Рассказ *Перевод Ю. Галкина 1 Идет заседание бюро райкома партии. Секретарь партийной организации колхоза «По пути Ильича» Степанов докладывает «персональное дело»: — «Герасим Петрович Груздев, 1908 года рождения, чуваш, окончил начальную школу, с 1943 года состоит в партии, в настоящее время пенсионер, в колхозе работает объездчиком, взысканий по партийной линии не имеет...» Степанов делает паузу, огорченно вздыхает и продолжает читать: — «...Груздев натравил собаку на колхозника Антона Серафимовича Хомякова, который в результате оказался сильно изранен. Таким образом, Груздев уронил честь коммуниста, нарушил партийную дисциплину. Рассмотрев это дело, партийная организация колхоза приняла решение — объявить Герасиму Петровичу Груздеву выговор с занесением в учетную карточку». — Степанов кладет бумагу на стол и, сняв очки, добавляет: — Мы просим членов бюро райкома утвердить решение нашего собрания... — И, как бы считая, что закончил трудную и важную обязанность, отходит от стола и садится на свое место у стены. Вокруг длинного стола просторно сидят секретари райкома, председатель райисполкома и его заместитель, прокурор, редактор райгазеты — одним словом, члены бюро, все люди серьезные, занятые и строгие. А сам провинившийся с опущенной головой сидит в углу возле двери. Плечи у него узкие. Русые жиденькие волосы и аккуратно подстриженная коротенькая борода. Эта борода придает ему довольно странный вид, делает его похожим скорее на какого-нибудь старинного учителя или доктора, чем на колхозного объездчика. Эта-то борода отчего-то раздражает районного прокурора, и со строгой презрительностью на широком бритом лице грубоватым голосом он спрашивает: — За что вы натравили своего пса на Хомякова, гражданин Груздев? Объездчик погладил бороду и впервые за все время, пока сидел в углу, поднял голову и пристально оглядел нас, сидящих за длинным столом. Правый глаз, как я заметил, сильно косил. — За что, говорите? — переспросил он очень серьезно. — Вы, наверное, еще не знаете Антуна Арлана.(Арлан — хомяк) — Не имел чести, — усмехнулся прокурор. — Это мужчина в расцвете сил, — спокойно продолжал Груздев. — Лет около сорока ему. Вы, товарищ прокурор, телосложения хорошего, а Антун будет побогатыристей. Трезвый Антун совсем как человек, разговаривает на чувашском языке, а выпьет —сделается как бешеная собака. Обязательно ему нужно поиздеваться над кем-нибудь. Прошлым летом позвонил в районную пожарную: в Уйбусе, мол, пожар. Три пожарные машины и прибыло в Уйбусь. Я сказал, что сообщу про его хулиганство, а он кулаком погрозил. Э-э-э? Кулак его, товарищ прокурор, что двухпудовая гиря. Если мне не верите, спросите у товарища Степанова, — и Груздев показывает пальцем на секретаря колхозной парторганизации. Лица членов бюро светлеют от улыбки. — Вы свою вину не заслоняйте-ка, — в нетерпении перебивает объездчика редактор нашей газеты. — Э-э-э? Я вас, кажется, где-то видел. В наш колхоз не приезжали? Если приезжали, то знаете, что у нас клуб, средняя школа и правление колхоза обогреваются из одной котельной. Антун Хомяков там работает кочегаром. Он частенько заходит посидеть и ко мне, и в правление колхоза, а бывает, я захаживаю в кочегарку, если Антун трезвый, — в трезвом состоянии он человек хороший. И в шахматы поиграем, ведь зимняя ночь длинная. — Нельзя ли покороче? — перебивает прокурор. — Э-э-э? Я же говорю: трезвый он человек хороший. Вот однажды, дело было под Новый год, он пьяный пришел ко мне в правление колхоза, я здесь зимой дежурю по ночам, сторожу — сказать иначе. Я сидел в кабинете председателя. А Хомяков в тот вечер был на сороковинах своего деда Ивана и по этому случаю пришел ко мне пьяный. Схватил телефонную трубку и от моего имени стал звонить в милицию!.. Выходит, я убил свою старуху?! И зачем мне нужно оказываться мелким хулиганом и ни за что ни про что платить тридцать рублей? А Хомяков как медведь, я его остановить не могу. Тут я и скомандовал своей собаке: ату! — Так, так, — мрачно обронил прокурор. — Тут не просто так, — простодушно подхватил Груздев. — У меня была овчарка Талпас.