших денег требует. По банковским подходам завтрашнего пароходчика не мудрено распознать, когда сон может сбыться, когда во граде Чебоксарах явится первый хозяин огненной водоходной машины — владелец ли, арендатор ли. А угадать такое, заранее обмозговав себе выгоду, — верный прибыток. Выходит, скрывать надо козырь до поры до времени.
Другое дело — заранее, будто ничего не ведая, оказать расположение ефремовского дома к Астраханцеву, изъявить готовность полной коммерческой поддержки. Такое даром не проходит. При таком обороте и Прокопию наверняка выпадет попользоваться от льготного фрахта при вывозке хлеба к Макарью, в Нижний Новгород, в Ярославль, Рыбинск, к иным торговым пристаням...
Ефремовские шашни с Быстровидовым вскоре же были замечены среди малолюдного банковского присутствия. Судили о них прозревшие банкиры одинаково, будто уговорились. Но догадки держали при себе, не хотели задирать малопонятного им пока коммерсанта.
Промолчали и в тот воскресный день, таили крепкую надежду, что и Прокопий Ефремович будет язык за зубами держать — против своей выгоды не пойдет. А когда в банк на службу вернется, чтобы и обществу послужить, и себя не обделить (в таком возврате у Кушева с Кокшайским сомнения не предвиделось), — тогда и им многое к выгоде зачтется. Верно в чувашах говорят: разум дальше глаза видит!
9
Заглянул как-то по старой привычке к Ефремовым дядя Егор. Знал, просто так, без угощенья, не отпустят. Последние годы, обучая грамоте великовозрастных приготовишек из купеческого сословия, безоглядно пользуясь от застольных купеческих щедрот, изрядно полинял бывалый солдат. Глаза слезились, голова подрагивала, походка потяжелела. Однако пробойный свой бас дядя Егор сберег. И когда, — по чувашскому присловью, — хотели навести на догадку о том, что, мол, старый человек иных четверых стоит, прокашлялся так громогласно, что те, кто был рядом, только в затылках чесали...
Усевшись напротив Прокопия и отхлебнув из старинного ковша пенистой корчамы, дядя Егор хитро прищурился и прогудел:
— А Андрей-то Петрович, слышь, не зевает. С пароходом, говорит, скоро будем. Свел, говорит, его господь с горемыкой-купчишкой: обанкротился сердешный, все кругом распродает — и баржи и машину с печкой, все, что нажил... Случай выходит отменный — зе бесценок отдаст пароходишко-то... Вот и трясется Андрей Петрович — не узнал бы кто еще, не перебил бы. Да и купец не опомнился бы, не запросил бы лишку... Потому и банка пока Андрей Петрович сторонится, на доброхотов-радетелей надежу держит... Тебя поминал. Человек, говорит, правильный, в беде в случае чего не оставит.
«Так, так, — думал Прокопий, подливая астраханцевскому послу хмельного. — Чего ж это через тебя-то он подъезжает? Не мог бы разве напрямую?... Не знает, видать, не угадывает, что все дела открыты мне и без его прислужников. Что давно нахожусь в ожидании: не сегодня так завтра должен удочку сам ко мне закинуть».
Не откладывая дела в долгий ящик, через каких-нибудь пару-тройку дней, Прокопий отправился к Астраханцеву.
Застал он завтрашнего пароходчика в лавке по соседству с его, Прокопия, собственной. Астраханцев пребывал в хмуром раздумьи, прикидывал что-то на счетах, чесал в затылке. Прокопий поклонился с порога, снял шапку:
— Здорово живешь, сосед! Суета, видать, заела?
— Что поделаешь...
— Аль концы с концами не сходятся?
— Всяко бывает.
— Ну, да то не беда!.. А соседи на что? Сегодня он тебе, завтра ты ему. Вот и сквитались. И оба, как говорится, при своих.
— Хорошо, коль такой рядышком.
— Найдется и такой!
— Ды та чего стоишь-то, Прокопий Ефремович? Проходи, садись. В прятки играть не будем. Потолкуем по-соседски...
Потолковали.
И разошлись довольные друг другом. Астраханцев поимел нужную мзду под неслыханно малый процент. Прокопий заручился льготным фрахтом, сулившим выгоду, с лихвой перекрывающую уступку на проценте. Вышло по давнему чувашскому присловью: кто силен, у того и дубина.
Теперь, когда ефремовскому торговому дому открылись новые пути-дорожки, когда оказались напрасными вексельные страхи, пришло время подумать и о возвращении к банковским делам. От Быстровидова и по пьяным намекам дяди Егора знал Прокопий, что препятствий ему банковские чинить не будут, а в градской думе, где большую силу взял благожелатель и компаньон Астраханцев, и совсем потрафить должно.
Пока же решил Прокопий общими родственными усилиями сотворить богоугодное дело — руками чувашских искусников возвести новую колокольню храма Благовещенья, — поднять взамен прежней, давшей трещины еще когда по соседству, на церковной земле, приступили к постройке духовного училища и, готовя подстенье, ослабили нерасчетливым землекопством основание звонницы.
Отец Андрей не раз, — еще с Ефремом, — заводил разговор, сожалея о содеянном. И Прокопию не раз после кончины родителя приходилось выслушивать туманные, с намеком сетования батюшки на скудные жертвоприношения богатеньких прихожан для колоколенного устройства. Набиралось всего три тысячи триста с копейками. Дело же требовало раза в четыре больше и промедления не терпело. Трещины на колоколенных ярусах, словно морщины на иконописном лике, множились, ползли, змеились, грозили бедой.
