. Часть 2

Именитые люди Помощники Мигаля установили высокий столб и укрепили на его макушке белый флаг, сделанный из платка. Площадку вокруг столба окружили оградой из жердей. На верхних перекладинах развесили сурбаны, льняные полотенца, цветастые чаржавы, длинные куски холщового полотна. Все эти вещи будут вручены отличившимся участникам агадуя. Вокруг сразу же столпились любопытные. Разглядывали подарки, обсуждали их достоинства, прикидывали цену. Неподалеку кружился хоровод. Пока в нем были только одни девушки, они двигались очень медленно, плавно и пели вполголоса. Постепенно хоровод становился все многолюдней, в нем появились парни. Песня зазвучала громче. Вот уже вокруг первого хоровода поплыл второй, потом третий, четвертый. Со стороны казалось, будто на лужайке вдруг распустился огромный белый цветок, лепестки которого нежно колышутся под ветерком. Ослепительно блестят на солнце мониста. У некоторых девушек они в несколько рядов, а последний ряд сплошь состоит из серебряных рублей старинной чеканки. При каждом, даже самом осторожном движении низки переливаются и журчат веселыми ручейками. Нелегко достались девушкам наряды и украшения. Много пота пришлось пролить ради них, работая с зорьки дотемна на чужих нивах. Вот хоровод остановился. Парни поставили посредине круга ящик и усадили на него музыкантов — скрипача Едикана и свирелиста Пассию. Началась пляска. Один за другим вылетали танцоры, выделывая самые причудливые коленца. Люди смотрели и диву давались. Просто не верилось, что человек может творить такие штуки. Едикан весело притоптывал в такт музыке, его новые лапти выбили ямки чуть не до щиколоток. Пассия задорно поводил плечами — того и гляди сам пустится в пляс. Уже пот льет ручьями с музыкантов, но отдыхать некогда. Танцоры только еще входят во вкус. Один старается перещеголять другого. Что есть силы поет скрипочка, соловьем заливается свирель, выбивают частую дробь новые липовые лапотки, залихватски звучат такмаки — веселые удалые частушки. «А ну еще! А ну поддай!» — доносятся со всех сторон азартные голоса зрителей. На площадке около столба появились люди в чалмах и с красными повязками на руках. Это судьи. Начинается состязание борцов. Первых победителей награждали куском мыла или несколькими яйцами, за следующие победы вручали уже более ценные подарки. Если борец одолевал трех-четырех противников, то ему давали платок и разрешали немного передохнуть. Иной парень обвешивается столькими платками и полотенцами, что становится похожим на базарного разносчика. Люди относятся к нему с большим уважением: чуваши очень ценят силу и ловкость. Зрители расположились в несколько рядов. Пришедшие первыми сидят на земле у самой ограды, во втором ряду пристраиваются на корточках, в последующих — стоят. Все с нетерпением ждут, когда выйдут на площадку опытные борцы — батыры, которые выступают в самом конце состязаний. Главный утламышский батыр — Ширтан Имед. Слава о нем идет по всей округе. Уже несколько лет подряд он не уступает первенства на агадуе. Утламышские надеются, что их любимец окажется победителем и в этот раз. Шеркей с Пикмурзой пришли сюда только ради того, чтобы полюбоваться на Имеда. Пожаловали деревенские богатеи: Каньдюк, Эпелюк, Савандей, Ильдиер. Мигаля поставил два пустых ящика, положил на них доску и усадил на нее, как на скамейку, местную знать. Зазвенел бубенчик. Подкатили два тарантаса. На одном из них восседал землемер Степан Иванович, на другом — дьяк. Элюка разместил прибывших рядом с Каньдюком. Настала очередь батыров. Борец из Хорновар уложил подряд пятерых. Помериться с ним силами вышел Миша — сын деревенского кузнеца Ивана Капкая. Миша без особого труда справился с хорноварцем. Молодой кузнец принимал участие в агадуе впервые, и все очень удивились его успеху. Поэтому судьи сразу выдали Мише платок. Хорноварцев огорчило, что их борца победил какой-то новичок. Они выслали нового батыра, но он тоже потерпел неудачу. На площадку вразвалку вышел шигалинский силач Степан, кряжистый, точно матерый медведь. По сравнению с ним Миша казался щуплым подростком. По рядам прошел неодобрительный ропот: не к лицу известному борцу выходить раньше времени и показывать свою удаль в схватке с неопытным противником. Судьи о чем-то пошептались с Мишей, наверное, предлагали отказаться от борьбы. Но Миша отрицательно покачал головой и подошел к Степану. Противники обменялись рукопожатиями и начали бороться. Зрители замерли. Не хотелось им, чтобы Миша потерпел поражение, очень любили в деревне этого русского парня и его отца. К тому же побаивались, как бы не покалечил Степан Мишу: какой из него тогда работник? Рядом с Ильясом, устроившимся на траве у самой ограды, присел аккуратно одетый белокурый голубоглазый мальчонка лет девяти-десяти. Это был братишка Миши Володя. — Ух, еле пробрался через толпу! — заговорил он по-чуваш-ски с еле заметным акцентом. — Что, боишься, видать, за брата? — поинтересовался Ильяс.— Не надо бы ему связываться с таким силачом. Гляди-ка, как он Мишу ломает. Аж смотреть страшно. — Ничего, — послышался уверенный ответ. — Не сломает. Все равно Миша победит. Соседи переглянулись, недоверчиво заулыбались. Уж слишком неравными казались силы борцов. — Эх, — неожиданно пронеслось по толпе. Степан приподнял Мишу для броска. Казалось, исход боя очевиден. Но вот брошенный со страшной силой, он все же ухитрился встать на ноги. Толпа облегченно вздохнула. Степан попытался поднять противника вторично, но тот сделал какое-то едва заметное для глаз движение и выскользнул, словно рыба. Прошло еще несколько напряженных минут. И вдруг долина огласилась восторженными криками: «Миша! Миша! Наш Миша!» Громче всех приветствовал молодого борца Ширтан Имед. Степан лежал на земле пластом. — Ну что, разве неправду я говорил? — звонким от радости голосом спросил Володя своего соседа. — Правду, правду! — подтвердил Ильяс. — Ох, какой брат у тебя! — Я никогда не ошибусь! Знаю толк в этом деле. Миша схватился с какерлинским мижером. Но на этот раз предсказания Володи не оправдались: брат потерпел поражение. Соседи успокаивали огорченного мальчика: Миша и так добился очень многого — в первом же агадуе сравнялся с лучшими батырями, а это не шутка. Мижер, одолев еще одного борца, самодовольно прохаживался по площадке, приподняв правую руку. Никто не решался помериться с ним силами. — Кто еще желает бороться? — несколько раз крикнул главный судья, но ответа не последовало. — Что же, выходит, твой черед настал, дядя Имед! Как думаешь, дядя Имед? Зрители оживились: наконец началось самое интересное. Почтительно расступились, пропустили на площадку своего любимого батыря. Походка у Имеда легкая, пружинистая. Он высок, плечист, широкогруд, но не громоздок, не грузен. Фигура собранная, подтянутая. В молодости Имед был солдатом, на всю жизнь сохранилась у него бравая гренадерская выправка. Он и бороться научился на военной службе. На батыре белая полотняная рубашка, перетянутая таким же пояском с зеленой бахромой. Шаровары надеты на выпуск, из-под них виднеются аккуратно сплетенные семижилые лапти. Одежда сидит на Имеде очень ловко, словно влит он в нее. Обычно Имед носит солдатскую фуражку, но сегодня он не надел ее, и теплый ветерок нежно перебирает подернутые сединой волосы. В прошлые годы перед агадуем борец всегда отдыхал неделю, занимался только мелкими домашними делами, но в нынешнем году поднакопить силенок не пришлось. Имед только вчера вернулся из дальней деревни, где работал пильщиком. Из тела не ушла усталость. Это беспокоило борца: вдруг не справится он с противниками, подведет своих земляков, уронит честь родного села? Но сомнения оказались напрасными. Как ни был силен какерлинский батыр, пришлось подниматься ему с земли при помощи Имеда. Легко разделался утламышский богатырь еще с двумя опытными, опасными борцами. Каждая его победа вызывала бурю приветственных возгласов. В ожидании новых противников Имед, широко расставив мускулистые ноги, стоял в центре площадки и молодецки подкручивал длинные рыжие усы. Несмотря на его бравую позу, чувствовалось, что он очень устал, нелегко дались ему победы. Круглая грудь тяжело вздымалась под потемневшей от пота