Рассказ * Перевод О. Резника 1. Впервые я увидел эту удивительную девушку в начале сорок второго года возле станции Уварово Московской области. Из госпиталя попал я в запасный полк, а оттуда с пополнением отправился в стрелковую дивизию, стоявшую под Уваровом. Всю ночь мы тряслись на грузовике по изрытым воронками дорогам и проселкам, а к утру въехали в маленькую деревушку на опушке леса. — Слезайте, дальше не поедем! — крикнул выскочивший из кабины молодой шофер. — Дальше уже не на машине ехать, а на брюхе ползти придется, — пошутил он. Мы и сами ощутили близость переднего края. Сюда доносился не только гул артиллерийской канонады, но и отчетливо слышались пулеметные очереди. Над густым лесом то и дело вспыхивали зеленые немецкие ракеты, расцвечивая верхушки деревьев. Навстречу нам, одна за другой, шли наполненные ранеными санитарные машины. Даже в сумерках можно было угадать, что бойцов совсем надавно вынесли с поля боя — перевязки их были окровавлены. — Что ж, наше дело маленькое, приказали — слезем, — отозвался ехавший рядом со мной молодой чуваш Ямуткин, не унывающий, веселый парень из Красных Четай. — Скажем спасибо, ребята, что сюда без билета доставили, — задорно подмигнул он товарищам и первый спрыгнул с грузовика. За ним и другие покинули машину. Шофер дал газ, и грузовик быстро исчез в темноте. В ту же минуту послышалась громкая команда: — По четыре становись! Мы наспех построились и зашагали следом за командиром. Минут через пятнадцать нас привели к большому каменному зданию на окраине деревни. Раньше здесь, видимо, помещалась школа: при тусклом огоньке коптилки, сделанной из снарядной гильзы, я разглядел на стене старую карту полушарий. Вскоре нас разместили по комнатам, сытно накормили и приказали отдыхать. Мы расстелили на полу плащ-палатки и улеглись тесными рядами, положив под головы вещевые мешки. Сквозь единственное застекленное окно (остальные четыре были забиты досками или заткнуты соломой) пробивался бледный свет луны. — Ах, до чего хорошо, — сладко потянулся Ямутин, лежавший со мной бок о бок. — Прямо курорт, минеральные воды... Да и то — на водах этих, пожалуй, похуже здешнего... Что ни говори, и солдату на фронте иной раз улыбнется счастье... Сколько времени мы проспали — не знаю. Разбудила нас властная команда: «Подъем!» — и все мы мгновенно вскочили на ноги. — Наверное, идем на передовую, — сказал Ямуткин, быстро собираясь. — Ну да. Ведь не отсыпаться привезли нас сюда, — ответил я. Все оказалось не так, как мы предполагали. Утро началось по обычному воинскому распорядку. Нас накормили горячим завтраком, потом была политинформация. За последние дни в дороге мы не слышали радио, не видели свежих газет — и потому с особенным удовольствием слушали политрука. Оказывается, фашисты все еще отступают, после разгрома под Москвой никак и нигде не могут зацепиться. — Слышал? Не так страшен черт, как его малюют, — повторил Ямуткин во время перекура полюбившуюся ему фразу. — Это еще что! — сказал он с горячностью. — Вот как начнут жать фашистов на всех фронтах — из них и дух вон. А ты как думаешь? — Да так же, как и ты. — Товарищи, заходите, концерт начинается, — послышался вдруг с крыльца зычный голос. Меня это ничуть не удивило. Я уже не раз видел артистов на переднем крае, в блиндажах, но молодые солдаты, впервые попавшие на фронт, недоуменно переспрашивали: — Что это он сказал? — Концерт? Какой концерт? Ямуткин тоже с удивлением поглядел на меня: — Это что же он, в шутку или взаправду? — Айда, пошли, сам увидишь, — потянул я его за рукав. В школьном зале соорудили подобие эстрады. Скамей не было, и бойцы расселись прямо на полу, задымили самокрутками. Минут через пять на эстраду вышли музыканты. Их было человек десять. — Ого, – сказал