Рассказ * Перевод автора 1 Солнце скрылось за далекими сопками. Тысячами огней зажегся Порт-Артур. С моря подул влажный ветер. Рыбачьи джонки с белыми парусами одна за другой подплывали к берегу. Слышны лишь вечерний звон да песни китаянок, убирающих гаолян. Но вскоре наступила полная тишина. Вечер. Хороша ты, Маньчжурия! Немало восхищался я своеобразной твоей красотой. Но сегодня уже ничто не привлекает меня здесь, на далекой чужбине. Теперь на душе одно — быстрее увидеть Родину. Четыре года не был я в родной деревне, не гулял на шумных уявах...(У я в — весенний праздник) Что-то увижу там? Я спускаюсь по горной тропинке к морю, спешу в порт, не чувствую ни тяжести чемодана, ни боли в плечах от лямок вещмешка. Песня, родная песня, теснится в груди, звучит в ушах; но я ли это пою или чужие горы? Это радость моя поет. Да, потому что я иду домой. В ожидании парохода демобилизованные собрались в большом саду, неподалеку от порта. Тут и там горят костры, видимо, готовят немудреный солдатский ужин. Кругом смех, веселый гомон, русская песня. Я хожу от группы к группе в надежде найти земляков. Вдруг слышу чувашскую песню. Минуту стою как вкопанный, а в следующую — лечу к развесистой яблоне к поющим. — Чуваши есть, братва? — Есть, есть, — ответили два молодых сержанта, и оба поднялись мне навстречу. Мы познакомились. Один из них, казах Курмангалиев, широколицый, веселый парень, с живыми черными глазами. Видимо, большой балагур: у него, что ни слово, то шутка. У его товарища — ленинградца Ворончихина — открытое, доброе лицо, русые волосы и голубые глаза. — Простите, где же мои земляки? Вы пошутили? — Не волнуйтесь, товарищ старший сержант, — сказал тогда Ворончихин, — вон ваш земляк расхаживает. У крутого обрыва взад-вперед ходил боец. Я направился было к нему, но Курмангалиев остановил меня: — Простите, старшой... Он очень взволнован, такая радость у него, такое зубодробительное счастье. Лучше уж не трогать пока... — Письмо получил он такое, — добавил живо Ворончихин, — вот и ходит у обрыва, все смотрит в море, ждет не дождется парохода. Оба сержанта так душевно говорили о товарище, что я ему даже позавидовал. Присел к костру. В котелке варилась каша из маньчжурской чумизы. — Не спеть ли, чтобы скоротать время? — предложил казах и тут же затянул: Не гнись, орешник, не гнись!.. — Наш Курман, как соловей, не может без песни. Недаром потомок акынов, — сказал Ворончихин и сам подхватил: ...От слабого ветра не гнись! Я с изумлением слушал, как русский и казах увлеченно выводят чувашскую мелодию, и сам не утерпел, присоединился к ним. — Кто это так ладно поет по-чувашски? — послышалось сзади. У костра остановился крепко сложенный парень, гвардии сержант. Грудь увешана орденами и медалями. Из-под пилотки выбилась прядь темно-каштановых волос. В карих глазах и радость, и удивление. — К тебе земляк пришел, познакомиться, — в один голос сказали мои соседи. — Астров, — представился сержант, пожимая мне руку. А через несколько минут мы с ним уже непринужденно болтали, словно знали друг друга с детства. Так часто бывает в армии. — Небось, дома невеста ждет? — спросил я к слову. Астров помолчал, взглянул на вечернее море тоскующими глазами и улыбнулся. — Эх, земляк! Знали бы вы о моей невесте... Да, кажется, вы пишете? Частенько я встречал ваше имя в армейской газете... Можете и написать, мне все равно. И не потому, а так уж... теперь всем хочется рассказать о ней... Давно спят Ворончихин и Курмангалиев, укрывшись одной шинелью, давно потух костер. А мой земляк все рассказывал про свое горе-злосчастье. 2 — Астров, пойдете в батальон связи! — приказывают мне в штабе дивизии. Со связным батальона я отправился в путь. Установилась тишина, изредка нарушаемая далекой трескотней пулеметов. Декабрьская морозная ночь. Холодный свет вражеских ракет время от времени озаряет небо. Батальон связи расположился в двух-трех километрах от немецкого города, на опушке небольшого, болотистого леса. Немецкая земля и днем показалась мне скучной, а в темноте она и вовсе наводила тоску. Я в тот день прибыл сюда с новым пополнением. — Комбат в этом блиндаже, — сказал связной. Я постучал и вошел. В блиндаже сильно натоплено, железная печь пышет