рубахой, влажно поблескивало лицо. — Есть еще желающие? Кто хочет бороться? Никто не отзывался. Судьи еще несколько раз повторили приглашение и, не услышав ответа, начали совещаться. Зрители еще глубже вздохнули, чтобы огласить окрестность приветствиями в честь Имеда, но неожиданно послышался ехидный голос Каньдюка: — Не надо торопиться, дорогие судьи! Есть еще желающие помериться силами с Имедом! Есть! Сидевшие в первых рядах с удивлением посмотрели на Каньдюка: не сам ли он хочет бороться, не иначе как рехнулся старик?! Но из-за спины Каньдюка поднялся нарядно одетый незнакомец. Пока он пробирался к площадке, его сумели оценить по достоинству. «Добрый батыр», — загудела толпа. Но восхищение быстро превратилось в беспокойство за Имеда. Незнакомец лениво снял малиновый камзол, небрежно кинул его к ногам Каньдюка. —Ты, что ли, борешься? — нерешительно спросил один из судей. Батыр ничего не ответил. Пренебрежительно улыбаясь, он натирал ладони каким-то белым порошком. — Он борется, он! — объяснил подбежавший Мигаля. — Он татарин, говорите с ним по-ихнему. — Кто ты такой, откуда? Нам надо знать! — настойчиво потребовали судьи. — Мы уже совещались и можем не допустить тебя к борьбе. Батыр будто и не слышал. За него ответил Мигаля: — Касымом его зовут. Наступила такая тишина, что можно было подумать, будто долина вдруг обезлюдела. Стоявшие рядом с навесом лошади удивленно насторожились, перестали жевать траву. Судьи пошептались, после чего один из них объявил: — Имед борется с Касымом! Тяжело переступая кряжистыми ногами, Касым направился к Имеду. Не доходя нескольких шагов, остановился, попробовал прочность полотенца. Имед уважительно протянул татарину руку, но она повисла в воздухе: Касым не ответил на приветствие. — Ладно, — вполголоса проговорил Имед. — Мы люди не гордые. Но все-таки из каких же краев ты будешь? — Из Казани, — буркнул Касым. — Ого! Из самой Казани к нам пожаловал, — удивился Имед и, обращаясь к судьям, добавил: — А вы, уважаемые, не забывайте своих обязанностей, передышка мне положена. — Да чего там отдыхать, — захихикал Мигаля. — Положи его — и делу конец! — Языком-то оно просто. — Струсил ты, вот что я скажу! Увиливаешь! Хе-хе-хе! Ишь, ловкач какой! — Правильно! Нечего хитрить! Бороться надо, коль батыром назвался! — поддержала распорядителя компания Каньдюка. С Каньдюком не поспоришь, и судьи не разрешили Имеду отдохнуть. Батыры развернули полотенца. Ни тот, ни другой не осмеливался напасть первым. Зорко присматривались, прицеливались. Наконец схватились. Казанский борец был в более выгодном положении, чем утламышский. Касым видел, как боролся Имед, и в какой-то мере изучил его приемы, узнал, в чем он слаб, в чем силен. Имед же совершенно не представлял, каков в борьбе противник, чего от него можно ожидать. А бороться вслепую — рискованное дело. Кроме того, татарин вышел на поединок со свежими силами, а Имед — после некоторых упорных схваток, и даже передышки ему не дали. Имед сразу понял, что Каньдюк заманил его в западню, но что было делать: взялся за гуж, не говори, что не дюж. Касым боролся осторожно, стараясь вымотать из противника последние силы. Борцы, сцепившись, обошли уже два круга. Имеду приходилось нелегко, было заметно, что он с каждой минутой слабеет. Один раз он с трудом поднял Касыма, но бросить не смог: не хватило сил. Татарин все выжидал, он хотел действовать наверняка, расправиться с утламышским батыром красиво. Зрители напряженно следили за каждым движением борцов. — Держись, Имед! Не поддавайся! — летели со всех сторон ободряющие возгласы. Какой вроде толк от слов, но, слыша их, Имед чувствовал себя уверенней, ему даже казалось, что возгласы земляков вливали силы в уставшие мускулы. Напряженно пригнувшись, борцы прошли еще два круга. Имед уже не пытался делать бросков, берег силы, ведь вот-вот противник должен перейти в решительное наступление. Такое поведение Имеда обмануло Касыма, он подумал, что противник окончательно выбился из сил, и решил действовать, как намечал. Татарин резким рывком оторвал Имеда от земли и начал быстро кружить. Один оборот, второй, третий... — Все, — пронеслось по толпе. Шестой, седьмой... Касым напрягся и изо всех сил швырнул Имеда к середине площадки, но и сам не удержался на ногах, отлетел в противоположную сторону, упал навзничь. — Касым! Касым победил! — во все горло заорал Каньдюк. — Касым! Касым! — словно эхо откликнулись приятели богатея. Но борцы поднялись одновременно. Судьи не знали, кому присудить победу, и предложили продолжить борьбу. Разъяренный неудачей, Касым, забыв про осторожность, сразу же ринулся на Имеда. Но тот, изловчившись, вскинул его, перевернул вниз головой. Касым упорно старался вырваться, но все попытки оказались напрасными — хватка у Имеда была мертвая. Касыму казалось, что утламышский борец стянул его туловище железным обручем. Напрягаясь под тяжелой ношей, Имед медленно зашагал вдоль ограды. Его противник, громко сопя, мотал головой, смешно взбрыкивая ногами в щегольских сапогах. Имед обошел круг и остановился против Каньдюка, тяжело дыша. — Ну... вот и приехали! — сказал он. — Принимайте дорогого гостя! И Касым живописно распростерся в ногах своих друзей и почитателей. С минуту, а может быть, и дольше, стояла тишина. Потом воздух потряс многоголосый торжествующий крик: — И-ме-ед! Люди из передних рядов бросились к нему, стали пожимать руки, обнимать, некоторые даже целовали. Из-под навеса вышли две девочки и преподнесли батыру на белоснежном полотенце большой каравай. Имед поцеловал девчурок в лоб, затем нежно прижал губы к хлебу. — Спасибо, братцы! Спасибо, родные! — растроганно проговорил он, низко кланяясь ликующим землякам. — Одним хлебом мы все вскормлены, одним! Люди подхватили Имеда на руки и, высоко поднимая его над головами, обошли вокруг арены, затем поднесли к столу, где лежал почетный приз. По старинному обычаю батыра встретила невеста, свадьбу которой должны играть в нынешнем году. Она держала перед собой вытканный собственными руками сурбан. Распорядитель агадуя торжественно облачил Имеда в новый пиджак. Девушки запели хвалебные такмаки, невеста пришила к пиджаку разноцветный конец сурбана. После этого батыра снова начали качать... Агадуй всегда завершается скачками. Мигаля уже давно отправил всех участников на Чаткасские холмы. Оттуда по команде помощника распорядителя всадники помчатся к Керегасьской долине. Скакать нужно четыре с лишним версты. Толпа расступилась на две стороны, чтобы дать дорогу конникам. Мигаля разложил на столе подарки. Разыскали девушек, которые должны вручать награды. Самый большой узел Мигаля передал Сэлиме: — Это тому, кто придет первым. Поняла? Смотри, не позабудь! Дочь Узалука Мердень недовольно скривила губы, лицо ее побагровело. В прошлом году лучший джигит принял приз из ее рук. Она нисколько не сомневалась, что и в этот раз будет так же. Вручать награду — высокая честь, ее удостаиваются самые красивые девушки, и к тому же из богатых семей. А тут вдруг дочь какого-то замухрышки Шеркея... Мердень презрительно посмотрела на неожиданную соперницу, оценивая ее наряд. Он не шел ни в какое сравнение с ее собственным. У Мердени од-ни жемчужные бусы чего стоят! Сэлиме и не снились такие. И вот — пожалуйста... Не иначе, как до этого балбес Мигаля додумался. Надо пожаловаться на него отцу. Узнав, зачем она понадобилась, Сэлиме растерялась и начала отказываться. — Нет, нет, это дело не для меня. Поручите кому-нибудь еще. Я и порядка не знаю... Она хотела возвратить сверток, но Мигаля так гаркнул на нее, что сердце екнуло у Сэлиме от страха. — Хватит тары-бары разводить! Сказал — и кончено. Некогда мне с тобой возиться. И так с ног сбился. Делай, что приказал! Поперек дороги натянули красную ленту. Дежурные следили, чтобы никто не вылезал вперед и не загораживал путь всадникам. Шеркей и Пикмурза с радостью вызвались наблюдать за порядком — ведь это позволяло стоять в первом ряду и видеть все подробности скачек. Нашли удобное местечко и для Элендея. Над Чаткасским холмом взбился клуб пыли. Он быстро вытягивался в длину, словно дымок из трубы в ветреную погоду. — Едут! Едут! — прокатилось по толпе. Вскоре можно было разглядеть передних