Роман(в сокращении) * Перевод А. Дмитриева Новоград Свияжский Вроде бы все есть у Шигалея на белом свете: имя, почести, золото. Чего ему не хватает — так это казанского престола. Завладей он снова престолом — был бы самым счастливым человеком на земле. А до счастья было рукой подать: два дня назад Шигалей вместе с русским войском мог бы ворваться в Казань, но аллах и тут обошел его милостью. Уж он ли не старался, бывший хан, подступая к городу с разных сторон: и от Казанки, и с Волги, и по Арской дороге; кремль, где он жил не так давно, возвышался совсем близко, так близко, что казалось: вот-вот распахнутся его знакомые кованые ворота. Увы! Не распахнулись, снова что-то помешало взять столицу Казанского ханства. Ныне отступает русское воинство вдоль обоих берегов Волги. Государь еще в своем шатре, и воевода с ним, а войску уже велено отходить. Слушают воеводы высочайшие указы: какой дорогой двигаться, кому подчиняться при отходе, как долго держать ратников в сборе. Выслушав, один за другим покидают царский шатер. Остаются приближенные. Среди них и Шигалей. Он знает себе цену. С ним, царевичем, достойным продолжателем ханского рода и наследником казанского престола, у великого князя особый разговор. Хан прекрасно знает, чем кончится их беседа. С улыбкой через силу, присущей человеку крутому и раздражительному, Иван Васильевич скажет ему: — Тебе, Шигалей Шейх-Аулиярович, велю обратно в бой идти. Добавь басурманам, дабы не воображали про нас: слабы, мол, куда им... Как напустишь страху казанцам, догонишь нас. Не в диковинку эти слова Шигалею. Слыхал и еще раз услышит. Вот Иван Васильевич, подавшись вперед, встал с сиденья,— высокий, статный, подошел к Петру Семеновичу Серебряному, положил свои руки ему на плечо и изрек: — Твое дело, Петр Семенович, потруднее будет. Опять в бой вступишь. Побей татарву как следует. Пусть не радуются: испугался-де царь Иван, улепетывает. Чтоб до будущего года помнили. После поведешь своих людей на Углич. Затем ужо поясню. Мы будем ждать при устье Свияги... От таких слов большие уши Шигалея покраснели, он дернулся — того и гляди выбежит из шатра. Великий князь, не смотревший в его сторону, вряд ли заметил вспышку обиды, но от воевод она не могла ускользнуть. Шигалей осерчал не на шутку. Царь не считается с ним, посылает бить татар князя Серебряного. По какому праву отличает его в конце похода и посылает на новую битву, где воевода еще раз прославит свое имя? Как бы там ни было, Иван Васильевич мог бы предупредить Шигалея. Он, Шигалей, не простолюдином пошел в поход, а союзником великого князя и самодержца, возьми они Казань — наравне с ним стал бы царем именоваться. Государь повелел своим приближенным и оставшимся воеводам седлать лошадей. А Шигалея задержал в шатре, усадил рядом и спросил: — Хорошо ли ты знаешь здешние края, Шигалей Шейх-Аулиярович? — Кажись, неплохо знаю, государь, — ответил тот, стараясь уловить нить беседы. — Сколько хожено здесь с тобой и с твоим отцом. И в ранешние годы, будучи казанским ханом, немало путешествовал. — И устье Свияги знаешь, Шигалей Шейх-Аулиярович? — Много раз воевать в той стороне приходилось. В поход шли — на этот берег воины каждый раз там переправлялись. — А есть ли в том устье Круглая гора? — Как не быть, государь. В самый раз промеж Щучья озера и Свияги-реки. Кругом вода, посреди остров — лепота. Я туда на охоту ездил. Круглая-то гора вся травой покрыта. В свияжском устье диких уток полно, лежи себе и дожидайся, когда они от Волги прилетят. Кто же тебе поведал про сей остров, великий князь? — Гора ли лесная, остров ли — того не ведаю. А доложил мне о том татарский князь Хосров. Знаешь ли, Шигалей Шейх-Аулиярович, что мне покоя не дает в последние дни? Замыслил я город поставить близ Казани. Сколько походов совершили, а завоевать ее не можем. Отчего? Оттого, что у нас нет здесь крепости. Наши опорные города — Нижний Новгород да Арзамас — далеко стоят. Великие препятствия надобно одолеть, дабы привезти сюда припасы разные. Нужно надежное место для оружия, да и войску в канун боя надобно где-то отдохнуть. Князь Хосров посоветовал мне закрепиться на Круглой горе в свияжском устье. Можно ли довериться татарскому князю, нет ли подвоха тут? Как ты мыслишь, Шигалей Шейх-Аулиярович? Шигалей от этих слов так и просиял