Ямуткин, усевшись поудобнее, — целый оркестр! Смотри, какие у них трубы... Никогда бы не подумал, что на фронте и такие штуки водятся. — «Все для фронта» — разве не слышал? — Это правильно, конечно... Сперва музыканты сыграли веселый марш, затем пошли известные всем песни — «Катюша», «Моя любимая». Артисты разыграли маленькую пьеску о вшивых фрицах, а потом... Потом случилось то, что нас с Ямуткиным совсем огорошило. Политрук объявил: «Выступает красноармеец Мурзаева», — и на эстраду вышла невысокого роста девушка в форме бойца. Веснушчатая, широкоскулая, с синими глазами, золотистыми волосами. Ее нельзя было назвать красивой, но было в ней что-то на редкость привлекательное и симпатичное. Баянист взял несколько аккордов, девушка глубоко вздохнула и запела. Ее чистый, нежный голосок ласкал слух. Казалось, звонкий родниковый ключ журча бежит, едва перекатывая мелкие камешки на пути. Неподдельное чувство, которое она вкладывала в каждое слово песни, покорило всех в зале. Но больше всего взволновало бойцов, когда она запела: Если ранили друга — перевяжет подруга Горячие раны его... Перед глазами сразу возникло поле боя, охваченное пламенем... Высоко взметнулись столбы дыма и земли. Огневой вал на миг закрыл небо, пошли в атаку бойцы. Вот один из них с разбегу упал навзничь, схватился рукой за грудь, сквозь пальцы его просочилась густая горячая кровь. Но тут же, не страшась ни огня, ни грохота разрывов, к бойцу подползает девушка с санитарной сумкой и под свист пуль бережно перевязывает раны солдата, вытаскивает его на своих хрупких плечах с поля боя, спасает жизнь... Мы долго аплодировали веснушчатой девушке в одежде солдата, когда она кончила песню. «Бис, браво, бис!» — неистово кричали мы хором. На эстраде появился политрук. Он попытался было объявить следующий номер, но ему не дали говорить. Гром рукоплесканий заглушал слова. Девушке поневоле пришлось спеть вторично. И снова ее пение встретили восторженно. Наконец, политрук поднял руку и, кое-как успокоив бойцов, сказал: — Чувашская народная песня. Этого мы совсем не ожидали. Даже мечтать об этом здесь не могли! Родная песня за тысячи километров от Чувашии в неведомой, полуразрушенной лесной деревушке, у самой линии фронта! Вот она зазвучит сейчас среди людей, говорящих на многих языках. Сердце мое рвалось наружу. Подумать только — среди любимых народных песен, что звучат как напутствие к победе, — и наша чувашская песня. Чувства мои спутались: я был обрадован и в то же время встревожен. Какую песню споет девушка? Сумеет ли захватить слушателей? Тревожился я напрасно. Чувашскую песню девушка спела еще проникновенней и задушевней, чем все другие. Казалось, весь жар сердца, весь трепет душевный вкладывает она в простые слова народной песенки: Ку-ку! Ку-ку! Кукует кукушка, Эхо раздается в лесу... Обо всем забыли мы, слушая песню. Казалось, в эту минуту мы сидим не в разрушенном доме на полу, тесно прижавшись друг к другу. Нет! Мы в родных местах, где-то за Волгой, в березовой роще, на ярко-зеленом лугу под мирным голубым небом. Вокруг узорным ковром расстилаются цветы, тихо плещется вода и слышится из леса: Ку-ку! Ку-ку! Словами не передать той бури, что поднялась, когда прозвучало последнее «ку-ку!». Солдаты повскакивали с мест, кричали, громко хлопали в ладоши, вновь и вновь вызывая Мурзаеву. Смущенная таким приемом, девушка застенчиво кланялась, и щеки ее горели, точно спелая малина. — Обязательно надо познакомиться с ней! — кричал я в самое ухо Ямуткину. — Конечно, конечно, — кивал он головой, не переставая громко хлопать в ладоши. — Землячка ведь, черт побери! И как она здесь очутилась? Вот окончится концерт — пойдем разыщем ее. Но тогда нам познакомиться с Мурзаевой не удалось. Солдаты постепенно затихли, и девушка, кивнув баянисту, только было собралась запеть снова, как вдруг за окнами раздался оглушительный взрыв. На пол посыпались последние стекла из рам, дом затрясло, как в ознобе. Следом раздались еще, один за другим, два разрыва. Над деревушкой повисли фашистские бомбардировщики. Нас быстро вывели из здания школы и приказали рассыпаться по лесу. Так в этот день мы ничего не узнали о нашей певице. 