жаром. В углу, сидя на корточках, дремлет молодой ефрейтор, видимо, ординарец. Над столом, сколоченным из снарядных ящиков и покрытым куском плащ-палатки, склонился над картой пожилой, суровый на вид человек. Я сразу узнал в нем комбата. Связной батальона по дороге рассказал мне фантастические истории об этом отважном командире. Сейчас он, усталый, задумчивый, больше походил на учителя географии, чем на прославленного командира. — Так, так, — сказал комбат, строго оглядывая меня карими глазами. — Откуда родом? — Из Чувашии. — Так, так.. Возраст?.. Образование? — Девятнадцать лет... Образование семилетнее. — Комсомолец? — Нет еще, — смущенно ответил я. Майор начал постукивать карандашом о стол. — Так, так... с какого фронта к нам прибыли? Я окончательно смутился: — Впервые на фронте, товарищ майор. Он перестал стучать карандашом. «Не нюхал еще пороху, молокосос», — говорили его карие глаза. Вслух он сказал: — Так, так... Батальон наш отдельный, имеет свое знамя, ордена Ленина батальон. Солдаты как на подбор! Так, так... Можете идти. Прямо скажу: такой прием не обрадовал меня, сильно задел. Но это были еще цветочки... Следующей ночью была учебная тревога. Я задержался на нарах, замешкавшись с обмотками. — Интеллигенция! — крикнул мне старшина. — Марш в строй! Я выбежал, засовывая обмотки прямо в карманы. С этой ночи я оказался у старшины на подозрении. Будто только и дело было у него — наблюдать за мной. Каждый раз что-нибудь да обнаружит: то пуговица у меня оторвана, то хлястик болтается, то звездочки нет... Старшина Гончарук был старым кадровиком. Образования небольшого, но от природы сметлив и умен. Моя нерасторопность и небрежность выводили его из себя. «Интеллигенция! — кричал он мне. — Котелок не умеете чистить». Я не попал в действующую армию вместе со своими ровесниками — служил в запасных полках, в глубоком тылу. А теперь на фронте мне пришлось очень туго. С телефонным аппаратом я быстро освоился. В землянке, на учебе, не отставал от других, а выйду в поле, на линию, — ничего не получается. Без тренировки здесь, как старшина говорил, и образование не поможет. На счастье, товарищи оказались хорошие. Я крепко подружился с двумя бойцами в своем отделении. Оба рядовые, оба мне ровесники, но считаются «старыми фронтовиками». В батальоне их называли братьями. Один из них, казах Курмангалиев, до войны работал где-то около Алма-Аты садовником. Он мог бесконечно рассказывать про прививку, окулировку и разную такую премудрость. Другой, Ворончихин, — коренной ленинградец, из рабочей семьи. Все время мы проводили в поле, учились налаживать связь. Взвалишь на спину полупудовые катушки и давай чесать по полю, разматывать кабель, — то бежишь, то ползешь на животе. Никак не ладилось у меня дело. Не было навыка закреплять кабель на земле или на жердях, когда проводил линию через канавы и дороги. Оттого мою линию всегда обрывали машины и танки. Я прямо с ума сходил. Вернешься в землянку, только сунешься к нарам, а старшина тут как тут: — Чей это автомат не чищен? Астров!.. Услышу свое имя — душа уходит в пятки. Я был не из робкого десятка, но перед старшиной трепетал. Ведь мечтал стать героем, когда ехал на фронт. Какой уж там герой... Даст тебе героя Гончарук! Словом, не встречал я еще человека такого строгого; казалось, и родился-то он, чтоб непременно быть старшиной. Конечно, плохому солдату любой старшина не мил, но у меня нашлась еще причина, чтоб бояться Гончарука. Однажды мы весь день подбирали в поле трофейный кабель. Вечером, только вернулись в землянку, заходит к нам Гончарук. Улыбается, покручивая свои рыжие усы: — Ну, Астров, терпи — атаманом будешь! «Что же еще неладно у меня?» — думаю тревожно. Но старшина не сделал никаких замечаний, ушел, не переставая крутить усы. Я ничего не понял. Пошел за ужином — и вдруг... Из-под навеса, где помещалась наша походная кухня, раздалась старинная чувашская песня: Не гнись, орешник, не гнись, Не гнись, орешник, не гнись, От слабого ветра не гнись!.. Ушам своим не верю. У кого из наших бойцов, такой нежный, девичий голос и кто в батальоне, кроме меня, может знать чувашскую песню? У походной кухни стоит девушка в длинной шинели и белом фартуке поверх. Орудует в