коней, задних укрывала плотная пыльная пелена. — Вороной! Вороной самый первый! — разглядел кто-то самый зоркий. — Ну, значит Нямась! — Кому же больше! Каньдюк довольно переглянулся с приятелями. Всадники пересекли большак и помчались по лугу. Пыли стало гораздо меньше, и все ясно увидели: вперед вырвался наездник на вороном коне. Скоро убедились и в том, что это был Нямась — по посадке угадали. За вороным шел гнедой, потом сивый и опять вороной. Немного погодя разглядели и второго коня: он оказался вовсе не гнедым, а рыжим. — Вроде лошадка Савиня... — Похоже, что она. — И сомневаться нечего!.. Рыжий уже настигал вороного. Вот он поравнялся с ним, хотел обойти, но конь Нямася не дал ему дороги. Второй наездник начал отставать. Но когда до деревни оставалось совсем немного, он опять стремительно бросился вперед, обошел Нямася стороной и помчался первым. — Савинь! Савинь обогнал! — А может, и не он. Не только у него рыжая лошадь! Сколько люди ни вглядывались, как ни напрягали глаза, никто не мог угадать, кто же скачет на рыжем коне. Казалось, что лошадь несется без седока, так низко пригнулся наездник. Только белая рубашка трепетала на ветру. — Послушай-ка, — шепнул Пикмурза Шеркею. — А не твой ли это конь? — Да что ты, что ты, соседушка, — возразил Шеркей, хотя он сам подумывал о том же. — Я ведь запретил Тимруку ехать. — Наша лошадь, точно. Даю голову на отсечение! — подтвердил Элендей. — Шеркей, Шеркей едет! — раздался чей-то громкий голос. — Не Шеркей, а Тимрук! Шеркея я тут видел! — Тимрук, конечно, Тимрук! Шеркей давно уже убедился, что первым идет его конь, но вслух своего мнения не высказывал, боялся сглазить. Только когда стало ясно, что Нямась безнадежно отстал, Шеркей радостно захлопал ладонями по ногам, заприседал, торопливо приговаривая: — Вот так Тимрук! Вот так сын! Та-та-та! Ай да лошадка! Кое-кто начал злорадно подсмеиваться над Нямасем. Чтобы получше разглядеть, кто же идет первым, низкорослый Мигаля вспрыгнул на ящик, но тот с треском развалился, и распорядитель со всего размаха ткнулся носом в траву. — Кто? Кто обогнал? — нетерпеливо крикнул Каньдюк. — Нямась! Конечно, Нямась! — заплевался землей распорядитель. Едва лишь рыжий конь доскакал до толпы, как раздались крики: — Тухтар это! Тухтар! Действительно, на лошади Шеркея мчался он. Прижавшись к шее коня, Тухтар белой птицей пронесся мимо удивленных людей. Порванная красная лента сверкнула в лучах солнца, и ее половинки опустились на траву. Через минуту, ласково теребя гриву лошади, Тухтар уже подъезжал к столу распорядителя. Мигаля оторопело смотрел на потемневшее от пыли и усталости лицо джигита: вот тебе и Нямась! Тухтар заметил Сэлиме. Его счастливые глаза засияли еще ярче. Мердень тихонько толкнула Сэлиме локтем, шепнула: — Что стоишь? Вручай награду! Не сводя взгляда от парня, Сэлиме взяла со стула узел, на мгновение прижала к груди, потом порывисто шагнула к всаднику. — Обожди-ка! Не спеши! — резко остановил ее Мигаля. К столу быстро подходил Шеркей. — А ну-ка, где, где тут моя награда? — решительно надвинулся он на распорядителя. — Моя ведь, моя лошадушка первой пришла! Мигаля открыл было рот, чтобы возразить, но Шеркей властно отобрал у дочери узел. Приказал Тухтару спешиться и, взяв лошадь под уздцы, торопливо зашагал от стола. Пока опешивший Мигаля хлопал глазами и раздумывал, как поступить, Шеркея уже поглотила праздничная толпа. Отойдя на порядочное расстояние от стола, Шеркей остановился, несколько раз поцеловал коня в нос: — Ох ты, моя умница! Умница-разумница! Затем сел на него, горделиво вскинул голову, подкрутил усы. Млея под любопытными взглядами, несколько раз медленно проехался по кругу. Вслед за ним, понурившись, шагал Тухтар. Он внимательно огляделся и, убедившись, что вокруг никого не было, соскочил с коня. Присел на корточки, нетерпеливо развязал узел. Довольно закрякал, зацокал языком. Дрожащие руки теребили, мяли, щупали, гладили вещи. — Ох, лошадушка моя золотая! Красавица моя! Красавица ненаглядная! И ты, и ты, Тухтар, молодчина... Пиджачок-то какой, пиджачок-то! Та-та-та! Ох, коняшечка моя родненькая, овсецом бы, овсецом бы тебя кормить всегда, овсецом. Но ничего, ничего, дай срок. Будет это, будет. Блестеть вся будешь, как солнышко. И ты, Тухтар, славный малый, славный. Никогда тебя не оставлю без куска хлеба, никогда, хоть век живи у меня, хоть век... А я-то думал, Тимрук, Тимрук скачет, а оказалось, ты... Нямась-то, Нямась третье место занял, третье, хе-хе-хе... Ох ты, рыжая моя, гривастенькая! Рвет и мечет, поди... Ну, ничего, ничего. Нельзя ему обижаться. Скачки — такое дело... И вы с Тимруком умники. До чего додумались... Только что же мне-то не сказали? — Да боялись, не разрешишь. — Верно, верно — не разрешил бы... Кто же мог думать, что все так получится... А Нямась, Нямась не обидится. Ведь не я, не я обогнал, а лошадка. Моей вины тут нет. Наконец Шеркей поднялся. В одной руке он держал черные шаровары, в другой — шелковый поясок. — Держи-ка! Это тебе от дяди, от дяди. Он тебя никогда не забудет. Люб ты ему, люб, Тухтарушка. Тухтар с благодарностью принял вещи. — Носи, носи на здоровье! — приговаривал щедрый «дядюшка», старательно завязывая узел. — А пиджак-то пусть Тимруку будет. Сапожки же мне, мне. В память о лошадке... Ишь какие — точно зеркало сверкают. Поглядеться в них можно... Тухтар спросил разрешения остаться на гулянье. — Что там спрашивать — гуляй до ночи. Потом приходи к нам, пообедаем вместе. В честь такого дела не грех и поесть чего-нибудь повкуснее. А лошадка-то, как думаешь, не надорвалась, ничего не случится с ней? — Нет, — успокоил его Тухтар, и они расстались. Зов сердца Сайде встретила Шеркея у ворот. Увидев сияющее лицо мужа, спросила: — С чего это ты развеселился? Иль пивцом угостил кто? Может, опять Каньдюк? — Не болтай-ка чего не следует. «Пивцом, пивцом!» Наградили меня на агатуе! Понятно? — Не я болтаю, а ты мелешь, сам не зная что. Кто это тебя наградил, за что? Может, скажешь, Имеда поборол? В батыры вышел? Иль плясуном заделался? — Жена засмеялась. — И говорить нечего, опять пьяный. Прошлый раз богатея из себя изображал. Как выпьешь, так сразу несешь околесицу. Умориться можно. — Имеда-то не победил, а вот на скачках всех обогнал! Моя лошадушка, моя первой пришла. Иль не видишь? Вот она, награда. Сапожки дали, сапожки, пиджачок с рубашечкой. Еще шаровары с пояском были. Да я их Тухтару, Тухтару отдал, пусть уж попользуется... — А ведь и вправду подарки... Но все равно не верится мне что-то. — Вот баба, вот баба... Знай свое долдонит. Человеческим же языком говорят: на-гра-ди-ли! Неужели не понимаешь? Не таращь глаза-то зря, возьми лучше узел да спрячь. Хотя нет... Шеркей проворно снял лапти, достал из свертка сапоги, начал примерять: — Точь-в-точь! Как на меня шили! Он попеременно выставлял вперед то правую, то левую ногу, шевелил острыми носками. Ему очень нравилось, как на глянцевой коже поигрывали зеркальные блики. Сайде не выдержала. — Зайди хоть в дом! Не срамись перед людьми, забавляешься, как ребенок. — Не учи, не учи! Сам знаю, что делать! — обозлился Шеркей, но сапоги стянул. Разувшись, передал все вещи жене, несколько раз облобызал лошадиный нос и, бормоча что-то бессвязное об агадуе, повел коня в сарай. Сайде вошла в избу. «Вернутся Сэлиме с Тухтаром, тогда уж узнаю всю правду», — подумала она. А Тухтара в это время плотным кольцом обступили парни. Они смотрели на него с нескрываемым восхищением и завистью. Подумать только, на первых скачках — и обогнал всех наездников. Все знали, что Тухтар ездит на лошади очень хорошо, не раз в ночном бывали вместе, но одно дело — скакать ради забавы по лугу и совсем другое — мчаться во весь опор наперегонки. Тимрук, конечно, сделал правильно, что не поехал, далеко ему до Тухтара. Парней особенно радовало, что Тухтар сбил спесь с Нямася: недолюбливали они лавочника. Каждому хотелось знать о скачках все до мельчайших подробностей, и новая деревенская знаменитость едва успевала отвечать на сыпавшиеся со всех сторон вопросы. Не привыкший к людскому вниманию, Тухтар чувствовал себя очень неловко. — А какую же награду тебе дали? — поинтересовался кто-то. Тухтар показал шаровары и