(Т а л п а с — громко лающий) Теперь, правда, уж нет — продал. Прямо домой пришли и пятьдесят рублей оставили. Тогда Талпас сразу прыгнул на грудь Антуну. Если бы сам Антун не стал биться-драться, Талпас не цапнул бы его, но Антун стал биться, вот Талпас его и укусил. Если бы я не остановил, плохо бы ему пришлось. — Считаете вы себя виновным? — спрашивает прокурор. Груздев некоторое время стоит в раздумье, еще раз оглядывает нас. Сразу видно, что он растерялся. — Вы больше учились, вы лучше знаете, виноват я или нет, —сказал он и посмотрел на Степанова, как бы ища у него помощи. Но тот молчал. Тут я не стерпел: — Считаете ли правильным, что коммунисты колхоза дали вам за это выговор? — А почему это я должен позволять Антуну издеваться над собой? Э-э-э? Если я коммунист, то должен терпеть насмешки? Э-э-э? Эти его «Э-э-э!» все больше раздражали меня. В них ничего не было смешного, как это показалось вначале. — Хомяков в больнице лежал? — строго спросил прокурор. — А как же! Порванную губу зашили. А потом сделали много уколов. Но мы с Антуном уже помирились. Я сам уплатил ему больничные — сто двадцать рублей. Губа у него поправилась, только вот ругается, что уколов много сделали. Я ли виноват, если врач делает уколы? Э-э-э? Не за это ли его каверзное «Э-э-э» влепили ему колхозники выговор? И мне тоже кажется вполне справедливым такое решение, нам стоит его утвердить, я прошу Груздева на минутку выйти. И так и этак порассудили мы, однако потом решили ограничиться простым выговором. — А не ломает ли он дурака? — спросил Степанова рассерженный прокурор, потому что он один ратовал за утверждение решения колхозного собрания. — Человек ограниченный, глуповатый. Сами видите, — ответил секретарь партийной организации. Мне показалось, что он был доволен исходом дела, но не хотел этого показать. Так я познакомился с Герасимом Петровичем. Это заседание бюро проходило вскоре после партийной конференции, на которой меня избрали секретарем райкома. И хотя я хорошо знал этот район, новая моя должность и новая ответственность вынуждали меня уже по-другому знакомиться с делами, с совхозами и колхозами района. Так что первый месяц я провел на колесах. И вот как-то зимним темным утром я отправился в колхоз «По пути Ильича». Да, было начало февраля, но погода стояла теплая, южный ветер сулил к вечеру метель и напоминал о весне. Поля еще под снегом, и снег глубокий, а сугробы издали так и кажутся застывшими волнами. Дорога в колхоз очищена от заносов, хорошо укатана и — тоже весенняя примета — маслянисто блестит по колее. Вот уже показались и первые колхозные строения, и я совершенно неожиданно вспомнил Герасима Петровича Груздева, его «дело», которое мы разбирали, и это его странное «э-э-э». Центр колхоза «По пути Ильича» в селе Уйбусь. Почему оно названо Уйбусь, то есть Полевая Голова, трудно сказать, ведь от самой южной околицы начинается лес. По прежним приездам помню и это нелепое здание колхозного правления — одноэтажное, как будто приплюснутое, однако крыльцо с колоннами, а над ним топорщится балкон с гипсовыми украшениями. Однако приехал я, кажется, не вовремя: в конторе не слышно ни звука, свидетельствующего о присутствии людей. Комната секретаря парткома заперта. И только тут я вспомнил, что сегодня — воскресенье. Вот оно что! Но что же делать? Я машинально толкаю дверь с табличкой «Председатель», и она легко отворяется. За столом сидит человек с газетой. Скрип двери дал ему знать, что вошел человек, и газета, шурша, легла на стол. Я сразу же узнал человека с бородкой: Герасим Петрович! — Привет ночному председателю, — попытался я пошутить. Он тоже узнал меня и, как это у нас водится, уступил мне «главный» стул, на котором только что сидел. — Вам, наверное, начальство нужно? — сказал он, взявшись за полушубок, лежавший на стульях. — Если нет их, то и искать не следует. — Председатель на курорте, сегодня-завтра должен приехать. А Сценарий недавно домой ушел. — Кто? — Ну, Георгий Степанович, — спокойно, без всякого смущения пояснил он.