лицом. — Великолепно то место, Круглая гора! Очень сподручно для крепости. Мудро замыслил ты, великий князь. Ах, какая славная мысль пришла тебе в голову! Но скажу прямо, государь. Вели строить новый город мне и никому другому. Никому другому — мне, государь! Горячая речь Шигалея пришлась, верно, по душе великому князю, он одобрительно улыбнулся: — Пошлю, коли сам горишь желанием, отчего не послать? Я возлагаю на этот город большие надежды, Шигалей Шейх-Аулиярович. На тамошние работы хочу отрядить самых удалых воевод своих. — Дай побольше удальцов, государь, — по-прежнему с жаром говорил Шигалей. — Чтоб работали и не опасались татар. Ох и будут вороги выходить из себя, как заложим крепость на Свияге! Всего в тридцати верстах от них! Ха-ха! Это же мы словно за пазуху залезаем, вот куда! — Шигалей нетерпеливо расстегнул шубу, запустил руку и хлопнул по груди. — Правду говоришь, так и будет, — согласился Иван Василь-евич. — Но ставить город будем особый, брат Шигалей. Чтоб враг не нападал на него. А коли нападет — чтоб взять его не смог. Это будет неприступная крепость. — Так и сделаем, государь! Увидишь — глазам своим не поверишь. — А что, остаешься строить? — Остаюсь, государь! А не оставишь — смертельно обижусь. — Добро, уговор дороже денег. Видал, кого я из воевод отрядил? — Видел, государь, видел. Храбрых воевод отрядил, моих любимых соратников. Вошел царский стремянной и доложил, что кони к походу готовы. Великий князь с Шигалеем вышли из шатра, вспрыгнули в седла и вместе с большим отрядом стрельцов и пищальников выехали на великую приволжскую дорогу. По ровной дороге великий князь пустил свою лошадь рысью. За ним, с шумом и гиком, гнал своего серого в яблоках жеребца Шигалей. Поотстав немного, парно следовали воеводы. Позади подпрыгивали царские дьяки, стремянные, думные дворяне. Возле устья Свияги великий князь повернул коня в сторону Волги — по уговору там должны дожидаться свиты в разбитом по этому случаю шатре воевода Семен Микулинский с татар-скими князьями. Царь не остановился, хотя приметил шатер, а погнал своего коня в гору. На приверхе он соскочил наземь и, сняв с головы шлем, отдал его подбежавшему стремянному. Засим громко обратился к оставшимся внизу: — Э-ге-гей! Идите сюда, Семен Иванович! Сверху лучше видно. — Голос у царя зычный — эхо далеко разнеслось по раздольному лесу. Стоявшие в нерешительности воеводы собрались наверху. Одни татарские князья не смели приблизиться к государю без особого приглашения, так и остались торчать у шатра. Великий князь будто бы и позабыл про них. Стоя с непокрытой головой на ветру и сильно размахивая руками, он говорил и говорил собравшимся. — Вон там, направо, где Свияга впадает в Волгу, да будет православный град! — возвестил он, выделив ударением слово «православный». — Мы ставим его по веленью божьему. Воеводы мои — Даниил Юрьев, Иван Хабаров, Михайло Воротынский, Семен Микулинский, Петр Шуйский, Петр Серебряный, Григорий Булгаков, Иван Шереметьев да казанский хан Шигалей Шейх-Аулиярович — это славное дело поручаю вам. А помощником вам и указчиком во всех делах будет дьяк государев розмысел Иван Выродков. Достопочтенный Иван Григорьев сын! — царь отыскал дьяка глазами, позвал к себе поближе.— Я знаю и про тебя, и про твои таланты. На пагубу басурманам поставь град-крепость рядом с их столицей. Тебе велю так: ты и с тобой воеводы Семен Микулинский, да Петр Серебряный, да Даниил Юрьев, да Иван Хабаров не сегодня-завтра отбываете в Углич. Там срубите стены града нового да на низ отправите в судах и водою... После таких повелений Иван Васильевич зашел в шатер, разбитый для него. Вскоре по его требованию вошли татарские князья. Царь воссел в кресло, служившее походным троном, а татары, согнув ноги под себя, опустились перед ним на палас. — Располагайтесь поудобнее, — предложил Иван Васильевич, как бы давая понять, что строгие домашние обычаи можно в походе и не блюсти. — До возвращения в Москву с вами хочу еще раз словом перемолвиться.