2 День за днем, неделя за неделей проходили в непрерывных боях. Мы с Ямуткиным — оба связисты — все время ползали под огнем на линии, ища обрывы, сращивая их, чтобы через короткое время снова искать в другом месте. Мы почти совсем забыли о нашей землячке. Наконец, наступило короткое затишье. Однажды вечером я встретил Ямуткина в глубоком овраге, возле полевой кухни. — Сегодня я был в политотделе, — сказал он мне. — Получил кандидатскую карточку. — От души поздравляю, — крепко пожал я ему руку. — Спасибо, дружище! — Ямуткин с явным удовольствием еще раз нащупал рукой нашитый с изнанки карман гимнастерки. — Да! — хлопнул он себя по лбу. — Чуть не забыл... Я ведь ту самую видел... — Какую ту самую? ˜— сразу не понял я. — Кукушку... Забыл разве, как в той деревушке она песни пела? Я сразу вспомнил круглое лицо, обрамленное золотистыми волосами, застенчивую улыбку. И начал расспрашивать товарища. — Где видел? Познакомился? Поговорил? — Да нет, не удалось... — Ямуткин покраснел. — Она, знаешь, тоже связистка... Только издали и видел... С сержантом одним несут катушку кабеля, а сама она такая веселая, смеется... — Эх, ты! Чуть что — я да я, — у самого смелости не хватило с девушкой познакомиться. Надо было догнать, остановить, объяснить: так, мол, и так, перед вами боец Ямуткин, — подтрунивал я над товарищем. Видя, что он совсем растерялся, я еще подбавил жару: — А может, все-таки познакомился, только скрываешь от меня? Не бойся, не отобью... — Да у меня и мысли такой не было... остановить ее, — сказал он и весь зарделся. На этом у нас разговор о девушке кончился. Перед майскими праздниками нас отвели на отдых километров за пятнадцать-двадцать от передовой. В огромном лесу, до отказа набитом войсками, размещался и политотдел дивизии. Вот уже несколько дней, после ранения штабного электротехника, в политотделе не работало радио, и командиру нашей роты было приказано послать туда связиста, хорошо знающего радиодело. Выбор пал на меня. После обеда я километрах в двух от нашего подразделения, в густом дубняке, разыскал землянку политотдела и приступил к работе. Приемник был совсем испорчен, — его, по-видимому, пробовали чинить все, кому не лень. Провозившись до позднего вечера, я еле-еле привел его в порядок. За день в землянке перебывало немало людей, но к вечеру все куда-то разбрелись, и мы остались вдвоем с дежурным телефонистом, который, забившись в темный угол, не обращал на меня никакого внимания. Проверяя слышимость, я переводил стрелку с волны на волну. Вот Москва, Тбилиси, Куйбышев, Казань. Все станции доходили отчетливо. Потом я еще подкрутил стрелку вправо и... в репродукторе зазвучало по-чувашски: «На этом мы кончаем передачу последних известий. Через минуту слушайте концерт». — Вот чудо! Чебоксары! Я сидел затаив дыхание. До чего же здорово! Сейчас я услышу наши песни из любимого города на родном языке! Минута казалась бесконечно длинной. Я не сводил глаз с приемника и даже не обернулся, когда за моей спиной скрипнула дверь. — Радио уже работает? — спросил женский голос. — Начинает, — ответил я, продолжая сидеть неподвижно, будто измени позу — и сразу разладится настройка на Чебоксары. Слышно было, как женщина шепнула что-то телефонисту, затем снова скрипнула дверь, кто-то, очевидно, вышел из землянки. — Начинаем концерт, — объявил, наконец, диктор. — «Песня о