котле большим ковшом и все напевает. Из-под ушанки выбились крутые завитки волос; запомнилась мне одна прядь около левого уха. Лицо разрумянилось, а в черных глазах отражается огонь. Ресницы — как крылья ласточки, вот-вот взмахнет ими и улетит... Меня бросило в жар. Стою, очарованный, не могу сдвинуться с места. Беда не является одна, — в это время подходит к котлу старшина и вдруг как брякнет: — Знакомьтесь, товарищ ефрейтор, вот он — ваш земляк. Лучший хлопец в батальоне! Девушка подошла ко мне, ласково улыбаясь. — Очень рада, — сказала она, подавая мне руку. — Зовите меня просто Лизой. Видно, и она смутилась, щеки у нее еще больше зарделись, и такой красавицей показалась она мне! Я совсем растерялся, схватил свой полный котелок и бросился вон из кухни. — Дюже добрый солдат! — послышался вслед голос старшины. Лег спать, да сон не идет. «Не гнись, орешник, не гнись!» — подбадриваю себя. Да согнуло вот! Два раза вскакивал, чистил автомат, вытер телефонные аппараты, до блеска надраил золой пуговки гимнастерки. Как бы товарищи не заметили! А от них разве что скроешь? — Астров, познакомь же меня с ней, окажи услугу, — пристает Курмангалиев. — Ну, Петенька, заживешь теперь лихо! — подшучивает и Ворончихин. Какая уж там лихая жизнь! Еще хуже стало... Правда, на другой день старшина спозаранок вывел нас на осмотр, проверил мой автомат, катушки и перед всем батальоном объявил мне... благодарность. Лиза стояла неподалеку, приветливо улыбаясь мне. Не посмел я пойти за завтраком, послал Курмангалиева. А он — язык-то у него без костей! — успел передать Лизе от меня привет. За обедом решил идти сам, а то кто их знает, что могут ей наговорить от моего имени. Нарочно пошел позже всех, когда на кухне никого не было. — Петя, — упрекнула Лиза, — почему не приходил утром, или я чем-нибудь обидела тебя? Уж не помню, что я там наплел. Думаю, получу обед — и ходу. Но Лиза взяла мой котелок да завела разговор: — Порадовалась за тебя сегодня на осмотре, Петя... Эх, Лиза! Что бы ты сказала, если бы все знала обо мне! Тут вблизи раздался голос старшины, и я пустился наутек. Как говорит Курмангалиев, бог нарочно посылает орехи беззубому. Какая девушка могла бы обратить на меня внимание? Я еще живого фашиста в глаза не видал, а кругом в батальоне прославленные воины... Спокойно проходит день, другой. Что-то замечает за мной Гончарук, но еще терпит. А на третий день разразилась гроза... Трофейный кабель мы намотали на железные катушки. Я занес их в землянку и, не обтерев как следует, положил под нары. За два дня мои катушки покрылись ржавчиной. Увидел это старшина и, даже не допытываясь, кто это сделал, закричал на меня: — Астров! Сердце у меня так и зашлось. «Пусть что угодно, лишь бы не послал на кухню чистить картошку». Но, как говорит Курмангалиев, слепому нет дела до того, что свечи подорожали. Что старшине до того, что его боец самовольно влюбился! Только успел я так подумать, мой Гончарук как рявкнет: — Марррш на кухню! — и подергивает рыжий ус. На кухне работают двое: Лиза и один старый боец. Когда я пришел туда, бойца не было, он пошел за водой. Увидев меня, Лиза удивилась: — Петя, что ты так рано? До ужина еще далеко. — Пришел помочь вам, товарищ ефрейтор, — рапортую, козыряя по уставу, как и велел мне старшина. А самому так неловко, что хоть провались на месте. — Очень рада! Впервые вижу, чтоб у фронтовика столько было свободного времени. Садись, садись, — сказала девушка, придвинув мне опрокинутое ведерко вместо стула. Я начал было объяснять ей, почему очутился на кухне, но она перебила: — Знаю, знаю. Видела же, как старшина объявил тебе благодарность. Значит, отпустил погулять. Я очень рада! Что же было возразить? Снял шинель и сел напротив. Молчу. Чистим картошку. Неловко мне. Не смею голову поднять. Вдруг Лиза запела ту чувашскую песню, без слов. Будто не она, а сердце мое запело. — Астров! — донеслось вдруг со двора. Гром ли средь ясного неба? Нет, старшина Гончарук. — Астров, — приказал командир взвода, — приготовься, пойдешь на передовую. — Есть идти на передовую, товарищ старшина! Бегу обратно в землянку, надеваю шинель. — Куда, Петя? — спрашивает Лиза. Сразу стала серьезной. — Берегись, будь осторожен... — говорит