поясок. — Только-то и всего? — Нет, еще были вещи, но я их отдал Шеркею. — И он взял? Да как у него рука поднялась? — Чтоб отсохла она у него! Совсем совести нет! — А с виду ведь добрый, говорит, точно кот мурлычет. — Да, стелет мягко, а спать жестко. Тухтар промолчал, он был рад, что хоть штаны ему достались. В самый раз они к новому пиджаку. Вот если бы рубашка еще была хорошая... Сколько Тухтар мечтал о хорошей одежде! И вот она есть у него. Но страшно как-то надеть ее. Смеяться еще станут люди: вот, мол, нищий щеголять начал. А может, и не станут. Ведь никто не подсмеивается над ним после того, как он победил на скачках. Наоборот — все поздравляют, хвалят. Права, наверно, Сэлиме, которая все время говорит, что Тухтару только кажется, будто его в деревне за человека не считают. Парни предложили пойти домой с ними вместе, но Тухтар отказался. Ему хотелось побыть одному. Вспоминая все происшедшее за день, он шел по лугу. Шел неторопливо, степенно. — Тухтар! — неожиданно послышался за спиной знакомый голос. — Ты что это один прогуливаешься? А мы уж думали, ушел ты давно. К нему подошли Сэлиме и Елиса, ее подруга. — Он теперь на нас и смотреть не захочет, — пошутила Елиса. — Теперь ведь Тухтар — человек знаменитый, только о нем везде и толкуют. — А как же вы думали! — поддержал шутку Тухтар. Они пошли втроем. Пряно пахли луговые травы, весело пестрели цветы. Девушки принялись собирать букеты. — А ты почему не рвешь цветы? — спросила Тухтара Елиса. — А зачем они мне? Невидаль какая. Смотреть на них надоело. Куда ни глянь — везде торчат. — Ну и чудак ты, — улыбнулась Сэлиме. — Разве могут когда-нибудь надоесть цветы? Ты посмотри, какие они красивые. Не налюбуешься! Взял бы и подарил нам по венку. — Скажешь тоже, — рассмеялась подруга. — Не сумеет он сплести венок. Где ему! Тухтар наклонился и неловко сорвал кустик незабудок. «Ведь и правда красивые, — подумал он. — Словно утреннее небо. А я топтал их всегда ножищами». — Да ты поосторожнее с ними, — заметила Елиса. — Твоими руками только дубовые сучки ломать, а не цветы собирать... Керегасьская долина опустела. Лишь кое-где можно было заметить людей. Расположившись на мягкой траве кружком, они угощались в честь праздника. Оттрепетал на высоком шесте белый флаг, став добычей бойкого сорванца, сумевшего забраться за ним на макушку. Мигаля разделался со своими нелегкими обязанностями. Сэлиме попросила Тухтара рассказать о скачках. — А что тут рассказывать. Ведь не я бегал — лошадь. — Но ведь и Нямась не сам бегал. И лошадь у него получше. Почему же так получилось? — допытывалась Елиса. — Ой, тузум1, (1 Т у з у м — подруга.) — перебила ее Сэлиме. — Ты не видела, как рассердился Нямась. Чуть не избил Мигалю. Как зверь накинулся. Мы с Мерденью сразу убежали от греха подальше. Ты бы, Тухтар, показал хоть подарки. — Иль ты не видела? В руках держала. — Да ведь в платке они были завернуты. Тухтар остановился, аккуратно развернул выделенные Шеркеем вещи. Девушки на все лады начали расхваливать их. — Ну вот и хорошо, — обрадовалась Сэлиме. — Теперь у тебя и пиджак есть хороший, и шаровары. Я тебе сегодня тоже преподнесу подарок. — Какой? — Потерпи малость, увидишь. — А страшно, наверно, скакать на лошади, — не унималась любопытная Елиса. — Чего же страшного? Посиживаешь себе — только и всего. Пыль, правда, в глаза лезет, — неохотно проговорил Тухтар и, чтобы избавиться от дальнейших расспросов, спросил у девушки, как называется сорванный ею цветок. — Это чигень. Мой отец живот им лечит. Заваривает и пьет. — И помогает? — Конечно. Только присказку знать надо. Прежде чем заваривать траву, ее кладут на голый живот и говорят: «Один чигень считаю, три чигень считаю...» А как дальше, я забыла. Если тебе нужно, могу узнать у отца. Сэлиме предложила отдохнуть. Девушки сели на траву и начали плести венки. — Быстро вы устали. Чуть прошлись, сразу ноги отнялись! — пошутил Тухтар, продолжавший собирать цветы. Подруги тихонько запели. Тухтар сел рядом и тоже принялся за венок. Никогда бы не занимался бы он такими пустяками, но не хотелось обижать девушек. Да и когда еще придется посидеть ему рядом с Сэлиме... — Ты кого-нибудь любишь? — неожиданно с лукавой улыбкой спросила у него Елиса. Сэлиме опустила глаза. — Я? Люблю? Да мало ли что... — замялся парень и с еще большей старательностью стал разбирать красивые незабудки. — Что же ты молчишь? Можно подумать, что и сам не знаешь, кого любишь. — Почему не знаю? Луг вот люблю, поле, лес. Песни еще слушать люблю... — А меня? — послышался тихий голос Сэлиме. Тухтар вскинул на нее глаза. Так хотелось сказать правду! — Любишь, любишь! — сказала Елиса. — И без твоих слов знаю! — Как тебе не стыдно, тузум! Говоришь, сама не знаешь что! — Знаю, что говорю! Все знаю! Знаю, знаю, знаю! — Елиса захлопала в ладоши. Сэлиме прикрыла ей рот ладонью: — Перестань! Слышишь? Перестань! Девушка замолчала, только в глазах ее никак не могли погаснуть лукавые огоньки. Сэлиме поправила волосы и надела венок поверх платка. — Красиво, Тухтар? — Очень. Взгляды их встретились. — Хочешь, я помогу тебе? А то ты со своим венком дотемна пропутаешься, — предложила Сэлиме и, не дожидаясь ответа, придвинулась к Тухтару. — А у тебя венок из одних незабудок. Это добрая примета. — Почему? — Значит, не забудешь, кого любишь. Тухтар не выпускал венка из рук, и к ним часто прикасались тонкие легкие пальцы Сэлиме. Ему показалось, что свой венок девушка плела гораздо быстрее... Дали обволакивала вечерняя синева. В буераках заклубился туман. Робко замерцала первая звездочка. От реки потянуло прохладой, пахнуло тиной, камышами. — Что ж это мы рассиживаемся? Опоздаем ведь на хоровод! — забеспокоилась Елиса. – Когда же ты кончишь? Он без тебя давно бы сплел. Нашлась помощница! — Не волнуйся, успеем. Мы прямиком пойдем. И Тухтара возьмем с собой. — Нет, я вас только провожу. А потом домой. Куда же мне со своим узелком тащиться? — Занесем к нам, после зайдешь. Хочешь обмануть как в прошлый раз? Не выйдет! Пообещал прийти на хоровод — и не явился. Никуда сегодня не отпущу. В этот вечер Тухтар впервые веселился вместе со всеми. Рядом с Сэлиме он чувствовал себя легко и уверенно. Только петь не осмелился, повторял песню про себя. Особенно приятно было держать Сэлиме за руку. Маленькая теплая ладонь девушки порой вздрагивала, будто птенец, и этот трепет волновал сердце, переполнял его нежностью. Расходиться начали после первых петухов. Девушки шли впереди, вслед за ними шумной ватагой шагали парни. Перебрасывались шутками, то и дело раздавался смех. Тухтар, Сэлиме и Елиса дошли вместе со всеми до дома Шеркея и остановились под развесистым тенистым вязом. Елиса сразу же распрощалась. Тухтар и Сэлиме присели на скамейку. Тихонько шептались листья, издалека доносилось пение. Изредка вскрикивала какая-то ночная птица. От платья и волос девушки веяло запахом луговых цветов. Тухтар вспомнил, что Сэлиме унесла его венок домой, хотя по обычаю венки снимают, когда входят в деревню, и вешают на колья оград. — Да, Тухтар, мы совсем забыли про твои вещи, — нарушила молчание Сэлиме. — Подожди минутку, я принесу их. Она встала и вошла во двор. Вскоре вернулась. Тухтар еще издалека услышал ее легкие, почти бесшумные шаги, нежный шелест платья. В руках Сэлиме был не один сверток, а два. — Что это? — Подарок от меня. Разве ты забыл? Вчера только кончила. Бери же. — Спасибо, Сэлиме, спасибо. — Он хотел развернуть платок, в котором лежал подарок, но девушка не позволила. — Не на-до сейчас. Придешь домой — посмотришь. Если не понравится, то верни. Только в мои руки отдай, чтобы никто не видел. Ладно? — Вот придумала! Как же мне может не понравиться твой подарок? — Мало ли что... А сейчас не рассматривай. Увидит кто-нибудь — неудобно будет. Сквозь листву ветел, растущих на противоположной стороне улицы, лился на землю лунный свет. Деревня утонула в синей задумчивой тишине. Только сонные грачи возились на деревьях, укладываясь на ночлег. Прижав свертки к груди, Тухтар молча смотрел в лицо Сэлиме. Он так много хотел сказать ей... Молчала и Сэлиме. Она догадывалась, о чем хотел сказать ей парень, и ей очень хотелось услышать эти слова. Но минута проходила за минутой, а Тухтар все