Родине». Музыка... — Что это за станция? — послышался из угла, где стоял телефон, женский голос. — Чебоксары... — Не может быть! Лишь теперь я обернулся и увидел, что дежурство у телефона приняла та самая синеглазая девушка — Мурзаева. Блеск в глазах и закушенная нижняя губа выдавали ее волнение. Из репродуктора полились звуки хора: Родина! Родина! Великая, могучая... — Да ведь это наша, наша песня! — радостно воскликнула и подбежала она ко мне. — Понимаете, как это чудесно? — Понимаю. Очень хорошо понимаю, — ответил я по-чувашски. — Вы... вы — чуваш? — удивилась она. — Ну да. Самый коренной... љ— Как вы сюда попали? Откуда вы? Давно в нашей части? — засыпала она меня вопросами. — Погодите, все расскажу. А пока давайте послушаем, я так соскучился по родным песням. — А я?.. Я еще больше... до смерти соскучилась... Сгустились сумерки, и в землянке стемнело. Рядом с приемником стояла лампа, но мы даже не вспомнили о ней. В эти минуты нам ничего не нужно было. Мы позабыли обо всем на свете. Желто-зеленые огоньки на шкале с названиями городов манили куда-то вдаль. Песня, как могучая птица, подхватила нас и понесла над родимой землей. Перед глазами мелькнула светлая лента Волги, старинный и такой молодой город Чебоксары в переплетении прямых, красивых улиц. Цветущие сады, широкие поля, могучие леса обступили его со всех сторон. Взгляд мой на мгновение скользнул в сторону, и я увидел, что девушка сидит, закрыв глаза, в уголках ее век дрожали слезинки. Песня за песней влетали под своды землянки: «Свадебная», «Олту», «Застольная». Мы слушали их дома десятки раз, но никогда еще они не были так милы и дороги нам, как сегодня. — «Песня о кукушке»,— сказал диктор. — Вот она — ваша песня! — я тихо коснулся руки девушки. Она, будто очнувшись, вздрогнула, замигала ресницами. — Да, да. Я очень люблю ее! И на экзаменах ее пела... Далекая певица кончила первый куплет, и тут Мурзаева, не стерпев, подхватила. Два голоса, сливаясь, звонко выводили: Ку-ку! Ку-ку! Кукушка кукует, По лесу эхо раздается... И я запел бы, будь у меня хоть какое-нибудь подобие голоса. Но, не решаясь раскрыть рта, я только в уме повторял каждый куплет вместе с певицами. Концерт окончился, а мы все еще сидели, как зачарованные: родные мелодии продолжали звучать в ушах. — Как вы думаете, — сказала девушка, нарушив долгое молчание, — если бы фашисты победили нас, ведь это было бы конец нашим песням?.. — Все бы умолкло. — Ох, как страшно, — вздохнула девушка. — Даже представить себе невозможно... Девушка опустила голову и после минутного раздумья добавила: — По правде сказать, я из-за этого и на фронт пошла... — То есть как это? — не понял я. — Чтобы защитить нашу песню... — Как же вы все-таки попали сюда? — Подала я заявление в военкомат... Директор узнал, несколько раз вызывал меня — ни за что не хотел отпускать. Он и уговаривал, и сердился, старался убедить: «У нас есть кому защищать Родину, там и без вас обойдутся... Оставьте эту мысль, вам надо учиться, а на фронте вы можете голос потерять...» — Где вы учились? — В музыкальном училище. На четвертом курсе была, теперь как раз кончила бы. Ну, когда директор заговорил о голосе — я вспылила, стала кричать: что ж, мне для немцев голос беречь?.. Директор опешил. Он сперва не понял меня: — При чем здесь немцы? Голос надо для своего народа беречь, люди с такими голосами рождаются не каждый день! Мне даже неловко стало и я начала объяснять ему свою мысль: ведь если враг одолеет, тут же не до песен будет... К чему тогда голос, будь он хоть золотой?.. — Вот и пойду воевать за право во весь голос петь родные песни, — крикнула я. Не помню уж, что я тогда в сердцах ему еще наговорила. И в тот же день я уехала... Еще до музыкальной школы я месяцев пять телефонисткой работала, теперь