— Все это без запинки выпалил по-татарски, затем перевел всю речь на русский, которую бойко переводил молодой красавец дьяк. — Ваш совет, князь Хорсов и князь Чапкун, пришелся нам по нраву. Будем ставить город на Круглой горе. — Великий князь, мы готовы помогать тебе и словом и делом, — вставил Чапкун. — Рехмет тебе на добром слове, князь Чапкун. Не утаю, и впредь будет нужда в ваших услугах. Мы решили на боярской думе: надо усилить борьбу против Казани. Доколь терпеть низкий обман казанского хана и князей, кои на его стороне! В прошлом годе казанские князья, да мурзы, да уланы всю-то зиму подметные письма водили. Нам ведомо учинилось, слали их дабы нас успокоить и время тянуть. Памятуя о том, что вы есть други Москвы, так вам сказать могу: наступает время, кое решает судьбу Казани. Бог даст, и ханство, что доселе покоилось на лжи и обмане, хитрости да лицемерии, сгинет в ближайший срок. — Да сгинет! Да сгинет! — в один голос воскликнули татары. — А теперь я выслушаю вас, — обратился Иван Васильевич к гостям, чувствуя их нетерпение. — Слушай, великий князь, что мы скажем, много у нас накопилось,— начал Чапкун. Остальные молчали, и ему же пришлось говорить дальше. — Дела в Казани очень плохи, великий князь. Там вся жизнь перемешалась. И в столице, и в Арске смуту затевают. — Отчего смута, чем недоволен народ? — спросил Иван Васильевич, не дожидаясь перевода. — Порядка нет, оттого и смута. — А от чего нет порядка, по-твоему? — Сююнбике и Кучак хотят вдвоем управлять ханством. Нас не допускают ни до каких дел, поэтому нет порядка. Вдобавок казанские дела Крым сильно путает. Крымские князья замышляют своего Булюка поставить ханом. А Сююнбике будто говорит: пока живу, не допущу Булюка до ханства. — А Булюк-то согласный? — Он в сильной ссоре с Сахиб-Гиреем. Хан-то Булюка держит в заточении, поскольку тот с пьяну чуть не задушил его. — Вражда Гиреев нам на руку, — заметил великий князь. — Так-то оно так. Но в столице беспорядки. Народ волнуется, мы в страхе... — Народ надо усмирить, князья. Иначе он что стадо овец. Четыре года тому назад на Москве смерды так же вот бесноваться попробовали. Мы живо усмирили. А вы, поди, лозу для них жалеете? — Не жалеем. Все одно бунтуют. Арские кшиляры едва не разорвали на части Кучака. — Возьмем Казань и смердов успокоим. У нас и лозы и березы много, можем плотами по Волге сплавлять, — молвил царь. Он подробнее расспросил о Кучаке. — Кучак он славный улан, — пояснил князь Хосров. —Не приложи он столько стараний, наше ханство давно бы разрушилось. Однако уж очень норовом непокладист, точь-в-точь Сахиб-Гирей. — Злобен, — добавил сын Бурнаша. — И вы не можете прогнать его в Крым? Такая в нем сила, что вы все дрожите от страха? — с издевкой стал допытываться государь. – В его руках отборное ханское войско, это придает ему силы. Юз баши там все крымчаки, одного его и слушаются. — Стало быть, в повторном походе опять придется с Кучаком воевать? — Вестимо, с ним, с кем же еще? В казанском ханстве одно знатное лицо осталось — Кучак. Учитель матери хана — он, предводитель придворного войска — он, главный полководец всей рати — опять же он. Другие по нынешним временам не в чести. — Вся надежда наша на тебя, великий князь, — взмолился Чапкун. — Поставь своего человека на казанский престол — и мы выйдем в люди. А пока у нас собачья жизнь. — А вы идите ко мне служить, — предложил Иван Васильевич. — До взятия Казани в русских войсках службу несите. Ваши князья так и поступают. — И об этом мы помышляли, — отозвался князь Хосров. — Но ведь наши домочадцы в Казани. У нас у всех много детей. Без них в Москву не поедешь. Сын Бурнаша пожелал расспросить царя о другом. — Великий князь, — обратился он, — мы бы с радостью остались в низовьях Свияги, облюбованных для будущего города. Ведомо тебе, в Казань нам путь отрезан, нужна твоя воля. Или дай нам деревни в Нагорной стороне, тогда мы будем ждать тебя там до нового похода, либо определи на службу к воеводам, приставленным город строить. Вопрос, видать, для великого князя прозвучал неожиданно, он призадумался. И тут же, стрельнув взглядом по татарам, — а не хотите ли обвести меня вокруг пальца, твердо произнес: — Мое, государево, слово такое: велю быть при воеводах нового града. А будет возможно, приведите детей и жен ваших. Я приказал ставить особые избы для князей и мурз, пришедших к нам. — Эх и славно, коли так! — не удержался Чапкун от восторга. — Подле Казани больше пользы принесем тебе, великий князь. Через своих людей можно всего добиться. — Кучака изловим и предадим в руки воевод! — Отсель будем дразнить казанцев. — Хорошо будет, хорошо! Государь