молчал. Сэлиме это и огорчало и радовало: ей нравилась скромность парня. — Ну что же, Тухтар... Пора домой. Поздно уже. Спокойной ночи. — Спокойной ночи, Сэлиме. Но только не хочется мне, чтобы ты уходила. — Почему же не хочется? — Почему?.. И сам не знаю. Так бы до утра и простоял. И утром бы тоже не ушел... — И не знаешь, почему так? — Нет. — А я знаю. — Ничего ты не знаешь. — Сказать? Он не ответил. Сэлиме приблизила лицо к его лицу, в одно дыхание прошептала: — Ты любишь меня. Не правда разве? Тухтар опустил голову. — Что же ты молчишь? Ну так слушай меня тогда. Я тоже люблю тебя. Люблю всем сердцем. Люблю. Вот и все. А теперь иди. Сэлиме резко повернулась и вбежала в ворота. Заскрипели под частыми шагами рассохшиеся ступени крыльца. Дверь резко распахнулась... и медленно-медленно притворилась. Тухтар порывисто вздохнул всей грудью, словно перед прыжком в воду. «Сэлиме», — хотелось ему крикнуть громко-громко, но он не решился на это и только несколько раз еле слышно прошептал имя девушки. Не двигаясь с места, Тухтар долго смотрел на дверь, ему казалось, что она вот-вот откроется и из нее выбежит Сэлиме. А вдруг Сэлиме обиделась на его молчание? Если бы он первый решился сказать о своей любви. Но разве он мог надеяться! И сейчас еще не верится, что слышал от нее такие слова. Словно все это ему приснилось. Тихонько загремел дверной засов, но дверь не открылась. Тухтар догадался, что ее только сейчас запирают. Значит, Сэлиме все это время была в сенях. Тухтар постоял еще несколько минут и зашагал по залитой трепещущим лунным светом улице. С лица юноши не сходила улыбка. Поглядывая на щедро усыпанное звездным бисером небо, он повторял про себя все, что говорила ему Сэлиме. Старался точно вспомнить, как было произнесено то или иное слово, какое выражение лица было у нее в то мгновение, как смотрели глаза, как двигались губы. Занятый своими мыслями, он и не заметил, как добрался до дома. Неказисто выглядела его хибарка, но сегодня она показалась Тухтару уютной, приветливой. У других и голову приклонить негде. Всю жизнь под чужой крышей спят. А у Тухтара какой-никакой, а собственный дом. И может, будет он жить в нем вместе с Сэлиме. Силы и здоровье есть, лентяем он никогда не был, будет трудиться и обзаведется хозяйством. Купит лошадь, корову. Глядишь, и овечки заблеют в хлеву, куры закудахчут. А вокруг дома зацветут яблони. Несколько штук он уже посадил. Хорошо принялись. Ребятишки любят яблоки, вот и будут похрустывать. Дети, конечно, будут похожи на Сэлиме... Заживет еще Тухтар, заживет! Все у него впереди, только вышел он на дорогу. Нет, не ошибся, видать, старик Тимма, предсказывая Тухтару счастливое будущее. Разве не счастье это, что Тухтара полюбила Сэлиме? Большего и быть не может. Тишину нарушили петушиные крики. Близился рассвет. Но уходить не хотелось. Размечтавшийся Тухтар присел на скамейку и развернул узел с подарками. Сэлиме сшила для Тухтара рубашку. Белую-белую, из тонкого льняного полотна. Воротник и рукава украсила вышивкой. Узоры такие яркие и нарядные. Только руки Сэлиме могли сделать этакое чудо. И это Тухтару на память, чтобы никогда не забывал. Так сказала Сэлиме. Вот смешная! Как же он ее забудет, если она тут, в его сердце? Всю жизнь свою отдаст он Сэлиме. Все смотрят на Тухтара свысока, а Сэлиме полюбила его, не побоялась, что он безродный бедняк. Нет, теперь он уже не сирота. Рядом с ним родная душа. И он сумеет отблагодарить ее. Нет, Сэлиме, не пожалеешь ты, что полюбила Тухтара. Не пожалеешь. Милые сердцу слова После праздника синзе Тухтар и Сэлиме встречались каждый день. Они были вместе каждую свободную минуту. Но сколько бы времени влюбленные ни проводили наедине, им все казалось мало. Идя со свидания, они уже мечтали о следующем. Сэлиме всегда старалась заняться таким делом, в котором ей обязательно потребуется помощь Тухтара, а он находил причину почаще заходить к Шеркею и оставаться в его доме подольше. Разве это не счастье — перемолвиться словцом, встретиться украдкой взглядами?.. Сайде быстро обо всем догадалась, но не показывала виду. Шеркей, занятый своими заботами, ничего не подозревал. Да и не могло ему прийти в голову, что его дочь, признанная всеми красавица Сэлиме, на которую даже сама жена Каньдюка не налюбуется, — и вдруг полюбит батрака!.. Тухтар полюбил Сэлиме давно. Поняв это, он постарался за-глушить чувство, но ничего не получалось. Чем больше усилий прилагал Тухтар, чтобы погасить любовь, тем ярче она разгоралась. В конце концов Тухтар понял бесполезность своих стараний и заботился только о том, чтобы невзначай не выдать себя. Но и в этом его постигла неудача: Сэлиме почувствовала, что таит он в душе. С Сэлиме Тухтар был ласков и нежен. Она отвечала ему тем же. Девушке хотелось, чтобы любимый в полной мере получил то, в чем ему до сих пор отказывала жизнь. И Тухтар менялся с каждым днем. Раньше он ходил как-то бочком, словно боялся помешать кому-то, голову втягивал в плечи, будто все время ожидал удара. Теперь в его походке появилась уверенность. Плечи расправились, взгляд стал смелей. Тухтар уже не робел в кругу своих сверстников, не считал себя хуже их. Бывает так: выпадает на долю красивого цветка расти в тени, и чахнет он, невзрачный, неприметный. Но вдруг озарит его солнце — и сразу выпрямится цветок, широко раскроет свои лепестки, расцветет ярко-ярко, изумляя всех своей необыкновенной красотой. Вот таким цветком был и Тухтар. А солнцем для него была любовь Сэлиме. Раньше Тухтару дни казались похожими один на другой, как звенья бесконечной цепи. Теперь же каждый запоминался, словно хорошая песня. Тухтар никогда не задумывался о своем будущем. Стоило ли заниматься этим! И так все ясно. Поплетется он по безрадостной батрацкой дороге. Состарится. Станет доживать последние дни в своей лачуге. Однажды кто-нибудь скажет: «Что-то дед Тухтар уже несколько дней из своей норы не вылезал». Придут люди, откроют покривившуюся дверь, глянут и увидят давно закоченевшего Тухтара. Но теперь душа Тухтара переполнена мечтами. Все чаще стал задумываться он над тем, как изменить свою жизнь, что сделать для поправки хозяйства. Сэлиме получила в подарок от Тухтара сундук. Тухтар смастерил его из еловых досок. Отбирал прямослойные, без единого сучочка, звонкие — хоть скрипку делай. Подогнал доски плотно-плотно — сколько ни разглядывай, все равно не заметишь, где они соединены. Покрыл сундук искусной резьбой, покрасил березовым отваром. Славная вещь получилась — глаз не оторвешь. Да и не удивительно это: все свое старание и умение вложил в работу, всю душу ей отдал. Сэлиме даже ахнула, увидев подарок. — Ой, господи! Никогда такого не видала. Как игрушка! Вот хорошо ты придумал, теперь у нас будет куда вещи складывать. Она покраснела и лукаво взглянула на Тухтара... Началась страда. Побитую градом рожь скосили и сгребли быстро. Не потребовал большого труда и загон, где посевы уцелели, был он совсем крохотным. Пока Тимрук с Ильясом возили снопы, Тухтар и Сэлиме вместе с другими парнями и девушками ходили жать по найму к богатым хозяевам. Работали с восхода дотемна, тело гудело от усталости, но влюбленные были счастливы: ведь они целый день не разлучались. Однажды вечером, возвращаясь с поля, они, как всегда, задержались у дома Тухтара, никак не могли распрощаться. — Сэлиме, — неуверенно сказал парень после короткого раздумья. — Ты бы поговорила с матерью, а? Чего же тянуть? Она нежно взглянула на него и согласно кивнула головой. — Мама-то, я знаю, не будет против. — Сэлиме погладила Тухтара по плечу. — А вот с отцом и не знаю, как быть? Они задумались. — Мы завтра Элендею помогать пойдем, может, его попросишь, чтоб уговорил отца? — посоветовал Тухтар. — Ой, правда! — обрадовалась Сэлиме. — Он меня очень любит. И ты ему по душе, всегда тебя хвалит. Только, знаешь, неловко мне как-то говорить с ним об этом, стыдно. — Осмелься уж как-нибудь. Ладно? Ведь только раз в жизни бывает такое. Соберись с духом. — Постой, постой, придумала! Я поговорю с мамой, а она — с дядей! И все уладится! Довольная тем, что нашла выход из трудного положения, девушка со смехом растрепала Тухтару волосы. — Ну, что нос повесил? Все будет хорошо! Мама сделает как