это и пригодилось. Сразу в связисты попала... — Давно воюете? — С октября прошлого года... Сначала стояли мы в обороне под Москвой, потом начали наступать... — Вам, что же, и на передовой приходилось бывать? Девушка рывком подняла голову и отодвинулась от меня. В полумраке видно было, как недобрым огоньком зажглись синие глаза ее, послышалось порывистое дыхание. — Вот, — выдавила она наконец, — вы, мужчины, все такие. Думаете, на войне только вы одни герои... — Нет, не потому, — пытался я оправдаться. — Не надо, не надо, — замахала она руками. — По носу вижу: думаете, где уж девушкам воевать! И ошибаетесь... Звук зуммера прервал наш разговор. Мурзаева поспешила к телефону. Я зажег лампу и стал складывать в сумку инструменты. В землянку вернулся секретарь политотдела. Доложив ему о исправности радиоприемника, я попросил разрешения вернуться в роту. Остановившись подле двери, козырнул девушке, сидевшей у аппарата. — До свидания, не сердитесь, если я лишнее сказал. Заходите к нам. Она тепло поглядела на меня чуть прищуренными глазами и улыбнулась. — Спасибо. Вы лучше сами заходите. Может быть, там у вас еще чуваши есть. Вместе споем... — Есть один. Близкий друг мой. — А какой он? — Веселый, чудесный парень. — Приведите его обязательно. Когда земляка встречаешь, на сердце веселей становится. 3 Вернувшись в роту, я тут же разыскал Ямуткина и все подробно рассказал ему. Друг мой разволновался. — Вот ведь как тебе повезло: все равно что на родину съездил. Счастливчик ты, черт возьми! — Да не огорчайся зря! В следующий раз вдвоем пойдем. Она в гости приглашала. — Тебя ведь приглашала, не меня. — Нет, что ты? Велела вместе приходить. — Когда? — оживился Ямуткин. — Вот день-то она и не назначила. — Ну, тогда не бывать этому. Все равно, что в январе грозы дожидаться. Другу моему было досадно, что встреча с девушкой откладывается, и он, видимо, не был уверен, что она когда-нибудь состоится. А случилось совсем по-иному. Первого мая у нас был двойной праздник. Дивизии вручали орден Красного Знамени за битву под Москвой, и многие, отличившиеся в боях, также должны были получить награды. Мы с Ямуткиным попали на митинг. Бойцы заполнили огромную лесную поляну, где под сенью столетних дубов был сооружен деревянный помост. Солдаты, младшие командиры и офицеры один за другим поднимались на помост и получали награды из рук генерала, стоявшего у стола, покрытого красным сукном. Торжественно гремел оркестр. Внизу громко аплодировали награжденным. Это было первое вручение орденов и медалей в нашей дивизии, и поэтому проходило оно особенно торжественно. Вот орден Красной Звезды получил широкоплечий, похожий на Тараса Бульбу. А затем читавший списки офицер произнес: — Медалью «За отвагу» награжден... красноармеец Мурзаева Анастасия Ивановна... В тот же миг на помост вбежала невысокая девушка и твердым солдатским шагом подошла к генералу. Ошибки быть не могло. Мы сразу узнали нашу «кукушку». — Она, она! — толкнул меня в бок Ямуткин. По правде говоря, мне и самому потом довелось получать немало наград, но никогда я так не волновался и не радовался, как в тот момент, когда Настя приняла из рук генерала медаль. Казалось, ее надела на грудь не веснушчатая, белокурая девушка, а вся наша Чувашская Республика, славная ее молодежь. Ямуткин улыбался, глаза его чуть увлажнились, а вздрагивающие губы выдавали радостное волнение. — Служу Советскому Союзу, — раздался звонкий голос, и девушка, пожав руку генерала, таким же четким строевым шагом сошла вниз. — Ну, сегодня надо обязательно разыскать ее, — сказал Ямуткин, сдвинул пилотку набекрень. — Поздравить нужно. Ишь, курносая! На вид самая обыкновенная девушка, а сердце, видно, горячее, смелое... — Недаром же она добровольно на фронт