—Это прозвище такое у Степанова. Меня люди называют «Золотой Карачым», а его — «Сценарий». — И почему так прозвали? — Он сам такое имя и подсказал. Спросишь: «Что пишешь?» — скажет: «Пишу сценарий для проведения праздника». А что такое сценарий, никто толком не знает. Вот и прозвали — «Сценарий». Я подумал: Герасим Петрович сердит на секретаря парторганизации за вынесенный ему выговор, поэтому и рад случаю опорочить его в глазах начальства. Но часто вот такие случайные встречи располагают человека открыто высказать правду о делах в хозяйстве. На собрании, в кабинете из него слова клещами не вытянешь, или порет какую-нибудь общую чепуху, а вот для такой встречи как будто бережет самые горячие и пылкие слова. И, признаться, я люблю слушать такие речи, если, конечно, они идут от сердца. Но теперь я подумал именно о том, что Герасим Петрович мстит Степанову за выговор. И, словно угадав мое рассуждение, он говорит: — А выговор тот мне дали неправильно. Я молчу. За такими решительными заявлениями обычно следует объяснение. Но Герасим Петрович, кажется, не собирается ничего объяснять, он берет лежащую на столе шапку и надевает. Чтобы сбить его с этой гордой позы, я говорю: — Еще не встречался мне Человек, который бы считал подобное наказание справедливым. И вижу: зацепило моего Герасима Петровича! — А знаете, на ком женился Антун Арлан?—спросил он вдруг. — Нет. — Он женился на младшей сестре нашего председателя колхоза. Если бы председатель не уехал в отпуск, какой бы мне дали выговор? Э-э-э? Председатель сам меня похвалил: молодец ты, Герасим Петрович, славно проучил его, Антуна-дурака. Вот что сказал председатель! Но только успел уйти в отпуск, Сценарий обсудил меня на собрании. И на тебе: выговор! — А Степанов разве заодно с Антуном Хомяковым? — Георгий Степанович хочет показать вам, райкому, свое рвение, вот и весь секрет.—И Герасим Петрович рассмеялся, хотя в словах его ничего смешного, на мой взгляд, и не было. Я вспомнил заседание бюро. И в самом деле, почему Степанов упирал на то, что Хомяков человек беспартийный, но ни слова не сказал о его хулиганских проделках? И я говорю, чтобы перевести разговор на другую тему: — Георгия Степановича найти очень трудно? — У него на дому есть телефон.—И Герасим Петрович называет номер. Я вижу, что он недоволен таким поворотом. — Алло, — прозвенел голосок девочки. — Квартира Степанова слушает. Я спросил: дома ли папа? Вскоре трубку взял сам секретарь партийной организации, и мы договорились встретиться в правлении. Герасим Петрович, словно чем-то удовлетворенный, снял шапку, и наш разговор возобновился. Я хочу, чтобы он заговорил о делах в колхозе, а они, кажется, его вовсе и не интересуют. Его беспокоит, почему в Чувашской республике до сих пор не находят нефть. Почему нефть есть у татар, у башкир, а у нас нет? По его мнению, в нашем краю должны быть и золото, и медь. Но дело в том, что геологи ищут плохо. — Фосфорит же есть!—горячится Герасим Петрович.—А там, где он есть, должно найтись все что угодно. «Было бы — нашли, — хочется возразить мне. — И добывать начали бы. На склоне горы Йырар(Й ы р а р — месторасположение фосфоритов в Чувашии) добывали открытым способом фосфорит, но верхние пласты кончились, теперь надо открыть шахту, но это слишком дорого». Но разве все это поймет Золотой Карачым? Недаром, видно, и он получил свою кличку. Может быть, это та самая заветная «изюмина», тот самый «пункт», который сообщает его жизни некий высокий смысл? И Герасим Петрович уже настолько сжился с мыслью о «золоте Чувашии», что для него не существует иной реальности. Нет, такого человека нельзя считать «ограниченным», как сказал на бюро Степанов. Он живет в своем мире, дышит своим воздухом. Герасим Петрович по внешним признакам должен иметь тихий нрав: передние зубы у него крупные, пожелтелые глаза смотрят доверчиво и бесхитростно, как у ребенка. Вскоре пришел и Степанов. Ему лет сорок, он среднего роста, крепкого сложения мужчина. Мы вместе работали еще в обкоме партии, но вот уже семь лет он секретарем парткома в колхозе «По пути Ильича», заочно окончил партийную школу, и в нашем районе Степанов на хорошем счету. Да и в хозяйстве понимает— ведь недаром же председатель колхоза оставил его на время отпуска за себя. И когда мы ходим по новому свинооткормочному комплексу, по ферме, то Степанов не затрудняется ни в объяснениях, ни в распоряжениях. Так прошел день, и, когда мы вернулись в правление, в окнах уже