она, провожая меня. Скоро мы вышли на дорогу — Курмангалиев, Ворончихин и я. На передовой перестрелка. Сердце у меня так и скачет: лиха беда начало. Но держусь, да и друзья будто не замечают моего страха. — Петенька, — говорит Курмангалиев, — как это у вас в песне: «Не гнись, орешник, от слабого ветра»? Как раз для нас, гвардейцев... Научи нас, Астров, всю ее петь. Начни-ка! Только я запел, как прямо над нами просвистел вражеский снаряд. Я растянулся на снегу. — Не гнись, орешник! — сказал Курмангалиев, протягивая мне руку. — От слабого ветра не гнись, — продолжил Ворончихин, подхватывая меня за другую. Обозлился я на себя, сжал зубы: «Не гнись, батыр!» Пришли в полк. Две катушки кабеля на спине — нелегкий груз. Мы сильно устали. «Вот придем на место, накормят, и завалимся спать», — размечтался я. Но из штаба нас с Виктором отправили в батальон. Курмангалиев остался дежурить у коммутатора. Командир стрелкового батальона расположился в передней траншее. Из окопов слышен тихий разговор солдат. Прямо перед нами вражеский город. Уж давно стемнело. Стало холодно. — Ну, Петенька, пока линия целехонька и немцы не беспокоят, давай приляжем, отдохнем, — говорит Виктор. — Разве тут есть блиндаж? — Какой уж там блиндаж! — усмехается друг. — Вот раскидаем здесь, на дне траншеи, хворост — и будет как у тещи на перине, а лечь друг к другу спинами — будет тепло, как у печки. Много ли нужно солдату! И на куче хвороста неплохо отдохнешь... Однако я всю ночь дрожал от холода. У Виктора тоже зуб на зуб не попадал, но он надо мной еще и подшучивал. Лишь к рассвету я чуть задремал, да разбудил меня Курмангалиев. — Эй, Петр-богатырь! Вставай кушать! Пожалуй, курсак(К у р с а к — живот (казахск.)у тебя семь раз пустой? — Курсак большой, котелок маленький, — ответил Виктор, немедленно вытаскивая из-за голенища ложку. До чего же хорошо после морозной ночи, поставив котелок на колени, хлебать горячие щи! — Астров тебе от Лизы большой салам! — вдруг говорит Курмангалиев. Хлеб чуть не застрял у меня в горле. — Что? — Ешь, ешь! Привет передала, говорю. Принесла в термосе обед и все про тебя расспрашивала: что да как? — И ты что? — А что я? Так и сказал, что ты воюешь здесь, как батыр. Обрадовалась. Разумеется, за тебя. Потому и салам посылает... Я прямо сказал, что ты не можешь жить без нее... — Эх, Курман! Что же она подумает, если узнает обо мне правду? Я же вон какой солдат... — Не горюй, — говорит Виктор. — И мы с Курмангалиевым так начинали. Ведь солдатом никто не родится. Из тебя выйдет хороший связист. Вот увидишь. А мы поможем, чем можем, будь уверен. Прошло несколько дней. Курмангалиев в сутки дважды приносил нам обед и каждый раз передавал привет от Лизы. И так согревали меня в промерзшем окопе эти слова! Однажды Курмангалиев пришел и ни слова не говорит о Лизе. — А где же салам? — посмеиваясь, спросил Ворончихин. Казах посмотрел на меня и ничего не ответил. — Курмангалиев, не томи! — взмолился я. Ответил он нехотя: — Не передавала... Только спросила: «Скажи-ка, Курман, правда, что Астров самый плохой солдат в батальоне? Почему вы скрываете это от меня?» Так печально смотрит, что и сам растерялся. У меня даже ложка выпала из рук. Виктор тоже перестал есть. — Гончарук наговорил! — выпалил я. — Нет, Петенька, ошибаешься, — возразил Ворончихин. — Гончарук не такой, чтобы поносить за глаза. Он человек правильный. Лиза случайно могла это услышать, но только ничего не узнала, иначе не расспрашивала бы Курмангалиева. — Что теперь она скажет, ребята? — Не гнись, орешник, не гнись! — запел веселый казах, размахивая ложкой. — От слабого ветра не гнись, — подхватил и Виктор. — Что ж, попробуем... Мы дежурили в штабе по очереди. На следующий день очередь была за мной. Но я не пошел. Дал себе клятву не видаться с Лизой, пока не стану настоящим связистом. Попросил Ворончихина — он согласился. Но все же встречи с Лизой не миновал. На другой день она сама явилась к нам. Прыгнула прямо в траншею, где я сидел один, — Курмангалиев был на линии. Была она в широком полушубке, в белой ушанке, в ватных шароварах и валенках — до чего хорош паренек! Вся в снегу, мокрая. Волосы растрепались, а та озорная прядь возле левого ушка так и