пошла, — заметил я. — Не каждая на это способна. После раздачи наград генерал произнес горячую речь, пожелал всем нам новых успехов. Потом начался концерт. Выступала и Настя. Нет, такого пения мы никогда еще не слыхали. Казалось, верхушки деревьев дрожали от восторженных выкриков; от хлопков покраснели ладони. Настя пела много и, наконец, раскрасневшаяся, усталая, раскланялась и убежала со сцены. — Айда! — потянул меня Ямуткин. Расталкивая всех, мы устремились за Настей, стараясь не потерять ее из виду. — Добрый день, товарищ Мурзаева... Она оглянулась и узнала меня. — Как хорошо, что вы нашли меня! — Она протянула нам обе руки. Я познакомил ее с Ямуткиным. Он глядел на нее, как зачарованный, и с трудом подбирал слова, чтобы начать разговор. — Ой, до чего вы пели здорово... Настя замахала руками: —Хоть в глаза бы не смеялись... Мне еще долго надо учиться, чтобы хорошо петь. По лицу Ямуткина видно было, что ему хочется возразить, но он не решается. — От души поздравляю с наградой! — Ямуткин взял руку под козырек и вытянулся перед Настей. — Уж как вы нас обрадовали, передать невозможно, — добавил я. — Спасибо! — Настя, вся пунцовая, чтобы скрыть волнение, сняла пилотку и стала поправлять волосы перед маленьким зеркальцем, которое она вынула из кармана гимнастерки... Ямуткин без стеснения любовался ею и внимательно разглядывал блестевшую у нее на груди новенькую медаль. — Надеюсь и вас скоро поздравить ... с орденами, — сказала Настя. — Вашими бы устами да мед пить, — улыбнулся Ямуткин. — Мы уж постараемся не отстать... — Друзья! Можете вы на полчаса освободиться? — Вдруг спросила она. — Зачем? — Посмотрите, как я живу здесь.... хорошо? — Мы бы всей душой. Да вот надо у командира спросить... — Я сию минутку... командир ведь тут, — выпалил Ямуткин и побежал разыскивать капитана. Не успели мы оглянуться, как Ямуткин уже вернулся. По его веселому лицу было понятно, что все в порядке. — Не полчаса... Целых три часа дал. — Молодец какой! — захлопала в ладоши Настя, и Ямуткин не понял, кого это она хвалит: его или командира. — Будет у нас настоящий праздник!.. Встреча земляков. Как это чудесно! Настя взяла нас за руки и потянула за собой. Это напомнило какую-то детскую игру, и на сердце стало тепло-тепло. В глубоком овраге, у входа в землянку, Настя остановилась: — Неприятно ведь сидеть под землей в такой погожий день. Лучше в лесу, на свежем воздухе, правда? — Ваша воля, как скажете, так и будет, — ответил я. — Ну, тогда подождите здесь, я сейчас выйду. Когда она скрылась в землянке, я положил руку Ямуткину на плечо: — Вот девушка, а! — И не говори. Лучше на свете не бывает. Не успел он договорить, как в дверях землянки показалась Настя. Она держала под мышкой завернутый в газету сверток. — Пошли... Вон там красивое место есть. — Она показала на горку и первая побежала вверх по извилистой тропке. Мы еле поспевали за ней. Остановивишись возле полянки, покрытой первой травкой, Настя затянула: Ку-ку! Ку-ку! Кукует кукушка. Эхо раздается в лесу... — Вам нравится здесь? Мы кивнули. Настя показала рукой на траву. — Точь-в-точь как у нас... Ну, сейчас мы устроим пир в честь праздника. Я с детства больше всего люблю Первое мая. Солнце сияет, и так мечтать хорошо. — Настя развернула газету и разостлала ее на траве, как скатерть. Она поставила на середину бутылку вина, коробку консервов и три снарядные головки — обычные фронтовые чарки; сбоку положила белый хлеб. Ямуткин от неожиданности привстал на колени и развел руками: — Вот это по-генеральски! — пошутил он. — Ладно, ладно, будет вам! — Настя усадила Ямуткина на место. — Поднимаем бокалы... — За что будем пить? — спросил я. — За победу! — сказала Настя и высоко подняла свою чарку. — И за тех, кто отличился в битвах с врагом и удостоен