горел свет. Навстречу вышел Герасим Петрович и довольно недружелюбно что-то пробормотал и поглядел на меня с каким-то странным укором. Мы вошли в партком. Степанов сказал: — Помните, на прошлом бюро выговор дали? Это он самый. — Помню, — сказал я. Мне не хотелось говорить сейчас о Герасиме Петровиче. И почему-то именно со Степановым. — Туповат. На селе его зовут Золотой Карачым. Я кивнул: знаю, мол. Однако Степанов продолжал: — Ночью караулит, днем таскается с котомкой по лесу, по оврагам. А избу свою поправить — на это у него времени и желания нету. — И, печально вздохнув, заключил: — Праздный человек. — Странный, — сказал я. — Да, странный, это верно, — подхватил Степанов. — Не только взрослые, но и школьники смеются над ним. Что поделаешь: как-то был принят в партию, теперь как исключать? У нас это не принято, и вот получается, что даем повод для резонных усмешек. — На всякий роток не накинешь платок, — сказал я. —Так-то оно так... Мы попрощались. Обратная дорога показалась мне очень короткой: я и не заметил ее за своими думами о старом товарище, старом своем сослуживце. Мне было ясно, что со Степановым произошла какая-то перемена, что он больше работает для видимости, ради однажды обретенного доброго имени, но люди ему уже надоели. Нет, не только потому я подумал так, что он категорично и пренебрежительно отзывается о Герасиме Петровиче, но вспомнилось дорогой и другое: на фермах с людьми говорил он как-то сквозь зубы, будто покупая слова для этого. Если уж не любишь, не почитаешь людей, думалось мне, то в партийной работе и места не следует тебе занимать. Георгий же Степанович, как мне показалось, работает словно по привычке, заботясь только о том, чтобы не уронить сложившийся авторитет. А это при нашем доверии к людям так просто! Своевременно проводить партсобрания, не срывать политучебу, регулярно выпускать стенгазету! Проверишь по бумагам: все в порядке! Вот и готова репутация. А копни поглубже, и все это окажется филькиной грамотой. Одна так называемая отчетность, а больше ничего. Возможно, относительно Степанова я не прав был, не знаю. Во-первых, я сам побеспокоил его, а ведь было воскресенье, у человека могли быть свои домашние дела. Это верно, однако наша работа особая. Хорошее у тебя настроение, плохое ли, но мы работаем с людьми, свои печали нужно держать при себе, чтобы они не отразились на взаимоотношениях с трудящимся человеком. Ведь человек—очень чувствительный материал, и наши ошибки могут больно отразиться на нем. 2 Другой раз в колхоз «По пути Ильича» я попал весной, когда посевная была в самом разгаре. Оттого ли, что весна была дружная и работы в колхозах шли споро, оттого ли, что мне самому все было ново и самая заурядная поездка по району казалась праздником, необычность той весны жива во мне и поныне. В ту весну впервые в нашем районе применялась в колхозах и авиация для подкормки озимых, и, когда я ехал в колхоз «По пути Ильича», белесая весенняя дымка по горизонту казалась мне суперфосфатной пылью, мерно и тихо оседающей на землю. Вот и село Уйбусь!.. Я уже представлял, что через минуту увижу то странное здание правления с колоннами, встречу председателя, секретаря парторганизации Степанова, как вдруг в моторе послышался какой-то жесткий стук, и шофер поспешил остановить машину. О дальнейшей езде, понятное дело, думать было нечего. Шофер побежал в колхозные мастерские искать автомашину для буксировки нашего УАЗа, а я пешком направился по главной улице села к правлению. Красивое оно, село Уйбусь. Дома стоят ровными порядками, да и какие дома — кирпичные! Можно подумать, что они выстроены по проекту одного архитектора: каждый с террасой или верандой. И везде прибрано, дорожки во дворах подметены, у заборов молодо распустилась крапива, кудрявится птичья гречиха. Весна! И тонко, горьковато пахнут молодые листочки на вербах. Как приятно мне, как радостно идти по такому селу! Я радуюсь, не видя соломенных крыш„ я радуюсь, замечая блестящие бока автомобилей возле домов. Я радуюсь и каждому скворечнику на березе — ведь заботиться о птице может только добрый человек, а таких, оказывается, в Уйбусе много. «На миру Мирон, а в селе — Савел», — говорят у нас о каком-либо