молча слушал возгласы возбужденных князей. Видимо, поразмыслил украдкой: «Прав ли я, что ставлю при новом городе временщиков, убежавших от ссоры с Кучаком?» Но, судя по выражению лица, сомневался недолго. Качнувшись вперед, государь встал на ноги, одного из дьяков послал за Воротынским. Скоро в шатер вбежал коренастый молодой воевода с пригожим лицом и кудрявыми волосами. Запыхавшись, предстал перед царем. — Государь, ты меня... — Звал, звал, — прервал его Иван Васильевич. — Вот, Михайло Иванович, казанские князья, кои изъявили желание служить мне. Они останутся тут. Ты за них передо мной, государем твоим, головой отвечаешь, сегодня же переправляйся с ними на тот берег и устрой как подобает. Ты для них с этих пор и за отца, и за брата, и за наставника будешь. Знакомы ли они тебе? А то представлю каждого... — Знакомы, — спешно ответил Воротынский. — Добро. Ну с богом. Там тебя дожидаются. Удачи тебе, Михайло Иванович, в делах твоих. Великий князь обнял воеводу обеими руками и прижал к своей груди, они немного постояли так, не шелохнувшись, затем резко, будто от толчка, отделились друг от друга. Воротынский, вытирая влажные глаза, бегом покинул шатер. Государь в знак окончания приема повернулся к своим дьякам, о чем-то шептавшимся меж собой. Вокруг шатра шумел весенний ветер. Овершья деревьев гнулись и снова выпрямлялись, гнулись и выпрямлялись... Неподалеку Волга перекатывала свои крупные волны. Грамота с золотой печатью В последнее время, с завершением весенних дел в поле, в деревню Девлизерево потянулись из разных селений чуваши и горные марийцы. То мурзу им подавай, то воеводу. Тугай и Акпарс ведут их на площадь, к дому, в котором живут воеводы Шуйский и Булгаков. Воеводы выходят на крыльцо и только головами качают. — Что это значит, мурза? Отчего их так много? —спрашивает Петр Иванович Шуйский, прикидываясь простаком. — Народ Горной стороны желает перейти в ваши руки. Люди хотят послать гонцов к великому государю, — самодовольно извещает Тугай. — И еще хотят жалованную грамоту от царя, дабы она прикрепила Горную сторону к русскому государству. — Ладно, поговорю с Шигалеем. Пожалуй, придется-таки послать в Москву людей. Никаких грамот без повеления великого князя дать вам не можем. Переведите сии слова народу, мурза Тугай и мурза Акпарс. Прибудет-де бумага от царя — всех созовем. И тогда пускай идут хоть с ребятишками... Мурзы переводят слова Шуйского на чувашский и марийский языки. Старики слушают его, держа войлочные шапки на груди или под мышкой. Затем совершают два поклона — воеводам за добрые слова, мурзам за толмачество — и без лишнего шума расходятся по домам. Стоит Иливан в это время у ворот и по-детски радуется. Тому, что видит такое скопище людей, тому, как они слушают воевод. Для него каждый день словно праздник какой — давно начатый и нескончаемый. Вспоминается ему разговор с одним стариком. Юный лучник спросил его, почему они так часто собираются у дома воевод. — Нешто сам не догадываешься? — проворчал старик. Но, узнав, что Иливан недавно вернулся из полона и во многом еще не разбирается, охотно пояснил: — Русские новый город поставили. Мы хотим быть с ними заодно. Оно вроде бы мы уже вошли в Россию, однако, бумаги о том у нас еще нет. Вот и добиваемся от царя бумаги. А то как получается: загон есть, а тамги нет. Как узнать, чье поле? И еще скажу: вконец разорили нас войны. Хотим просить русского эмбю: пускай облегчит нашу жизнь, года два-три не берет ясак... Вернувшись с Тугаем в его дом, Иливан про все, что видел и слышал, рассказывает лучникам. Слушают его не перебивая. Кажется, все неравнодушны к тому, что происходит у воеводского дома. Иногда вспоминают цивильских чувашей, ругают их за то, что они вышли из повиновения мурзы, отказались строить замышленный город и сбежали. Иливан же, помнивший отцов-ские слова и видевший собственными глазами, как жили на Цивиле, пробует заступиться за «бунтарей». — Так жить — любой сбежит, братцы, — доказывает он. — Сутками в непролазной грязи. Вместо похлебки — помои. Все перехворали. И молодых, вроде меня, кашель измучил. — Без пищи, верно, какой работник. — Несмазанная телега тоже сильно скрипит. Мурза в разговоры лучников не вмешивается. Не в его правилах с работниками общаться. Оседлает коня — и в путь, с собой возьмет одного-двух, не