награды, — тихо добавил Ямуткин. Второй тост мы подняли в честь Насти. Беседа потекла непринужденно. Нам казалось, что мы уже давно знакомы и хотелось теперь подробно разузнать все друг о друге: кто как жил до войны, что делал, о чем мечтал. Настя говорила мало, больше слушала нас, внимательно и участливо. Весь ее облик застенчивой, скромной, обыкновенной девушки как-то не вязался в нашем представлении с блестевшей на ее груди наградой, где красными буквами по серебру выведено «За отвагу». Мне очень хотелось расспросить, за что ее наградили, и я чувствовал, что Ямуткину тоже не терпится задать этот вопрос. И он, наконец, решился. Настя нахмурилась и отвернулась. — Не люблю я говорить о себе... — Ну, хоть немного, ради нашего знакомства... 4 И она рассказала нам. Когда начался разгром немцев под Москвой, их полк дрался за большое село. Речка делила его пополам. На одной стороне — наши, на другой — фашисты. С двумя связистами и молодым лейтенантом-минометчиком Настя ночью перебралась на тот берег. Протянув провод, они устроились на чердаке высокого каменного дома. Как только стало светать, их наблюдательный пункт начал корректировать по телефону огонь наших минометов. Внезапно связь оборвалась. Лейтенант приказал одному из связистов найти и исправить повреждение на линии. Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут, но боец не возвращался. Лейтенант послал вслед другого, но и тот исчез. Наши минометы вели беспорядочную стрельбу. Мины не достигали цели. Лейтенант с грустью посмотрел на Настю. Уж если двое крепких мужчин не смогли ничего сделать, чего же ждать от этой маленькой хрупкой девушки? Настя по глазам лейтенанта прочла эту мысль. — Напрасно не доверяете, товарищ лейтенант, — еле сдерживаясь, сказала она. — Зачем бесполезно посылать вас на гибель? Лучше самому пойти, — лейтенант пожал плечами. Эти слова совсем обидели Настю. — Вы командир и должны оставаться на наблюдательном пункте. Я — боец и должна исправить линию. — Голос Насти дрожал, она еле сдерживала слезы, но старалась не подавать вида и, не мигая, твердо глядела в лицо командиру. — Идите, — сухо сказал он. Настя поползла по снегу, нащупывая рукой провод. Гитлеровцы, пользуясь тем, что наши минометы стихли, вылезли из своих нор. Со всех сторон засвистели пули. Настя проползла метров сто от дома и увидела труп первого связиста. Не останавливаясь, она поползла дальше и спустилась в лощину. Там, зарывшись головой в снег, прямо на проводе лежал второй связист. Он еле слышно стонал. Настя наклонилась над ним и увидела, что вся шинель у него на груди залита кровью. Напрягая все силы, девушка оттащила раненого в безопасное место, а сама поползла дальше вдоль провода. На пригорке пули падали все гуще. Как знать, может быть, это стреляют прямо по ней. Улучив минуту, Настя кубарем скатилась в овраг. На ее счастье, провод оборвался здесь, в тихом месте, видимо, перебитый случайным осколком. Настя зачистила концы, соединила их и включила свой аппарат. — «Роза»! «Роза»! Слышите меня? Слышите меня? В трубке загудел голос лейтенанта: — Молодец, сестричка, слышу, слышу, спасибо. Добравшись до пригорка, Настя опять попала под град пуль. Вернувшись к раненому связисту, она увидела, что тот уже мертв, и кинулась назад, к наблюдательному пункту. Подымаясь на чердак, девушка услышала голос лейтенанта, управляющего по телефону огнем минометов. Бой разгорался все сильнее. Воздух дрожал от бесконечных разрывов. Все кругом ухало и гудело. Так прошло немало времени, потом над головой что-то загрохотало, и с минуту Настя и лейтенант ничего не видели, не слышали. Когда рассеялся дым, оказалось, что снарядом снесло часть крыши, и они сидят под открытым небом. Настя не успела еще прийти в себя, как почти над ухом