исключении. И я говорю: деревянный дом повстречался! Я гляжу на него как на диво: откуда он взялся среди кирпичных особняков, этот домик, похожий на скворечню? И тут открывается калитка, и я своим глазам не верю: Герасим Петрович! Не скрываю, я уже стал забывать об этом странном человеке, но тем искренней была моя радость, когда я увидел оттопыренные уши, эту бородку, эти спокойные умные серые глаза. — В гости пожаловал, — сказал я. — Не прогоните? — В гости? — удивился он. Может быть, подумал, что я шучу. — Милости прошу, — сказал он как-то неуверенно и потом добавил: — Завтра праздник Победы, так что гостю я буду вдвойне рад. Только у меня не прибрано, не обессудьте... Я вошел в узенькую калитку. Дорожка к крылечку была устелена старыми дощечками, а крылечко было с косыми ступеньками, и я вспомнил, как скептически отозвался о доме Груздева еще тогда, зимой, секретарь Степанов. Верно, среди домов в селе, похожих на дворцы, этот выглядит бедно. Да вот такое дело: бедность эта была даже не бедность, а какая-то удивительная уютная простота и свобода от вещей. В сенях, в самой избе все было чисто, светло от желтых, как топленое масло, стен, свет лился в большие окна, солнце на желтых половицах, на пестрых домотканых половиках. Я даже испытал нечто вроде зависти. — Вы посидите, я в магазин сбегаю, — сказал Герасим Петрович. — Старуха в лес ушла, боюсь, что не найду без нее бутылочку, хе-хе! — Он смущенно засмеялся, глаза его весело заблестели. — Не стоит, — сказал я. — Посидим за бутылочкой как-нибудь в другой раз. А сегодня я зашел посмотреть, как вы живете. — Как живем? Э-э-э? — он удивился, от волнения развел руками. — Вот так и живем: утро настанет, вечер приходит, и мы со старухой довольны. Детей у нас нет, — добавил он грустно и, пробормотав: «Я сейчас», вышел в сени. Я остался один и осмотрелся. В передней комнате было так же просторно, светло и свободно от вещей, как и во всем доме. Никаких перегородок, все на виду. На столе льняная скатерть с чувашской вышивкой. Чисто побеленная печь. Две железные кровати. Обе постели убраны так, что может показаться, будто на них и не спят. Эта необычная простота была настолько же непривычна, насколько и знакома: ведь совсем недавно люди наши обходились вот таким же количеством вещей в доме! А теперь у нас не только дворцы с виду, но и в комнатах набито бог знает чем. В ином доме — как на складе. От рухляди повернуться невозможно. И все тащит, тащит иной богатей, покупает, покупает все подряд и остановиться не может. И тут я вспомнил о том самом Антуне Хомякове, за которого Герасиму Петровичу дали выговор. Интересно, нет ли здесь какой-то скрытой причины? Может быть, Герасим Петрович, как и всякая «белая ворона», вызывает неосознанную неприязнь у людей, живущих по иному, по новому обычаю? И, когда Герасим Петрович опять вошел в комнату, я спросил: — С Антуном договорились? — С Антуном? Как сказать... Я его теперь в правление не пускаю. — А хулиганит по-прежнему? — Когда выпьет, хулиганит. — А не боитесь, что опять привяжется к вам? — А что с того, что побоишься? — спросил Герасим Петрович и вздохнул: — Судьбу не обойдешь. Помолчали. Мне пора было уже идти, и я сказал: — Когда будете в районе, заходите. — Э-э-э?.. — протянул он смешно. — Может, рюмочку... — Спасибо. Нет. — Постойте, я совсем забыл!—вскрикнул вдруг Герасим Петрович и бросился в сени. Вскоре он втащил в комнату истертый чемодан. Видно было, что чемодан тяжелый—Герасим Петрович едва его волок. Уж не альбомы ли с фотографиями будет показывать? — Вот, посмотрите, пожалуйста, — с едва скрываемой радостью сказал Герасим Петрович и откинул крышку. Признаться, в первую минуту я не поверил глазам: чемодан до краев оказался набит кусками сланца, доломита, пирита. Что это такое? Зачем? Может быть, Герасим Петрович почувствовал мои невысказанные сомнения? — Золота, что ли, здесь нет? Присмотритесь-ка повнимательней, — сказал он серьезно и твердо и подал мне похожий на лепешку кружок пирита. Я вертел его в руках. Пирит как пирит. Одна только особинка была у него: с одной стороны лепешки были следы ракушек, а в ямочке посредине что-то посверкивало — не то слюдяная блестка, не то крапинка