вьется в колечко. — С трудом разыскала вас, — сказала Лиза, устало присев на дно траншеи. — Попала под пулеметный огонь, продвигаться пришлось ползком... Погляди, Петя, — показала она мне свой термос. Термос был пробит пулей. — Лиза, — говорю я, испугавшись, — зачем ты сюда пришла? Ведь тебя могли ранить или... А она наливает суп в мой котелок и лукаво улыбается. — А знаешь, Петя, что мне вспомнилось? Весенний сев в нашем колхозе... Брат мой был трактористом, а я вот так же ходила в поле к нему с обедом. Сяду, бывало, перед ним и не нарадуюсь, разговариваем, шутим... Теперь нет уже его. Танкист был, погиб в Карпатах... В траншею прыгнул Курмангалиев. — Э-э! Чувашстан в сборе! Салам, салам! — приветствовал он девушку. — Слава аллаху за твои гостинцы. Недаром сказано: повар выше ламы. А то у меня желудок совсем пустой, семь раз пустой... Жизнь налаживается, Лиза, — болтает он, усаживаясь на куче хвороста. — Вот и перина пуховая, и дом новый — недели нет, как построили. Да и жена молодая, — показал он на свою винтовку. — Курман, это ты вчера дежурил у комбата? — А в чем дело, Лизонька? — Да нет, ничего, так... Значит, тебя похвалили в штабе полка... — Нет, не меня. Вечером у комбата дежурил Петя, — перебил ее Курмангалиев. «Неправда!» — хотел я сказать, но тот не дал мне и заикнуться, начал шуметь о другом. Поверила ли ему Лиза? Глаза ее опять заблестели. Уходя, она посмотрела на меня долгим взглядом и крепко пожала руку: — Счастливо оставаться, Петя. Смотри, будь осторожен... На другой день мы пошли в наступление. Наши полки взяли немецкий город и погнали фашистов на запад, занимая ежедневно по несколько деревень. Едва успеешь наладить связь, как опять кабель на катушки — и вперед, на запад! Некогда поспать, отдохнуть, высушить портянки! Наши тылы отстали от нас. Около недели не видел я Лизу. Не сказать словами, как стос-ковался. Неужели такая мне судьба — влюбиться, когда кругом кровь льется? Ведь того и гляди, шальная пуля оборвет хоть какую любовь. — Война, конечно, есть война, — говорил по этому поводу Курмангалиев. — Но все же влюбленному и тут легче. Любовь сильнее смерти. Это я не от себя говорю, так поют акыны в нашем Казахстане. С каждым днем я все больше свыкался с фронтовой жизнью. Свист пуль и разрывы мин уже почти не страшили меня. Мог даже вздремнуть во время артподготовки. Но дело у меня все еще не очень ладилось. — Связистом быть, — говорил Курман, — что стихи писать: у кого получается, а у кого и нет. А ты не унывай. Дерево только в молодости гнется, говорят казахи. Мы дошли до сильно укрепленного городка. Здесь враг готовил нам контрудар. Наши выдвинули для обороны даже саперный батальон. — Будешь держать связь между командным пунктом дивизии и саперами, — объяснил мне задачу командир взвода. — Ну, Петенька, — сказал на прощанье Ворончихин, — пришло время и тебе показать себя. Смотри, не гнись... — От слабого ветра, — закончил Курмангалиев. Саперный батальон окопался в низине. Недалеко от передней траншеи, у самой речки, стоял большой каменный дом. Комбат расположился там в подвале. — Ну, связист, — сказал он мне, — будь начеку! Чтоб связь была бесперебойная. — Здесь нас атакуют по три раза на день, — объяснил мне связной комбата. Стало боязно: управлюсь ли один? Будь здесь Виктор или Курмангалиев, с ними пошел бы в огонь и воду! А тут и посоветоваться не с кем... Двое суток не стихал бой. Я без отдыха бегал по линии, устраняя повреждения. На третий день, утром, когда немного стихло, я зашел в подвал комбата, присел в темном углу и задремал. Вдруг затрещали автоматные очереди. Кто-то истошным голосом крикнул в окно подвала: — Немец окружает! — Все наверх! — приказал комбат и первый бросился к выходу. Мне еще не приходилось так близко видеть фашистов. В зеленых шинелях, они бежали к нашему дому под прикрытием «тигра». Их было около роты. Положение опасное — они все ближе и ближе. Вдруг вражеский танк остановился в облаке черного дыма: его подбили с прямой наводки наши артиллеристы. Но фашисты все шли вперед. Еще минута — и они ворвались бы в наш двор. В этот момент из окошка каменного сарая застрочил станковый пулемет. Гитлеровцы залегли, стали обстреливать сарай. Затем снова вскочили и