у нее затрещал автомат, и лейтенант, покачнувшись, стал падать, схватившись за левый бок. Теперь Настя осталась одна. Фашисты заметили это и усилили обстрел. Сначала она несколько растерялась, но потом залегла за карнизом и, выжидая удобный момент, крепко сжала автомат. Прождав две-три минуты, гитлеровцы решили, что девушка убита: из-за противоположного дома выскочило несколько солдат. Настя прицелилась и нажала на спусковой крючок. Трое сразу упали, остальные кинулись назад в укрытие. Между Настей и фашистами началась неравная дуэль. Их было много, Настя — одна. Она стреляла, переползая с места на место. Так продолжалось около получаса. Патроны у Насти были на исходе, и она теперь только изредка огрызалась короткими очередями, била по верной цели. Рядом с ней лежали наготове гранаты. Фашисты выкатили на улицу пушку и трижды выстрелили по каменному дому. Настя потеряла сознание. В тело вонзилось несколько мелких осколков. Она не знала, сколько времени пролежала так, но, очнувшись, услышала немецкую речь. Собрав последние силы, она с трудом приподнялась и взяла в руку гранату. Прислушалась. Голоса раздавались уже на лестнице. «Они идут сюда, хотят меня захватить...» — подумала Настя. Из пролета лестницы показалось дуло автомата. В тот же миг Настя бросила гранату и снова потеряла сознание. Потом она, как во сне, услышала громкое ура. Наши, перейдя речку, захватили деревню... — Какая же вы молодец! — сказал я и встретился взглядом с Ямуткиным. Глаза друга светились сердечной теплотой и невыразимой нежностью. Чего же удивляться этому: Ямуткин молод... — Что же вы приумолкли? — сказала Настя. — Уж очень удивили вы нас и обрадовали, — ответил Ямуткин, не сводя с нее сияющих глаз. — Чего же здесь особенного? Каждый поступил бы так же. — Потом она сказала совсем просто и доверчиво: — В последнее время я тут будто дома живу. Несколько раз рапорты подавала, прошусь на передовую, не отпускают. Начальник политотдела говорит, что я, мол, нужна для ансамбля при дивизии. — Правильно, — обрадовался Ямуткин. — Кто же еще споет так, как вы! — И не смейте так говорить, — махнула рукой Настя. — Я не петь пришла на фронт... Ладно, я уж поживу пока так, а начнется наступление, ни за что не буду сидеть в тылу. До генерала дойду! Она разлила остатки вина по чаркам. — Выпьем! Говорят — остатки сладки, — рассмеялась она. — Почему же вы себе не налили? — Ого! Мне хватит, — покачала она головой. — Я бы и вовсе не пила, но есть у меня особоя причина. Вы не подумайте, что я ради награды выпила. — Что же еще случилось? — Сегодня мне исполнилось двадцать лет. — Почему же вы сразу не сказали нам об этом? — обиделись мы. Настя лукаво улыбнулась: — Ведь я говорила, что не люблю рассказывать о себе. Мы подняли наши фронтовые чарки: — Желаем вам долгой, долгой жизни. Желаем стать знаменитой артисткой, прославить чувашский народ... — Спасибо, — прошептала Настя, и мы увидели, что девушка совсем растерялась. Из леса послышался какой-то гул. Он то замирал, то, нарастая, докатывался до нас. Мы насторожились. Вскоре можно было уж разобрать стрекотанье заводимых моторов и даже отдельные отрывистые слова команд. Мимо оврага торопливо прошли три бойца. Ямуткин узнал в одном из них отделенного Михалева. — Куда бежишь? — окликнули мы его. — А вы что прохлаждаетесь? Приказ пришел поднять дивизию. Сейчас снимаемся. Я сам слышал, как ротный спрашивал о вас... Мы вскочили, схватили Настю за руки и стремглав побежали. Неподалеку от землянки политотдела мы в последний раз проводили глазами стройную фигуру девушки. Потом, сняв пилотки, помахали ей и двинулись в лес. Когда мы подошли, рота связи уже построилась. Вдали, на высоком пригорке, билось по ветру орденоносное знамя дивизии. Красное полотнище звало в бой.