меди. — Да, интересно,—сказал я, а Герасим Петрович уже нетерпеливо протягивал мне другой кусок, говоря: — А это — из Кошкарового оврага... Это — из лесного притока Цивиля. Этот вот — из Суходола. А знаете, возил в Казань, три дня там пришлось жить, и в этом вот пирите определили много серы, и железа вполне достаточно, и меди немного имеется, а золота, сказали, нет. Как же так? А что вот это сверкает? Э-э-э? — Я не могу знать, Герасим Петрович. — А чего там знать! Сколько лет в чемодане лежит и не ржавеет! Я едва сдержал улыбку. — И медь не ржавеет... — Медь тускнеет! — воскликнул Герасим Петрович. — А этот как был желтый, такой и есть, а посмотришь при солнце—отливает зеленым и синим. В голосе его звенела такая страсть, что я понял, что разубедить его я не в силах. — А это! — И подает мне кусок черного сланца. — Из речки Куриная Ножка. Прямо на поверхности лежит. К берегу выходит пластом толщиной с полметра. Повез в Чебоксары. Там, оказывается, знают и о сланце, и о пирите. Только никто не хочет заняться серьезной разведкой наших полезных ископаемых, и мы привыкли считать, что на бедных землях живем. Разве бедные? Э-э-э? Но что я могу сказать ему? Да, есть у нас и сланец, и пирит, но запасы их невелики, добыча экономически не выгодна. Тем более что в нашей стране есть большие залежи сланца и пирита, разработка их гораздо эффективней. И я говорю об этом Герасиму Петровичу, говорю как можно мягче, а он машет рукой: — Точь-в-точь вы ответили, как чебоксарские. — И отвернулся, уныло повесил голову. Потом захлопнул чемодан. Видимо, он бесповоротно причислил меня к тем канцелярским чиновникам, к каким ему пришлось обращаться, так что он уж и не ждал и от меня ничего утешительного. — Большое дело ты делаешь, Герасим Петрович, — сказал я и похлопал его по плечу. — Где и что ты нашел, мы пометим на карте района, чтобы потом легче было геологам-изыскателям. Вот составь такой список своих образцов и приходи ко мне как-нибудь после посевной, мы все это дело и сделаем. И в Чебоксары сообщим. Его лицо снова посветлело, безгрешные, как у ребенка, глаза глянули на меня с радостным доверием и надеждой. И на радостях он рассказал мне такую историю. Один человек в Австралии, чтобы сварить суп, приобрел несколько бараньих голов. Когда стал их чистить, заметил, что в зубах что-то поблескивает. Оказалось, это крупицы настоящего золота. Обрадованный бежит в мясную лавку, справляется, из каких мест были доставлены овцы, — ведь он сразу сообразил, что овцы кормились в тех местах, где есть золотоносный песок, и, когда дергали траву, золотые крупинки могли легко попадать им на зубы. И в Калифорнии, говорят, овцы помогли обнаружить залежи золота. — Понял!—смеюсь я. — А наши овцы не помогают? Видно, вопрос показался ему ироничным, но Герасим Петрович, взглянув на меня с укором, ответил вполне серьезно: — Нет пока. Но... — Не договорив, он вышел в сени и вскоре вернулся с двумя раковинами. — Смотрите, не золото? Э-э-э? Раковины были большие, с ладонь, перламутр отливал теплой желтизной, но разве это не обычный их оттенок? Сколько в детстве их было переколочено, этих раковин, и я помню на перламутре их створок эту желтизну, однако мне и в голову не приходило, что это может быть признаком золота. Правда, эти раковины побольше будут, золотистый цвет их поплотней, но почему непременно—золото? — Где нашли? — спросил я. — Это я нашел в истоках Цивиля. Ни в Казань, ни в Чебоксары пока не возил и не показывал, — добавил он. — Великолепные раковины! — сказал я с невольным восхищением. — Если нравятся, возьмите себе. А золото я найду, — спокойно сказал он. — А если и найдешь, Герасим Петрович, то что с ним будешь делать? — Как что делать? — с изумлением воскликнул он. — Разве государству золото уже не нужно?! — Ну, это другое дело. — А вы как думали? Вы думали, что я для себя ищу золото, э-э-э? Мне стало неловко, и я принужденно засмеялся. — И не только наяву, я и во сне золото ищу! — горячился Герасим Петрович. — Вы поняли, э-э-э?