бросились вперед. Мы ждали, но «максим» молчал. — К пулемету! — приказал комбат. Трое из нас кинулись к сараю. Двое замертво упали еще во дворе, я успел заскочить внутрь. На широком подоконнике стоял заряженный пулемет, пулеметчик лежал на полу в луже крови. Я прильнул к пулемету и нажал на гашетку. Ряды наступающих поредели. Фашисты залегли и начали отползать назад. Тут наши поднялись в атаку... Пришла на помощь стрелковая рота. Через час враг был отброшен, и саперный батальон теперь остался во втором эшелоне. Мимо наших траншей потянулись обозы. Двинулся и батальон связи. Связисты, как только увидели меня, заорали «ура». Даже старшина удовлетворенно покрутил свои пышные усы. — Молодец, Астров! О тебе мне все подробно доложили. — Молодец! — тепло сказал и наш комбат. А ведь прежде только сердито повторял: «Так, так...» — Отдохни, Астров, сегодня вместо тебя на линию выйдет другой, — сказал мне взводный. Все с уважением смотрели на меня. Эх, были бы здесь Виктор с Курманом! Была бы Лиза... Счастливый, я сел на кучу дров и заснул глубоким сном. И снится мне, будто я лежу на пуховой перине. В роскошно убранной комнате тепло и тихо. На столе в бронзовом подсвечнике горит свечка. На окнах тяжелые бархатные гардины. Стены завешаны дорогими коврами. У моего изголовья сидит девушка и гладит мои жесткие волосы. Не могу разглядеть лица ее, но узнаю нежный и ласковый голос. «Петя», — шепчет она, наклонясь ко мне. Завитки волос щекочут мне лицо... Самый непокорный завиток у левого уха. Девушка целует меня. Я открываю глаза и минуту не могу прийти в себя. В самом деле, я не на куче дров, не во дворе, а в комнате, на пуховой перине. Гардины, ковры, свечка в бронзовом подсвечнике... И самое главное — у моего изголовья сидит Лиза. На ней гимнастерка, перетянутая широким солдатским ремнем, на груди гвардейский значок... — Лиза? — Спи, Петя, спи, — говорит она, укрывая меня шинелью. — Кто перенес меня сюда? — Старшина Гончарук. Он тебя и раздел и уложил. Не велел будить до утра. Вот выпей это и снова ложись, — говорит девушка, подавая мне фляжку. — Водка? Откуда? Ведь я еще утром выпил. — Старшина дал... свою. Я был всем этим ошеломлен. Хлебнул водки и, видимо, сразу опьянел на голодный желудок. Задремал. Снова показалось, что Лиза целует меня. Открываю глаза, та же комната... гардины... свечка... Но в комнате ни души. И снова заснул. Проснулся на следующее утро от крика Гончарука. — Подъ-ем! — орал он. — Ты что это, как фон-барон, валяешься в постели? Маррш умываться! Вот тебе и на! Неужели он вчера ухаживал за мной? А может, Лиза? Но ведь она даже не взглянула на меня во время завтрака! И я не посмел расспросить ее. Так и не узнал, что вчера было во сне, а что наяву. После завтрака командир взвода послал меня в полк, к своим друзьям. — Э-э, Петр-богатырь пришел! Салам! — обрадовался мне Курмангалиев. Ворончихин обнял меня за плечи: — Поздравляю, Петенька! Ты уже прогремел на всю дивизию. Читай, что пишут о тебе в дивизионной газете! Дрожащими руками взял я газету. Там подробно были описаны мои вчерашние дела. Кто же это? А-а, замполит... «Отважный связист», — крупными буквами выведен заголовок. Отважный связист! С того дня моя солдатская жизнь пошла совсем по-иному. Я стал гвардейцем. Скоро меня приняли в комсомол. Словом, жизнь наладилась. Но хоть и назвали меня «отважным связистом», а перед девушкой оставался по-прежнему робким. Встречу Лизу — не знаю, о чем говорить. Так и проходили недели. В феврале здесь уже снег тает, не то что у нас в Поволжье. Идут дожди. Однажды был солнечный, теплый день. В поле таял грязный снег. На фронте установилась тишина. Нас троих вызвали с передовой в штаб дивизии, чтобы вручить награды. Я получил медаль «За отвагу». Моя первая награда! Вечером, на ужине, поздравила нас Лиза. Она была очень рада за нас. Мы втроем начистили ей картошки, наготовили дров. Уже к полуночи, закончив работу на кухне, устроились в сарае на пахучем сене. — Ой! — говорит вдруг Курмангалиев. — Совсем забыл: старшина же мне работу задал! Вскочил и скрылся в темноте. За ним поднялся и Ворончихин. — Мне замполит приказал «Боевой листок» выпустить. Знаю, какие там листки! Лиза, наверное, тоже догадалась. Сидим, переговариваемся