И тогда Прокопий, смиренно вздохнув, поклонился отцу Андрею:
— Дозволь, батюшка, роду нашему по неразделенности капитала сообща храму поспособствовать. Беремся колокольню поставить заново. Недосчет на жертвоприношениях кровной своей лептой покроем — я да Михаил с меньшим братом Григорием. Артель нынче под рукой, только кликни... Так что уж благослови в добрый час.
Протоиерей Андрей Федоров Скарабевский умиленно, по-простецки, обнял смиренно склонившегося старосту:
— С богом, сын мой. Да воздастся тебе и всему роду вашему сторицею!
10
Чебоксары, как и любой другой волжский город, оживал весною, когда с шуршаньем и перезвоном следовал ледоход, обнажая лазоревую гладь реки, когда, изготовившись к привычному промыслу, владельцы и держатели перезимовавших барж и барок, прорезей и дощаников дневали и ночевали на берегах весенней Волги, примерялись к выходу на обновленные плесы.
Пока держалась высокая вода, чебоксарский обыватель каждый божий день спозаранку поспешал на обрывистую набережную, словно на ярмарочную утеху, и пропадал там до вечерней зари. А особенно людно становилось на Волге, когда вслед за последними льдинками и рыхлою весенней шугою являлись самоходы с печками, возвещая о себе свирепо-басовитыми гудками.
Но вот на город навалился гудок необычный, заранее объявленный дотошной, вездесущей молвою, — протяжный, с призывными перерывами, рев «своего-собственного» чебоксарского машинного водоходца. Ибо с первым же весенним караваном прибыл, гулко шлепая шлицами, буксирный пароход «Рюрик», принадлежавший отныне торговому человеку и не последней персоне в градской думе Андрею Петрову Астраханцеву.
В числе первых были званы на пароход братья Ефремовы — Прокопий с Михаилом. И не попросту, а со значением! Кроме приятельного ссудного процента расщедрились они в последний час и на задаточные деньги — в счет завтрашних перевозок, окончательно умилив Астраханцева, преподав таким манером урок и пример остальной чебоксарской промысловой и коммерческой братии. Потому сам Астраханцев суетился перед желанными посетителями, сам водил их в машину, в каюты-казенки — гостевые и для команды, в капитанскую светелку. Поспешая за хозяином, братья деловито качали головами, переспрашивали, поддакивали.
Однако, сойдя на берег и сплюнув приторные остатки заморского пенистого вина, распитого в кают-компании, Прокопий сказал Михаилу вполголоса:
— Машина, оно конечно, машина, спору нет. Хотя и не так чтобы уж очень. Капитан-то обмолвился: ходят, дескать, по Волге и посильнее. Раза в два, а то и в четыре. Однако и этот расшиву потянет пудов тысяч на шестьдесят с гаком... Не в том беда. Век у него короток. Деревянный кораблик-то! Чуть что — сгорит не хуже прошлогодней соломы.
Михаил огляделся и так же тихо ответил:
— Наше дело сторона.
— Не скажи! По дешевке такой не застрахуешь. Потянут с Астраханцева, а он на фрахте отыграется...
— Выходит, пока в страховку не уперлось, не зевай.
Прокопий, будто не слыша Михаила, продолжал:
— А фрахт-то, гляди, уже дорожает. Понял торгующий народ: машиной способнее против бурлацкой и конной тяги. Пароходы нынче норовят на железный корпус ставить. От того повыше Нижнего, у деревни Балахны, такой стук, словно конец свету пришел. Железным износу нет. Потому пароходов и развелось, как мальков летошных. И все наемщики туда лезут.
Михаил отмахнулся:
— Лезут — и с богом. По колодке лапти, по плечам рубаха.
— Так-то оно так, — усмехнулся Прокопий. — А нам с тобой потрафило, это верно. Сегодня фрахт божеский от хозяйского благорасположения. Завтра сама Волга-матушка укажет. В убытке, дай бог, не останемся!
Ожидания не обманули братьев. Хотя на линии от Чебоксар до Рыбинска ходили еще четыре парохода — «Юноша» угличского купца Павла Журавлева, «Певец Славянский» ярославского коммерсанта Алексея Моисеева, «Голубь» с «Лебедем» Петра Тихомирова, ярославца тож, — самый выгодный фрахт оказался у Астраханцева. Глядя на Ефремовых, не так уж мало чебоксарских дельцов подалось к своему собственному подрядчику. В случае чего и спрос проще, и задаток заплачен, и расположение должностного лица в градской думе дело не лишнее. Ефремовы знают об какой угол чесаться сподобнее!
В те годы злая засуха, опустошив приволжские поля, ударила по хлебным пристаням, разорила не одного пароходчика, не одного держателя судового промысла. Астраханцев же на перевозках только ефремовской клади, не считая иных-прочих подрядов, изрядно приумножил потаенные капиталы. И в том же поспособствовал любезным своим чувашским компаньонам.
Так исподтишка, без лишней огласки, пробились Ефремовы в первые ряды чебоксарского торгового сословия, возвысились над ним — на деловое уважением ему и зависть.