более. А случается — лишь вдвоем с зятем скачут. Не в меру разговорчивый Иливан своими не всегда уместными вопросами порядком надоел, видать, ему, — мурза в последнюю неделю не стал брать его с собой. Молодой лучник не унывает: подумаешь, оставили ухаживать за лошадьми, хлопотать в конюшне. Зато он улучал несколько минут, чтобы сбегать к отцу, в хижину под кручей Свияги. Отец рассказывает о новом городе: вместе с другими он не раз ходил туда. А лучников, вроде Иливана, не пускают. Но есть у него другое утешение. Чуть выдалась свободная минута — бежит Иливан к ограде, отделяющей соседний двор. Не раз видел он удивительно прекрасные глаза. С любопытством, удивлением, с каким-то вызовом смотрят на него эти чистые глаза. И вдруг исчезают. Первый раз юноша увидел их после своего приезда, спустя неделю. Он сидел на колоде вблизи ограды и чинил седло, напевая про себя. Вдруг юноша почувствовал чей-то взгляд и поднял голову. В щель смотрели. Он подошел поближе — глаза как в воду канули. Вернулся на прежнее место — они опять заблестели в проеме. Иливан снова приблизился. Тут же, на его глазах, в соседний дом вбежала девушка с черной паранджой на лице. Только ее и видели. И на другой день она убежала. «Не бойся»,— сказал Иливан. Даже не оглянулась. Ну что ж, придется за ней последить. Долго ждал он ее появления, в конце концов дождался. Как всегда после завтрака, когда из дому все ушли, к проему подбежала стройная девушка, чуть приоткрыла паранджу и приникла к отверстию взглядом. Юноша вышел из укрытия и посмотрел в щель с этой стороны. Вот чудеса, на сей раз соседка никуда не убежала, убрала с лица покрывало и застыла, как вкопанная. Иливан всмотрелся в ее лицо. Незнакомка показалась ему лучше всех девушек, которых он встречал в жизни. Ее лучистые глаза, черные брови, цвета спелой земляники губы — все взволновало его пылкое сердце. Он застеснялся. Чтобы скрыть свое смущение, спрятался за только что привезенный воз свежескошенной травы. Рука сама нащупала в траве лиловую фиалку. «Отдам ей, если не убежала», — мелькнуло в голове. На его счастье, соседка стояла на прежнем месте. Ничего не говоря, он просунул цветок в просвет и стал ждать: примет девушка фиалку или нет. Не взяла. Цветок упал на ту сторону. В другой раз Иливан притащил целую охапку синих колокольчиков. Они росли прямо в огороде. Девушка снова не взяла. Только один цветок выбрала, затем перебросила обратно и рассмеялась. — Не нравится, что ли, мой букет? — впервые заговорил Иливан. — Красивый, — приветливо ответила девушка. — Но такие цветы и у нас растут. — А какие цветы ты больше любишь? Из тех, что у вас не растут? — Герань луговую. — Хочешь, отыщу? — Не надо, — мягко произнесла соседка. Но в ее нежном голосе почудилась Иливану просьба: «Хочу, хочу, найди и принеси, если любишь меня». — Завтра принесу. А ты выйди к этому времени. — Не выйду. — Почему? — Вдруг отец увидит. — А ты дождись, пока уйдет. — То ли уйдет он завтра, то ли нет... Как увидит, со стыда хоть сквозь землю провались. — В то же мгновение у них во дворе скрипнула дверь, и за забором упало полешко — девушка, видимо, спряталась за поленницу. Иливан чуть выждал, затем спросил: — Как тебя зовут? — Хабиба, — тихо откликнулась она. — Чем ты, Хабиба, занимаешься? — В няньках хожу. У меня есть сестренка. — Еще чем? — Корову дою. — Еще? — Зачем спрашиваешь? Мало ли по дому забот? А вы что тут делаете, по соседству с нами? — Что мурза велит, то и делаем. Я конюх. — Вижу. А скоро уедете? — Не знаю, — ответил Иливан. — А что, мешаем тебе? — Просто так спрашиваю. Мне-то что, хоть до самой осени живите, — улыбнулась девушка. Позже юный лучник узнал, что она тут в прислугах ходит, и что тот, кого она назвала отцом, — ее хозяин. Девочка жила сиротой в деревне неподалеку, ее привезли оттуда смотреть за ребенком. Побыть с ней на воле, с глазу на глаз, удалось Иливану совсем мало. Как-то раз, вечером, девушка косила в огороде траву. Юноша тут же подбежал к ней. Ни о чем не успели поговорить, за сараем кто-то окликнул его: — Иливан, тебя мурза зовет. Он вертел в руке серп — приготовился было помогать ей. Зов насторожил его, и он бросился во двор. Беспокойство было не напрасным. Не успели закрыться ворота, как перед ним возник мурза Тугай и без единого слова полоснул его через плечо