тихо. — Заглянуть бы теперь в родную деревню... Ты кем собирался быть до войны? — Агрономом. Да и теперь думаю о том же. Вернусь из армии, пойду учиться в сельхозтехникум. Лиза вздохнула. — Доброе дело! Я сама бы хотела на агронома... В колхозе я была не из последних. И на сенокосе, и на жатве... В районной газете про меня однажды писали... Петя, знаешь, что я придумала? Сказать? Ты говоришь, у тебя родные умерли давно, никого не осталось... А мы живем с матерью... Колхоз у нас богатый... Девушка умолкла, и сердцу моему стало тесно в груди. — Лиза, я давно хотел сказать... спросить у тебя... — Спрашивай. — Помнишь ночь в имении? Мне там сон приснился... И рассказал ей все. — Было это, Лиза? — Нет, — шепнула она, — все тебе приснилось. Я замолчал. — Ты огорчен, Петя? Так искренне сказала она это... Я чуть наклонился вперед, в темноте волосы Лизы коснулись моей щеки, я чувствовал рядом ее дыхание... — Курмангалиев, Ворончихин! — тут же раздался во дворе голос старшины. — Эй, линейщики! Кто там есть? Курмангалиев! Ворончихин!.. — орал старшина, но моего имени почему-то не назвал. — Линия генерала оборвалась. Я вскочил. — Куда, Петя? — с тревогой спросила Лиза. — Я быстро, Лизук! — Смотри, береги себя, Петя... Жду, — шепнула девушка. Я вышел во двор. — Товарищ старшина, я пойду на линию! — Астров! Ну, лети, орел! — Он передал мне телефонный аппарат. Я взял кабель, протянутый по земле, и побежал. Скорей бы найти повреждение, восстановить связь и вернуться к Лизе. Сегодня скажу ей все. Сегодня или никогда... Впереди вдруг возникли черные тени. Я остановился. А-а, это кусты. Чего это я? Ведь до передовых траншей не меньше километра. Все же я крепче сжал автомат. Вот кабель стал болтаться свободней, значит, линия оборвалась где-то недалеко, в кустах. Странно! Здесь же не проходили ни танки, ни автомашины. Наконец нашел повреждение. Озираюсь вокруг: все чудится, кто-то притаился в кустах. Тьма кромешная, тишина, только на западе вспыхивают и гаснут ракеты. Где-то тарахтит наш «кукурузник». Осторожно наклоняюсь к земле, протягиваю руку, ощупью нахожу на земле другой конец кабеля... И вдруг трое набросились на меня, трое с трех сторон. Я успел нажать на спусковой крючок автомата. Один свалился прямо мне под ноги, другой мелькнул в кусты; но выскочивший сзади схватил меня за шею и бросил через себя на землю. Во время падения я изо всей силы размахнулся автоматом и ударил его. Он упал вместе со мной. Я был не из слабых. В батальоне никто не мог побороть меня. Но и враг силен. Дважды подмял меня. Глядим друг на друга с ненавистью, душим, вот уже начали хрипеть. Немец, видно, выпил для храбрости: так и разит от него спиртом и чесноком. Вот он отпустил руки. И тут что-то кольнуло меня в спину, прожгло левый бок, затем правую руку. Трижды вонзил гитлеровец кинжал в мое тело, но спасла меня от моментальной смерти толстая ватная фуфайка. Фашист стал звать третьего, но никто не откликнулся, тот, наверное, убежал. Решив, что я без сознания, немец отпустил меня, а я, собрав силы, двинул его ногой в живот. Он сразу обмяк, затих. Я взял свой автомат, отобрал заодно и у немца, дополз до места, где был обрезан кабель. С трудом, одной рукой и зубами, соединил концы провода, включил аппарат в линию, повернул ручку телефона. — Молодец, Астров! — послышался в трубке голос комбата. — Товарищ майор! Я ранен... рядом немец... Рука у меня задрожала, трубка выпала... Боли будто нет, а силы уходят. Прилечь бы, перевязать раны. Тут приподнялся с земли фашист. — Руки вверх! — крикнул я, левой рукой направив на него автомат. Немец поднял руки. Сидим так, лицом к лицу. Он немного ожил, а я вот-вот потеряю сознание. Немец не шевелится — ждет, видно, пока я сам не свалюсь, не истеку кровью. Как в дремоте, руки и голову клонит вниз. Держусь из последних сил, лишь бы не показать врагу свою слабость. «Может, пристрелить его...» — смутно мелькает в голове. «Нет, дождусь... Сейчас друзья придут. Меня ведь не бросят, как тот немец своего...» Перед глазами повисла черная завеса, уж почти не вижу врага, но все еще целюсь в проклятого. Так и сидим в трех шагах друг от друга. Немец все не шевелится, ждет. Минуты — как часы. Как во сне