надо. — И за что ты меня любишь только? — задумчиво произнес он. Глаза его смотрели печально. — Был бы я не бедняком, ни-кто бы слова не сказал против. Сэлиме прикрыла ему ладонью рот. — Как язык у тебя поворачивается говорить такое? Ты, душа твоя — вот мое богатство. И другого мне не нужно. Понял? Если еще раз заикнешься об этом — обижусь. Слышишь? А теперь иди отдыхай. Намучился за день. — Ни капельки. Когда ты рядом, мне и работа не работа. — Иди, иди! И я побегу. Поздно уже. — Я провожу тебя. А хочешь — на руках отнесу. — Ой, надумал тоже. И не боишься, что люди засмеют? — Нет! — Тухтар протянул к ней руки. Сэлиме, ласково улыбаясь, отстранилась. — До завтра, милый! Тухтар провожал ее взглядом, пока она не скрылась за углом. Перед тем как свернуть в переулок, Сэлиме остановилась, несколько раз взмахнула рукой... Отца в избе не было. Сайде покормила дочь ужином. Пора было ложиться, но Сэлиме захотелось рассказать матери о том, как прошел день. — А как же. Не богачи мы были. «Иди, — скажет, бывало, мать, бабушка твоя. — На платок хоть заработаешь». Ну, и отправляемся мы с братом, с дядей Педюком. Неделями не возвращались с чужих полей. — С папой ты, наверно, там и встретилась? — Нет. Мы в разных деревнях жили. — А как же вы познакомились? Мать засмеялась: — Очень просто, доченька: когда вышла замуж, тогда и познакомилась. — Как же так? Ни разу не видела человека — и вдруг стала с ним жить? — продолжала расспрашивать Сэлиме, хотя ей давно было известно, как выходила мать замуж. — Родители за меня видели. Да и теперь так часто бывает. Парень с девушкой ничего не ведают, а об их свадьбе уже договорились. Свахи да сваты к нам отовсюду ездили. Каждый своего жениха расхваливал: и такой он, и этакий, и разэтакий. Но моему отцу больше всех понравился Шеркей. Вот и живем с тех пор. Стерпится — слюбится. Так говорят. Слыхала, наверно, эту поговорку? — Слыхала. Но я бы ни за что не согласилась выйти так замуж. — Э, милая, я тоже этак думала... Да... — Сайде безнадежно махнула рукой, вздохнула. — А я все равно выйду только за того, кто сердцу мил. Нелюбимого ни на шаг к себе не подпущу. Умру лучше. Мать пристально взглянула на дочь. — А кто же это мил твоему сердцу? Не Тухтар ли? — спросила она не то серьезно, не то в шутку. Сэлиме промолчала. Сайде повторила свой вопрос. Голос матери звучал ободряюще, и Сэлиме решилась: љ— Ты ведь сама говорила, что он неплохой человек. — Да я и не собираюсь корить его, доченька. Вижу я все. И думается мне, что жили бы вы с ним ладно, душа в душу. Но вот... Сайде печально взглянула на дочь. — Чего же ты замолчала? Договаривай. — Боюсь, отец не согласится. — Но ведь ты еще не говорила с ним. — Страшно подходить к нему, доченька. Ходит сам не свой. То радуется неведомо чему, то чернее тучи станет. Сегодня чуть не целый день сидел все на лавке да вздыхал. Спросила, не заболел ли. Встал и ушел к соседям, только дверью хлопнул. — Да, странный он стал в последнее время, — согласилась Сэлиме. — Сама не пойму, что с ним такое. Как-то убирала я посуду после обеда. Он еще за столом сидел. Глядел, глядел на меня да как стукнет изо всей силы кулаком себя по колену, и ушел сразу. Мне даже показалось, что слезы у него на глазах были. — Заботы его, видать, замучили. Истерзался он. Дом собирается новый ставить. Обещались ему денег одолжить... Потерпи, милая... Не век же он таким будет — отойдет, успокоится. Тогда и поговорю с ним. Потерпи. — А не лучше ли тебе сначала с дядей Элендеем поговорить? Отец, пожалуй, лучше его послушает. Мать ответила не сразу. Задумалась, поглаживая шершавой ладонью лежащую на столе руку дочери. Потом заглянула Сэлиме в глаза. — Не спеши, доченька. Молода ты еще, совсем девочка. Не торопись. — Я и не тороплюсь. Просто мне хочется, чтобы ты знала обо всем. Вот и сказала я тебе. Мать улыбнулась: — Или ты думаешь, что слепая я? — Ну так поговоришь? — Вот тебе на! А только сказала, будто не спешишь! — уклонилась Сайде от прямого ответа. На этом разговор закончился. Сэлиме так и не услышала ничего определенного. Лежа в постели, девушка долго гадала, выполнит или не выполнит мать ее просьбу. Сайде в эту ночь так и не сомкнула глаз. Думы о судьбе дочери отгоняли сон. К утру она твердо решила поговорить с деверем и сделать это немедленно. Отец и дочь Долго заставил помнить о себе Элендей Урнашку. С той памятной ночи подручный Нямася так и не оправился. Каньдюки перестали доверять ему даже охрану лавки. Но он не уразумел этого и по-прежнему каждую ночь бродил около нее. Походка его стала еще более уродливой. Он шагал, сильно сгибая колени, точно приплясывал, руки болтались как плети, голова раскачивалась во все стороны, будто держалась на веревке. В разговоре тоже непорядок. То Урнашка говорит все к месту, а то понесет такое, что люди только диву даются. Обозлившийся на Элендея Нямась подумывал о мести, но пока ничего не предпринимал. Не такой человек Элендей, чтобы легко дал себя обидеть. А Нямась был из тех людей, кто молодец среди овец, но на молодца — сам овца. К тому же после похищения Сэлиме односельчане стали поглядывать на Каньдюков особенно косо. Время же было неспокойное. Урядник как-то рассказывал, что даже в самом Петербурге бунтовали рабочие, а русские крестьяне частенько подпускали богачам красных петухов. Зима держалась долго. Казалось, никогда не кончатся свирепые холода. Но наконец ярко-ярко засияло солнце, подул теплый влажный ветерок. Сугробы стали быстро рыхлеть, оседать. Заструились ручьи, забушевали в оврагах речки. Весело загоготали краснолапые гуси, выводя со дворов стайки пушистых, как почки вербы, гусят. Весна взялась за свое дело дружно. Дни стояли один к одному — ясные, лучистые. В воздухе носился томный, волнующий запах почек. Зачернели бугры и быстро подернулись зеленью. Наперебой заливались скворцы. Величаво поплыли на север журавлиные стаи. Над набухшими животворным соком, разомлевшими под щедрым солнцем полями трепетало марево. В такое время, когда все в мире оживает, обновляется, готовится к цветению, только бы радоваться человеку, но на сердце у Шеркея было неспокойно. Никак не успевал он с делами. Только две руки у него, а работы — не перечтешь, не измеришь. За домом смотри, скотину накорми, пахать, боронить надо, сеять. А полевые работы проволочки не любят, весенний день год кормит. Шеркей купил десять загонов земли, но как обработать их? Покряхтел, пожался — и скрепя сердце нанял мижеров из соседского аула. Не любил Шеркей развязывать свой гашник, но приходилось. «Уходят, уходят денежки... Как водичка, как водичка меж пальцев убегают», — вздыхал он, размышляя о хозяйственных делах. Успокаивал себя лишь тем, что хлеба теперь у него будет невпроворот, хоть пруд пруди. Пытался Шеркей подыскать постоянного батрака, но такого трудолюбивого и безответного, как Тухтар, конечно, найти не смог. Люди говорили, что Тухтар теперь работает у Элендея и собирается скоро зажить самостоятельно. Теперь его уж ничем не заманишь. Элендей на брата и смотреть не хотел, когда доводилось ему проходить мимо дома Шеркея, он плевался и отворачивался. Но Шеркей был уверен, что Элендей сам придет к нему. Как только подведет брюхо, так сразу и поклонится, на коленях еще приползет. Вот тогда и рассчитается Шеркей за пощечины. Самая тяжелая работа ложилась теперь на плечи Тимрука. Сын оказался молодцом, настоящим хозяином. Неизвестно, когда он ест, когда спит. По дому хлопотала Утя. Но с нынешнего дня Шеркей решил доверять ей только уборку избы и дойку коровы. А кашеварить он будет сам. Не годна Утя для такого дела, и на шаг нельзя подпускать ее к пище. Сегодня Шеркей особенно проголодался. Позавтракал скудно, на бегу, торопился в поле. Пообедать не пришлось. Очень хлопотливый выдался день. Когда вернулся домой, живот подвело, даже подташнивать стало. Сразу же велел приготовить салму. Отпер чулан, дал Уте муки. Сам был все время рядом — за чужим человеком глаз да глаз нужен. Нестерпимо посасывало под ложечкой. Несколько раз он нетерпеливо поглядывал в горшок. Сам посолил по вкусу. Не успела салма хорошенько прокипеть, как Шеркей уже подошел к Уте с самой большой глиняной миской. — Неужто осилишь все и не лопнешь? — удивленно улыбнулась