А что же мне делать? Или от безделья мне в карты-преферанс играть да водку пить, э-э-э? — Уж лучше ищите золото, — сказал я. Больше я ничего не сказал Герасиму Петровичу. Я ушел от него в каком-то смущении. Я успокаиваю себя разными соображениями о геологии, о том, что теперь есть приборы, которые видят землю насквозь, так что если бы у нас в Чувашии что и было, то давно бы обнаружили. И я успокаивал себя так: земля наша богата другим, она богата талантливыми хлеборобами, животноводами и вообще земледельцами, и слава нашей земли—в их золотых руках. Но вот какое дело: при всем при этом я чувствовал на себе скептический взгляд Герасима Петровича; он стоял как бы в сторонке, никак не хотел присоединиться ни к хлеборобам, ни к животноводам, ни к «вообще земледельцам», стоял и улыбался своей лукавой и умной улыбочкой. Не будь у меня в кармане раковине с золотым отливом на перламутре, возможно, и в моих мыслях было бы полное согласие. Не знаю... 3 Прошло еще с месяц. По району уже закончили посадку картофеля, а с этим завершились и все весенние полевые работы. Начались теплые и жаркие дни, и уже от слов о сенокосе пора было переходить к самому сенокосу. Вот на эту тему и проходило в тот день заседание райисполкома. Когда оно закончилось и я отправился к себе в райком, встречаю на дороге Герасима Петровича. Губы расплылись в улыбке до самых ушей, лицо сияет радостью: — Салам, секретарь! — И в этих словах его чувствовалась какая-то странная смелость. С чего бы это? Может, и в самом деле золото нашел? —Салам, салам, геолог! Айдате, побудьте и у меня в гостях. Не по-старчески бойкая походка, это радостное выражение лица, молодой блеск в глазах и эта странная уверенность и независимость в словах и движениях—все это мне показалось в первую минуту как вызов, как стихия, на которую нет управы. Не скрою: я опять пережил какое-то странное чувство смущения и неуверенности. Все мои знания людей, человеческой психологии, в которой, как я думал, я кое-что смыслю, при виде Герасима Петровича словно бы обнаруживали свою неполноценность, словно эти знания мои распространялись не на всех людей, а только на тех, с кем мне приходилось иметь дело, а эти люди были либо мои подчиненные, либо те, кому я подчинялся. Но Герасим Петрович был не тот и не другой, и потому мир его чувств и переживаний, его радости и огорчения не поддавались моему контролю. Да еще эти его геологические штучки—выложил прямо на стол два здоровенных куска руды! —Золота не встретил, а вот железо нашел. Настоящее железо! Тяжелое? Хе-хе-хе!.. То, что он принес, очевидно, и на самом деле была железная руда: куски тяжеленные, с пятнами ржавчины. Ну и ну! Нашел ведь! Вот тебе и Золотой Карачым! В конце концов, для народного хозяйства железная руда, железо—это тоже золото! Волнение Герасима Петровича мало-помалу охватило и меня. Воображение мое разыгралось: некая грандиозная стройка всесоюзного масштаба уже виделась мне поблизости от нашего райцентра. —Молодец, молодец, Герасим Петрович! Честно признаться, я в тебя верил! —А то все смеялись надо мной, все смеялись! А ведь не зря искал, не пропали труды-то? Э-э-э? —Где же нашел? —Далеко. Нет, не так, правда, далеко, километров тридцать пять будет отсюда, а от Уйбуся, пожалуй, верст двадцать пять. —А как же нашел? — Случайно. Директор нашей школы постоянно страдает поясницей. То и дело лежит в больнице, а все бесполезно. Увижу, как он, в дугу согнутый, вроде инвалида, ходит, и жалко делается мужика. Что делать? Прежде у нас в одном месте по речке был слой белой глины. В войну бабы выбрали всю глину на побелку печей, а слышал я, однако, что прежде, когда наш сель-ский поп заболевал поясницей, то навозил себе этой глины в корыте и такую ванну принимал. Вот я и подумал: не поискать ли той глины и для директора! Да мало ли у нас таких, которые поясницей мучаются! Вот и отправился в лес, в Семеновы овраги. В одном месте начал было копать, лопатой стукнул, а она и созвякала. Вот и нашел. — И много там руды этой? — Есть! — радостно сияя глазами, заверил Герасим Петрович. — В одном месте есть, а в другом нет. — Нет?! Как это — нет? — В другом нет, а потом опять есть! — Если сейчас поедем, найдем ваши раскопки? — А как же! Я тут же позвонил председателю райисполкома, в кабинете у которого только что был, и вскоре мы втроем уже катили в машине по лесной дороге к Семеновым оврагам. На этот раз