слышу: «Петя! Астров!» Кто-то подходит... Кто-то схватил за раненое плечо, и я от страшной боли потерял сознание. Больше двух месяцев пролежал я в госпитале. Пока выздоравливал, добирался до своих, война с Германией кончилась. В свой батальон я попал к вечеру. Связисты расположились в большом лесу, у речки. Как только показались их землянки, сердце забилось сильнее. Что делают сейчас мои друзья, что делает Лиза? Ждет ли она меня? Друзья издали узнали, выбежали из землянки навстречу и начали обнимать, тормошить меня. На шум прибежал сердитый Гончарук. Но, заметив меня, забыл все свои наставления и уставы, бросился, хотел обнять, но посмотрел на своих подчиненных и, покашливая, степенно пожал мне руку. — Все же вернулся к Гончаруку? — сказал он, удовлетворенно крутя свой ус. — Очень рад! Такие хлопцы мне ко двору. Старшина потрепал меня по плечу, сказал деловито: — Подкормить придется тебя. Похудел без меня... интеллигенция. Сердце у меня не на месте. Разговариваю, а сам все поглядываю на кухню. Не выбежит ли оттуда девушка в гимнастерке? Но нет, никто не выходит... — С дороги чайку бы выпить, — говорю друзьям и направляюсь к кухне. Вместе со мной идут Виктор и Курман. Как только увидел незнакомого повара у очага, сердце упало. Сразу понял: Лизы нет! Креплюсь и спрашиваю, словно шутя: — Где же моя землячка? Друзья меня обняли. — Не гнись, орешник!.. Лизу, оказывается, перевели в штаб армии, как только кончилась война. А куда потом она делась, никто не знает. Вернулась, пожалуй, домой, предположили друзья. — Все от тебя писем ждала. Не писал ты... Да, не писал. Был на волосок от смерти, думал, останусь калекой, вот и не решался. А теперь куда же писать? Но я найду ее... Снова началась беспокойная солдатская жизнь. Нас отправили на Восток. Прошел я всю Маньчжурию с катушкой за спиной. В боях меня еще раз ранили. Стал младшим командиром. Постепенно и с горем своим свыкся. Старшина раздобыл мне Лизин адрес. Писал я много, но ответа не получил. Письма идут долго, путь-то далекий: пятнадцать тысяч километров! Ничего не осталось у меня на память о Лизе. Только песня. В батальоне ее знали все. Неразговорчивый комбат — и тот, говорят, напевает ее, когда один. А Гончарук, как только начнут солдаты петь, требует, чтобы спели и «Орешник». И фронтовые дни, и боевая дружба, и первая любовь для меня навеки связаны с этой песней... 3 Астров прервал свой рассказ: — Пароход, братцы, пароход! — радостно закричал он, вскакивая. Все посмотрели на море. Там из утреннего тумана показался силуэт океанского судна. Солдаты задвигались, заторопились. Поднялись и друзья Астрова. Земляк мой тоже стал собирать вещи. — Но вы не закончили своей повести, — напомнил я ему. — А на этом, собственно, кончается пока повесть, — сказал он, обернувшись ко мне. — Что будет дальше, и сам не знаю. Он вынул из кармана треугольник письма. — Вот она прислала весточку. Вернулась из армии и зовет меня в гости. В письме призналась, что то был не сон тогда... Нам с вами по дороге. Хотите, заедем вместе к Лизе, там и доскажется моя повесть. А теперь... Тут появился богатырь-гвардеец. — А-а! — воскликнул он. — Вот где они, три мушкетера! Еле разыскал вас. — И сразу обнял всех троих. Я догадался, что это и есть Гончарук. — Так, значит, расстаемся, хлопцы? Сколько тысяч верст прошли вместе... Не забывайте Гончарука, не поминайте лихом. От всей души старался, чтобы из вас вышли настоящие... Ну-ка, Ворончихин... Курмангалиев... Астров!... Старшина снял с пояса флягу и достал из кармана брюк алюминиевый стаканчик. — Ну, орлы мои, сынки! На прощанье по одной гвардей-ской... — Зорко береги, батько, нашу границу. Смотри, не гнись от слабого ветра! — сказали в один голос три друга. — А вы хорошо работайте там, на родине! Старшина расцеловался с друзьями и стал беспощадно дергать свои рыжие усы. Синие глаза его увлажнились. Он сердито смахнул рукавом гимнастерки непрошенную слезу и потом уже молчал. Когда наш пароход выходил в море, в порту раздался выстрел. Это Гончарук салютовал нам из пистолета. Он стоял в стороне от толпы, на высоком каменном утесе, и долго-долго махал нам пилоткой. Порт-Артур скрылся за сопкой. Над волнами Желтого моря понеслась наша песня.