девушка. — Боюсь, что не наемся, — проглотил слюну изголодавшийся Шеркей. Наконец варево поспело, и Утя наполнила миску до самых краев. Шеркей, с удовольствием вдыхая вкусный парок, уселся за стол. Обычно у Ути салма получалась клейковатой, но в этот раз придраться было не к чему. Можно подумать, что покойная жена сварила. Обжигаясь, проглотил первую ложку, облизнулся, причмокнул. Ослабил пояс и принялся за еду по-настоящему. Ел, как всегда, быстро, громко сопя и чавкая. Вдруг на зубах что-то заскрипело. Пожевал — вроде травинка в муку попала. Выложил ее на ложку, проворчал: — Ты что это мне сварила? — Иль не видишь? Салму. Сам ведь просил. Соскучился, сказывал. — Соскучился-то соскучился, это верно. Но чего ты напихала? Шеркей поднес ложку поближе к глазам. Утя торопливо подошла к столу, успокаивающе проговорила: — Кожурка это от лука! И смотреть нечего! Шеркей потрогал кожурку пальцем, недоверчиво покачал головой. Девушка схватила ее и решительно положила в рот. — А ты пожуй, пожуй! Утя сделала вид, что жует. — Говорила же тебе. Не верил. Самая настоящая луковичная кожурка. Шеркей снова наклонился над миской. Девушка поспешно распрощалась и ушла домой. Проглотив еще несколько ложек, Шеркей опять выловил кожурку. На этот раз он присмотрелся повнимательнее: — Тьфу! Таракан, таракан! Брякнул ложкой, выскочил из-за стола. К горлу подступила тошнота. Вот тебе и поужинал. Да еще радовался: словно Сайде сварила. Отплевался, выполоскал рот водой. Нахохлившимся сычом опустился на скамейку, закряхтел, завздыхал. Сильный стук в окно прервал его размышления. — Кого еще несет? Ходят все, ходят... Обувку бы хоть пожалели... Стук повторился. Глянул в окно и сразу заулыбался: пришла дочь Каньдюка Кемельби. Сват и сватья просили зайти. Давно собирался наведаться к ним Шеркей, но как-то все времени не было. Чего стоило только подходящую землю купить! Всю округу обрыскал. Когда тут по гостям расхаживать — вздохнуть хорошенько и то некогда. Теперь же полегче малость стало, посвободней — можно и родственников навестить. Интересно, какой стала Сэлиме? Как барыня, наверно, живет. Кто бы мог подумать, что выпадет ей такой жребий! Вот оно, знакомое крыльцо, начищенная до слепящего блеска медная дверная ручка. Вспомнилось, как он впервые поднимался по этим ступеням. Робел, дрожал, колени подламывались. А сейчас вот идет как ни в чем не бывало, точно в свой дом. Друзья здесь живут, свои, родственники. Хозяин встретил у порога. — Хорошо, что пришел. Да, — проговорил он глухим баском. Шеркей поглядел в лицо Каньдюка и насторожился. Хмуро смотрел сват, брови насупленные, глаза голодные. Сватья встретила тоже не ахти как ласково. Буркнула что-то под нос и отвернулась. Сердце Шеркея замерло, охваченное недобрым предчувствием. Уверенности, с которой он входил в дом, как не бывало. — Вот что, братец, надо тебе самому поговорить с ней, — продолжал Каньдюк повелительным тоном, не пригласив Шеркея даже сесть. — Да. Самому. Ты родной отец. Поговори. И покруче. Сколько можно канитель тянуть? Чего же противится она? Иль калым не заплачен? Или мал он? А? Напомни ей про это. — Что-то не возьму, не возьму я в голову, дорогой сват, о чем, о чем толкуешь ты. Прости уж мою недогадливость. Глаза Шеркея смотрели недоуменно, бесхитростно, хотя он давно смекнул, в чем дело, и напряженно думал о том, как вести себя, чтобы не попасть впросак. — Противится дочь твоя. Не подпускает к себе мужа. Извелся Нямась. Искусала всего, исцарапала. Да. — Э-э... — Сегодня в Буинск уехал он. Стыдно, говорит, по деревне ходить. Сплошь синяки кровавые. Шеркей снова промямлил что-то невразумительное. — Не годится с нами так поступать. Понял? Не выйдет. Шеркей уловил в голосе Каньдюка угрозу, вспомнил его намек на уплаченный даром калым и мгновенно все уразумел. — Вот оно, оказывается, какие дела, какие дела... А я то считал, что давным-давно они живут... — Не приведи господь жить так. Хуже, чем кошка с собакой. Кемельби! Позови ее. Пусть придет. Скажи, что отец здесь. Дочь пошла за Сэлиме. — Зверь, истинный зверь, — процедила сквозь зубы Алиме. — Ничего в душе человеческого нет. Я и сама так замуж выходила. Но не ломалась столько. Дочерью богача из богачей была. Да не поступала эдак, не зверствовала. — Сказала тоже! — махнул рукой муж. — Тебе тогда уже за двадцать шесть годов перевалило. Укради тебя сам дьявол — и то бы не противилась. Сама бы с ним убежала, только от радости бы взбрыкивала. Алиме оскорбленно фыркнула, но ответить не успела. Вернулась Кемельби: — Не идет она. — Ты про отца-то сказала ей? — Не без памяти. И к самому царю, говорит, не пойду. А если отец, мол, пришел, то пусть сам явится. Договоришься с такой. Ишь, как понимает о себе! Почище барыни. — Ну, сват, теперь дело за тобой. Иди. Да не жуй жвачку, а построже. Да. — Тогда проводите. Постараюсь, постараюсь... Кого же ей еще слушать, кого... Каньдюк вспомнил что-то и придержал Шеркея за рукав: — Чуть не забыл. Мы тут пораскинули мозгами и решили не говорить ей про сватью-то, что того она... умерла. Зачем понапрасну печалить? Да. — Ладно, ладно. Вам видней. Прошли в заднюю избу. К двери комнаты, где жила Сэлиме, вели три ступеньки. Каньдюк пропустил Шеркея вперед, шепнул: — Постучись-ка один. Вроде нет меня здесь. Шеркей подошел к двери, прислушался, несколько раз тихо ударил согнутым пальцем по доске. Глубоко вздохнул, открыл рот, но не смог произнести ни звука. Постучал еще раз порешительней. Снова вздохнул и, стараясь говорить как можно спокойнее, с волнением произнес: — Открой-ка, открой-ка, Сэлиме. Я это... Спишь, что ли? — Папа? Шеркей хотел ответить, но не смог, слова застряли в груди. Он отступил на шаг, большие узловатые пальцы слегка вздрагивали. — Папа? Это ты? Что же ты молчишь? Отвечай! Он весь напрягся и с трудом выдавил: — Я, дочка, я, родная... Толкнул дверь. Она не поддалась. — Так и сидит все время запершись, — прошептал Каньдюк. — Ты один? Только тебя впущу. Каньдюк испуганно вытаращил глаза, застыл. Рот прикрыл ладонью. Потом на цыпочках вышел. Несколько минут прошло в молчании. Наконец дверь приот-крылась. Шеркей стал боком, просунул в щель голову, выдохнул, выжал из груди весь без остатка воздух, втянул живот, поднатужился и кое-как ухитрился протиснуться в комнату. В ней стоял зловещий полумрак. Давяще нависал почерневший от сырости и копоти потолок. В глубине комнаты чадила коптилка. В ее свете вздрагивала тень человека. Нет, не тень, это была сама Сэлиме. Она заперла дверь и только тогда бросилась к отцу: — Наконец-то! Отыскали! Закрыла лицо руками, забилась в беззвучных рыданиях. Отец старался ее успокоить: — Подожди-ка, дочка, подожди... Не надо, не нужно плакать... Голос его дрожал, срывался. Еле сдерживая подступающие слезы, Шеркей взял дочь за плечи, притянул к себе поближе. — Тихо, тихо говори! — предупредила она. — Они тут все время подслушивают, ходят. А я не хочу их тешить. Не хочу. И втихомолку все, втихомолку... А плачу и днем и ночью. Откуда только слезы берутся, откуда? Глаза все выжгли. Но никто меня не слышит. Никто. Научилась, я так научилась... — Шепот оборвался, потом опять послышался голос Сэлиме: — А вы-то сколько выстрадали! Истерзались, бедные! Ведь сколько времени не знали, где я. Еще бы немного и не дождалась я, ушла бы навсегда. В сырую землю ушла бы... Лицо Сэлиме перекосилось, губы задрожали, она снова за-плакала. — Дочка... — Сколько я вынесла тут мук! И сказать нельзя... Что стало со мной, что стало... — Она сдернула с головы шелковый розовый платок. — Гляди! Шеркей отшатнулся. — Сэ-ли-ме... Что это? Ты побелила их, побелила? — Его руки недоверчиво коснулись ее волос. — Ведь как снег они у тебя. Самый первый снег. Дрожащие пальцы отца перебирали сплошь поседевшие волосы дочери. Наконец Шеркей одернул руки и со стороны начал пятиться. Наткнувшись на стоявшую у стенки кровать, сел. Отводя глаза от лица дочери, проговорил: — Как ты похудела! Ведь одни глаза остались, одни глаза. Совсем себя не жалеешь, не жалеешь... — Кто? Я себя не жалею? — Плотно окутывая голову платком, она кивнула в сторону двери: — Вот кто меня не жалеет. Там мои палачи. Как-то Нямась с Урнашкой ворвались. Запор сломали. Насмерть билась