ременной нагайкой. — Вот тебе за встречи с девчонкой, — приговаривал он. — Люди здесь работают, а ты в огороде шуры-муры разводишь? Вот тебе за лень. Еще добавить? Бог, говорят, троицу любит. На тебе и третий! Чтоб впредь неповадно было. Мурза не спешил уходить. Заспорь Иливан, наверняка досталось бы еще. Но он стоял, стиснув зубы и прикрыв рукой лоб, больно задетый концом нагайки. «Не знал до сих пор, вон как ты привечаешь меня! — в сердцах думал юноша. — У тебя отзывчивая душа, вон как ты жалеешь человека. Спасибо за урок. Ладно, вперед и мы будем умнее...» Может быть, Иливан долго не прощал бы мурзе, долго искал бы случая отомстить ему, но в эту пору на берегу Свияги произошли знаменательные события, и гнев парня постепенно угас... Однажды Тугай вернулся в сумерках и всем лучникам приказал собраться во дворе. Когда все сбежались, торжественно заговорил: — Ну, воины мои, к срочному делу приступайте. Седлайте коней и скачите по чувашским деревням.Пришла долгожданная грамота из Москвы. Зовите людей — пускай к дому воеводы сходятся. — Прямо сейчас ехать? — раздался чей-то голос. — Он еще спрашивает! Сей же час по коням — и в путь. Постарайтесь до самых дальних селений добраться. Лошадей не жалеть — дело такое! Гонцы вернулись только на другой день. Коней, и правда, не берегли. Бока у них запали. Да и всадники, скакавшие ночь напролет, еле держатся в седлах. Однако настроение у всех бодрое. Пусть вчера Магмет Бозубов при всех объявил, кому куда скакать, тем не менее только и слышно среди всадников: кто где был, докуда добрался, Иливана, как самого молодого, Магмет послал в отдаленные места, поэтому лучник самозабвенно врет, что он сумел добраться до своей родной деревни и пригласить своих бабушку с дедушкой, хотя скакать до них не один день. Зато вот отец Иливана рядом, его непременно надо оповестить. Увидев на крыльце Тугая, парень стремглав бросился к нему. — Дозволь, Тугай эмбю, верхом к берегу съездить, — обратился он, засовывая в карман недоеденный кусок. — Купаться, что ли, надумал там, дерзкий? — при охране нарочно повысил голос мурза. — Нет, хотел отца упредить, Тугай эмбю. — Кто он, мурза, что ли, твой отец? — Нет, конечно! Но пусть от людей не отстает. — Никуда не пойдешь, — отрезал Тугай. — У нас есть кого пригласить. Вы не встречали марийского мурзу Акпарса? — обратился он с вопросом ко всем. — Нет, в эти дни не приходилось. — В таком случае, Иливан, скачи к нему, — приказал мурза. — Передай, чтоб всех марийских мурз созывал в Девлизерово. Уразумел? — Понял, я мигом, мурза Тугай, — откликнулся Иливан, глубоко пряча свою обиду. На глазах Тугая кинулся он седлать лошадь и, пока хозяин наставлял остальных лучников, уже верхом очутился за воротами. Однако не побоялся юный лучник ослушаться Тугая. Как только вернулся от марийцев, сходил за несколько верст звать отца на предстоящий сход. «Пусть лютует мурза, — думал он, — если надо, пусть еще раз плетью накажет, но не оставлю отца в стороне». Званые гости — мурзы, тарханы, сотники, старейшины — к загаданному Тугаем сроку, к обеду, не успели. Когда они с Акпарсом выходили удостовериться, на площадке не было ни души. Но к полудню перед мечетью выросла целая толпа. Путники на свияж-ской дороге придерживали лошадей и удивленно вопрошали: — Что тут деется? Какой такой курултай басурманский? — Уж не делят ли землю для бедняков, вроде нас? — Землю раздают и вам достанется, — кричали из толпы. — Казанскую ярмарку в Девлизерово перевели. Идите скорей торговать, менялы-барышники! Один обратился к Иливану за разъяснением. Тот ответил: — Счастье раздают. Потом, когда люди разбрелись, хорошенько подумал и не пожалел о сказанном: ему сегодня и впрямь почудилось, будто чуваши наконец получили счастливую жизнь. А было в тот день так. На высоком крыльце показались воеводы, государевы дьяки, служилые люди. Начальства много, каждый был богатырского телосложения, так что Иливану казалось, вот-вот провалится пол под ними. Но нет, новые и новые особы появлялись, уже иные, опасаясь перелететь через перила, хватались за стойки, за карниз, но деревянное крыльцо выдержало. На самой верхней ступени показался тучный человек в красном кафтане и тонким голоском заговорил на татарском языке. Люди называли его Шигалеем. Тот же Шигалей долго читал послание царя. Словно