Герасима Петровича расспрашивал и председатель райисполкома. Видно, и у него разыгралось воображение. И поскольку я молчал, то он, поглядывая на меня, спрашивал: — Как же, однако, до сих пор никто не знал о наличии железной руды?.. Разгоряченный Герасим Петрович все тряс своей сумкой: — А это что? Это что? Это не руда?! Дорога была плохая. Раза два попадали и в болотину. Наконец увязли так, что о дальнейшей езде и думать не приходилось. До оврагов оставалось километра два, и мы отправились пешком. Руда железная действительно нашлась. Мы потыкали лопатой еще в нескольких местах возле «раскопок» Герасима Петровича, однако, ничего серьезного не обнаружили. Тем не менее я только тут почувствовал, какой это труд — искать в земле золото, таскаться с лопатой по лесам, по оврагам! И ведь не по обязанности, не по приказу, не за деньги, а по причине каких-то душевных позывов, которые мне незнакомы. Так мы порылись-покопались, набрали ведро тяжелых ржавых кусков и пошли обратно. У председателя райисполкома недоверие и вовсе исчезло, он стал хвалить Груздева и рассуждать вслух, где может быть построен завод. Я помалкивал о своих недавних подобных мечтах. На другой день руду отослали в Чебоксары. Может, это просто редкие россыпи, как пирит, и добыча их экономически не выгодна? А если вдруг большие залежи? Да и что такое сами по себе те куски?.. Неделя прошла в таких беспокойных ожиданиях. Раза два или три звонил мне предрик, справлялся, нет ли каких известий. Звонил и я ему, словно бы и не по этому делу, а в конце и спрошу главное — про те камни. Ведь скоро должен был состояться у нас пленум райкома, так не плохой бы «подарок» мог быть к этому мероприятию. А как бы он оживил и мой доклад, и выступления товарищей: ведь какое сердце не дрогнет перед громкими перспективами родного района!.. Вот однажды в тихую минуту заглядывает в мой кабинет Степанов, секретарь парторганизации из колхоза «По пути Ильича». Я сразу вспоминаю о Герасиме Петровиче: уж не ему ли какое известие пришло из Чебоксар? И прошу Степанова зайти. Он входит, чего-то мнется, молчит. Я спрашиваю: по какому делу? Оказывается, едет в Юнтабу на похороны какого-то родственника, а сюда заглянул попутно. Вздыхает скорбно: да, у тех, кто был на войне, жизнь не будет длинной... Я в ответ спрашиваю, что нового в колхозе, чем он порадует, какими новыми достижениями? — Это, конечно, это само собой, как же... — Но умолкает, опустив голову. Потом опять скорбный вздох: — Все бы нормально, да вот Груздев наш скончался. — Ну? Герасим Петрович? — Он самый. — Да что случилось? — Да все по глупости своей, по дурости. — Степанов вытер платочком свой широкий лоб и, взглянув на меня, стал рассказывать: — Пошел в лес, в какие-то овраги Семеновы, а там, говорят, болотистые места, я не знаю, не был там. И встретил, говорят, лесника, а леснику как раз нужен помощник был: лося волки в болотину загнали, вот лесник его и вытягивал. И наш Герасим Петрович тут и подоспел. Провозились они с лосем, пока то да се, вот и замерз, и крупозное воспаление легких, а в больницу не захотел ехать, ну вот и... помер. — Жаль, жаль, — только и смог я выговорить. — Оно так, — согласился Степанов и вынул из кармана партийный билет. Это был билет Герасима Петровича. Степанов сказал: — Попутно решил занести. Похоронили хорошо, народу было очень много. И не ожидал я: так было много народу, как на агатуе. Он ушел. Звонил телефон потом, но я не брал трубки. Было какое-то странное состояние. Я рассматривал билет Груздева, листал, разглядывал маленькую тусклую фотографию. Мне вспоминался его чистый светлый дом, вспоминались его ясные умные глаза, куски руды, которые он вывалил из сумки на мой стол... И мне подумалось: мы все чего-то ищем в этой жизни, ищем то, чего не теряли, — славы, богатства, почестей; ищем, но и скрываем это от других. А что Карачым искал—известно, он ни от кого этого не скрывал. Подхожу к открытому окну. В сквере перед райкомом вдоль ограды стоит немало старых лип. Их ветки подстрижены. И кажется каждая такая липа похожей на только что сложенную копну свежего сена. Среди них растет довольно уже высокая и старая береза. И всегда на этой березе много поющих птиц.