я. Веревками скручивали. Вот! — Сэлиме засучила рукав. На тоненькой руке синели набухшие синие рубцы. — И везде такие. Везде. Не сочтешь всех моих ран. Смертным боем били. До потери сознания. За что? Какая моя вина? Хотят заставить жить с Нямасем. Не буду я его женой. В землю мне легче уйти, чем это. Десять раз смерть принять и то лучше... Расстроила я тебя? Успокойся. Теперь все кончилось... А как мама? Во сне я ее все вижу. Будто я маленькая, ходить только учусь, а она все манит к себе, манит... А братишка как? Ильяс, наверно, уже книги читает? Вот приду и меня научит. Что может сказать Шеркей? Кругом идет голова, путаются мысли, в глазах туман, в горле ком. Убежать бы, спрятаться. Сжал руками голову, застонал, задвигал острым кадыком. — Хватит, папа, хватит. Не смотри на меня. Ведь от радости плачу. Сколько ждала я этого часа! Теперь отмучилась. Успокойся, и пойдем. — Сэлиме, — прохрипел Шеркей, не поднимая головы. — Видишь ли, видишь ли... Ты слушай, слушай... Лошадь теперь у нас вторая, лошадь... Они привели. И корову тоже... ведерную. Санки вместе с лошадью, сбруя... Да еще сто рублей... Вот какие дела, вот... Дочь не поняла, о чем говорил отец. Ей подумалось, что он просто рассказывает о том, как сейчас живет семья. — Папа, а где Тухтар? — чуть слышно спросила она. — Вернулся он в деревню? — Тухтар? Шеркей скорбно вздохнул и еще ниже опустил голову. Сэлиме почувствовала недоброе, порывисто подалась к нему. — Поехал он в прошлый понедельник на базар в Убеи, да на обратном пути взял и свалился вместе с возом с Куржантовского моста. Да... Умер он. На другой же день схоронили мы его. Да будет земля ему пухом! Отмучился, бедняга, отстрадался, сиротинушка, отстрадался. Шеркей сам испугался этой лжи и невольно поежился. — Что ты говоришь! Не может этого быть! — затряслась всем телом Сэлиме. — Нет, доченька, в этом нет ничего удивительного. Смерть-то она за плечами у каждого. Никто не минует ее. И неужели ты думаешь, что родной отец соврет тебе? Так ты уж, родненькая, смирись. Не ропщи, не ропщи. Люблю я тебя, добра желаю. Иль не человек Нямась-то? А что вдовец он, так в этом ничего зазорного нету. И ты бы, и ты бы вдовой сейчас осталась, если бы за Тухтара замуж вышла. Но бог миловал, миловал. И он отмаялся. Отдохнет теперь. «Значит, отец пришел не спасать меня, а уговаривать, — мелькнуло в голове Сэлиме. — Постой, а что он говорил перед этим? О корове, деньгах, лошадях, санках... Да ведь это калым, калым! Как я сразу не догадалась! Санки, санки... Но сейчас весна, сухо. Значит, еще зимой продали меня отец с матерью. А я-то ждала от них помощи, спасения... И мать обманывала: Тухтара защищала, а за спиной.... Как она могла!» — Повтори, повтори, что ты сказал, отец! — Согласись, говорю, жить с Нямасем. Не мучай себя. Ведь больно мне видеть тебя такой. Больно. Родная дочь ты мне. — Значит, и ты пришел измываться надо мной? А я-то обрадовалась... Пусть мама придет, скажи ей, передай мою просьбу. Иль она тоже не сжалится? Тогда хоть попрощаемся. Пусть все равно придет. Шеркей медленно поднялся с кровати. — Что же ты молчишь? Что с мамой? — Не придет она к тебе, дочка. Никогда не придет. Воля Пюлеха на то. В прошлое полнолуние сороковой день отметили. Сороковой уже... Сэлиме закрыла глаза, прижала руки к груди. — Да, скончалась мать, умерла. Рядом с твоим дедушкой положили ее ... Так ты уж смирись, дочка. Не перечь мужу. А? Шеркей не заметил, как пошатнулась дочь, не успел подхватить ее — Сэлиме рухнула на пол... Упал, как подкошенный, перед ней на колени, зашептал: — Сэлиме, доченька, кровинка моя... Она не пошевельнулась. Не зная, что делать, заметался по избе, опрокинул прялку, повалил какие-то вещи, бросился к двери. Рванул за скобу, но открыть не смог. Вспомнил, что дочь заперлась. Но где же засов? Скобы были стянуты скрученным в жгут фартуком. Узел намочен. Впился в материю ногтями, потом зубами. Кое-как развязал. По лицу струился пот, колени подгибались. Зацепился за порог, упал: — Сват! Сватья! Кто там есть! Скорее! Голоса своего не услышал. Поднялся, набрал побольше воздуха, закричал что есть мочи. Без слов, точнее — завыл. Наконец из передней избы вышел Каньдюк, за ним выползла Алиме. — Что? Согласилась? — И не говори, не говори, сват... — Нет? А чего же тогда горло дерешь? — Упала она. Без памяти. Голова под столом. Боюсь, не умерла ли... — «Под столом, под столом!» — передразнил Каньдюк. — Не умирают от этого, если башка под столом. Поколоти хорошенько. В один миг очухается. — Помолчи уж лучше! — оборвала его старуха. — Может, правда, при смерти, а ты знай свое долдонишь: поколотить, поколотить. Всю жизнь у тебя одно лишь на уме. Вошли в комнату. Сватья сразу же наклонилась над Сэлиме, положила ей на грудь ладонь, прислушалась к дыханию, пощупала пульс. Наконец облегченно вздохнула: — Дышит. — Да говорил же я, ничего ей не сделается. Женщины они, как кошки, живучие. Да, да. — Вместо того чтобы слова непотребные болтать, помог бы лучше на кровать уложить. На ругань только ума и хватает. Шеркей с Каньдюком перенесли Сэлиме на кровать. Старуха расстегнула невестке ворот платья. — Ой, в крови она! — испуганно вскрикнула Алиме. — Ишь, задрожала! Из носу это. Иль не видишь? Умница! — оскалился на жену Каньдюк. — Боже мой! Ведь она седая вся! — ахала сватья, сняв с Сэлиме платок. — Белей меня. Когда же она успела? Иль от роду так было? Мужчины промолчали. — Опять окоченели? Намочите какую-нибудь тряпку да дайте мне. На лоб ей положу. Шеркей взял со стола чашку. Пустая, подошел к двери, за-глянул в ведро. Ни капельки. Подскочил Каньдюк, схватил стоявший рядом ковш, злобно сунул его в руки жене. — Тряпку, тряпку давайте. Наказание мне с вами. Чисто пеньки безмозглые. И ведь целый век прожила с таким! Каково это! Алиме явно мстила мужу за давешний разговор. Обшарили всю комнату, но тряпки не нашли. Сорвать со скобы фартук не догадались. — Век вас не дождешься! — И Алиме плеснула на лицо девушки прямо из кувшина. В нем оказалось немного кислого молока. Старуха взбеленилась пуще прежнего: — Воды ведь просила, ироды! А вы мне что подсунули? Она этак каждый день будет падать, а мы, значит, молоком ее поливай. Не надоишь столько! — фыркала она, размазывая по лбу Сэлиме кислое молоко. — Сэлиме тихонько вздрогнула. — Ну вот! Говорил же я, что молоко полезнее! — самодовольно пробормотал Каньдюк. Девушка несколько раз порывисто вздохнула, потом дыхание ее стало ровным. Медленно открыла глаза, обвела недоуменным взглядом потолок, стены. Алиме концом фартука стерла с ее лица молоко. — Полежи, сношенька, отдохни. Усни покрепче. Сэлиме оперлась на острые локотки, со стоном приподнялась, села. Еще раз осмотревшись, спросила: — А разве я не спала? — Взгляд ее остановился на отце, и она сразу все припомнила. — Собрались? Все собрались? Стоите, любуетесь, как я мучаюсь? А главный палач — в середине! Отец родной — и палач! Уходи! Все уходите! Ой, маменька моя. И Тухтара нет! Не-ет! — Да что ты, сношенька! Ухаживать мы за тобой пришли сюда. Как за птичкой дивной заморской ухаживать. — Да, да! — Шеркей утвердительно кивнул головой. — Конечно, птичка я. Птичка! — Сэлиме спрыгнула с кровати, выпрямилась. Один конец ее платка свесился на грудь, другой — перекинулся за плечо. — Вон какую клеточку для меня построили. Медведь не вырвется. — Она стремительно подошла к двери: — Постойте, я сейчас. Никто не осмелился ее задержать. На дворе заливисто залаяли собаки. Послышались женские крики: — Алиме! — Хозяйка! Старуха выбежала во двор: — Что вам? Чего развопились? — Сноха ваша побежала куда-то! Вышли Каньдюк и Шеркей, осмотрелись, выскочили на улицу. Сэлиме нигде не было. — Она с Сэрби столкнулась в дверях, — объяснила одна из батрачек. Позвали Сэрби, стали расспрашивать. — А кто ее знает, куда она побежала. Напугала меня до смерти. Голова вся мелом выпачкана. Воду я несла — всю пролила. Ногой ваша сношенька зацепила за ведро. И сейчас не отожмусь никак. — Опозорила, опозорила! — захныкала Алиме. — Срам, срам на всю деревню! — Отходила, вылечила на свою голову, дуреха! И так бы не околела! — скрипнул зубами Каньдюк. Шеркей молчал. Глаза его остекленели. Все происшедшее казалось ему кошмарным сном.