слабый зрением, то подносил бумагу близко к глазам, то обеими руками отодвигал от себя. — Се аз царь и великий князь Иван Васильевич, государь всея Руси... Пожаловал есмь в своей отчине... чювашу и черемису, и мордву землями, бортными лесами, отдал ясаки на три годы, — тянул он подобно дьякону на паперти. — Привести их к правде на том, что им государю царю и великому князю служить, хотети во всем добра, и от города от Свияжского неотступным быти, и дани и оброкы черным людям всякие платить, как их государь пожалует и как прежним царям платили, а полону им русского никак у себя не держать, весь освобожати... Чуть передохнув, чтец добавил: — Дана на Москве. Лета 7059...(Соответствует 1551 году) Подпись: царь и великий князь всея Руси... К жалованной грамоте приложена золотая печать. Шигалей поднял над головой царское послание, нате, мол, все смотрите. Иливан заметил, как на подвешенной к жалованной грамоте золотой печати заиграли солнечные блики. Толпа одобрительно загудела, кое-где, в особенности среди молодежи, взлетели в воздух войлочные шляпы. Шигалей уступил место Воротынскому. Иливан, привстав на цыпочки, разглядел его как следует: среднего роста, с курчавой головой, аккуратный, ловкий. — Слыхали ль вы, нагорные мурзы и тарханы? Слыхали ль вы, старейшины? — обратился он к толпе далеко слышным звонким голосом. — Великий князь являет вам милость, три года не будете платить ясак. — Слыхали! Очень правильно! — в сотни глоток заревел сход. — Одобряем! — Эриса! — Навеки с русским народом! Несмотря на то, что воевода обратился только к мурзам и воеводам, эти возгласы принадлежали всему сходу. Рядом с Иливаном толковали так: — Хорошую грамоту прислал русский царь. Будто сердце маслом смягчил. — Славная бумага! — Ты подумай, три года без ясака! — С золотой печатью, говорят, грамотка. — Завладеть бы нам этой бумагой! — Ее, конечно, мурзам дадут. — А нам она нужнее! Дотемна обсуждали люди сегодняшние добрые вести. В задних рядах шли разговоры. В это время те, кто стоял впереди, видели, как мурз одаривали именными царскими подарками. Площадь опустела лишь с наступлением ночи. Воеводы Петр Шуйский и Григорий Булгаков в тот же день отправились в глубь Горной стороны принимать от народа клятву. Иливан с отцом пошли по берегу Свияги к Вязовской горе. Сперва ни о чем не говорили. Что можно, обсудили давно, что нужно, обмозговали. Даже посмеялись от души. Как тут удержаться от улыбки — Ахтубай-то возвращается без шапки. Как и все, он тоже орал «Эриса!», «Слава!». И шляпу свою швырял вверх. А однажды не поймал. Ее затоптали. Нашел потом не шляпу, а кусочек кожи величиной с ладонь. Опасаясь гнева мурзы за опоздание, Иливан не стал заходить к кузнецам. Они присели на большой придорожный камень. — Не собирается ли Тугай уходить? — спросил Ахтубай. — Я не знаю. С чего бы ему уходить куда-то? — удивился Иливан. — Как с чего? Ближе к дому, в нашу сторону. Город построен, зачем чувашскому сотнику тут околачиваться с личной охраной? — В таком разе и мне с ним уйти, что ли? — Придется. Мурза тебя не оставит. — А ты, отец? Тоже домой? — Мне надо остаться. Я не вернусь, пока не найду твою мать, Иливан. — Эх, и мне бы с тобой! Разыскали бы маму и все вместе — домой, — размечтался юноша. — Нет уж... Если бы не Тугай, может, работали бы вместе. Но мурза взял тебя в свою охрану, считай, в рабство. — Ы-ых, злобные души! Чтоб их киреметь согнул! — сердито произнес Иливан, грозя кулаком в сторону Казани. — Не отпускают пленных, до смерти работать заставляют. — У шереметьевских стрельцов каждый день справляюсь — говорят, больше ни одного человека оттуда не прибыло. — Все равно ты жди, отец, не гляди на меня. — Подожду, сынок. Пока не найду ее, сердцу не будет покоя. Время позднее. На востоке намечается утренняя заря. Звезды покидают ночные игрища. Месяц, недавно казавшийся теплым, смотрит холодным взглядом. В его бледных лучах выступают крепостные стены. Не только днем, но и ночью издалека виден Новгород Свияжский. И днем и ночью красив новый город на реке Свияге. Иливан еще не был в нем, им, простым лучникам, туда хода нет. Но, авось, до отъезда удастся и ему заглянуть за его стены. ...Тугай думал, что с основанием нового города на Свияге и получением жалованной грамоты от великого князя для Горной стороны его ежедневные поездки к воеводам и Шигалею, а также хлопоты, связанные с приемом своих соплеменников, кончились. Но все сложилось иначе. Люди Горной стороны, арские чуваши и марийцы, продолжали прибывать. Вскоре в устье Свияги между Вязовой и Круглой горами скопилось целое войско. Многие прибывали на конях и с оружием, привозили для русских хлеб, крупу, мед... На большое скопление народа, видимо, обратили внимание и русские воеводы. Один из них подал мысль, что-де ратных людей Горной стороны неплохо бы испытать на верность, послав их под Казань. Воевода Семен Иванович Микулинский, собрав мурз и сотников, так и сказал: «Хотим испытать на верность». — Вы что, не верите нам? — с некоторой обидой спросил Тугай.— Вся Горная сторона дает клятву на верность русским, на вечную дружбу с ними. Спросите воеводу Булгакова, он только что вернулся из наших селений, сам принимал присягу... — Верим, мурза Тугай, — тоже резко ответил Микулинский. — Но у нас в этом деле есть более существенное намерение. Мы походом ваших людей на Казань хотим показать татарским князьям, что Горная сторона окончательно отпала от них. Эти слова показались убедительными, и мурзы согласились с воеводами. На другой день сразу приступили к делу. Полку Горной стороны дали несколько пищальников, немалый отряд стрельцов и под наблюдением русских служилых людей ночью переправили через Волгу. Чувашские и марийские воины храбро вступили в битву с казанцами, сначала потеснили скопления неприятеля. Но, видя, что у горных людей нет наряда, казанцы выкатили из крепости свои пушки и начали обстреливать конников и пеших. Чуваши и марийцы, также казаки и стрельцы, пришедшие им на подмогу, вынуждены были отступить. Захватив в полон татарского князя и несколько юз баши, они отошли к Волге. Ханские воины не посмели их преследовать. На правой стороне Волги ратников, получивших боевое крещение, радушно встречали довольные произведенным на Казань впечатлением воеводы. Довольны они также были разгромом отрядов казанских князей Шах-Чуры и Яуша, грабивших чуваш-ские и марийские селения. В преследовании и уничтожении грабителей отличился мурза Тугай со своим отрядом. Микулинский, оценивая эти сражения, происшедшие за неделю, сказал, что поставленные цели достигнуты. Он и Шигалей преподнесли особо отличившимся подарки. Под конец Микулинский доложил, что великий князь и бояре во исполнение великих намерений решили начать еще один поход на Казань и что русские войска уже двинулись в путь. Два города Иван Семенович Черемисинов прибыл в Новоград Свияж-ский в самые жаркие дни. Едва он успел спешиться с коня, как слуга Воротынского тут же повел его в баню воевод. Думный дворянин от души хлестался только что нарезанными в лесу и запаренными в кипятке вениками. А после бани вышел просвежиться и полюбоваться городом. И впрямь город поставлен на красивом месте. Остров небольшой, будто сотворен руками человека — круглый такой, нет на нем ни речушек, ни оврагов. Со стороны Волги строения прикрывает густой ивняк. Стены крепости толстые да высокие — и с разбегу не перепрыгнешь. По всей стене в два ряда бойницы. Ворота «зажаты» в крепкие башни. Возле них разбросано оружие — праща, тесак, пика, сулица, кистень, бердыш, чекан, шестопер, пернят, лук, секира... Их, видно, только что привезли и еще не успели убрать в склады. Его сопровождал стремянный Воротынского, показывая богатые дома — здесь живет Шигалей, здесь — воевода Шереметьев, это — постоялый двор, рядом с ним дома татарских князей. Для себя Воротынский велел срубить длинный дом в несколько комнат, для великого князя тоже строят отдельные хоромы. Сразу бросается в глаза, что город делится на две части; наверху живут воеводы, знатные вельможи, на склонах и у подножия ютится черный люд. Забираться выше простолюдинам, очевидно, запрещено — вот и месят они грязь у самого берега. На другой день Черемисинову по делам посольского приказа предстояло быть у Воротынского, но помешал непредвиденный случай. В Новоград Свияжский из Казани прибыли татарские мурзы и сказали Шигалею, что глава ханского отряда Кучак надумал переправиться через Каму и удрать в Крым. Отряды Шигалея и Шереметьева спешно двигались вниз по берегу Волги наперехват Кучаку. Не утерпел и Черемисинов — с разрешения воеводы вместе с людьми Микулинского поскакал к югу. Мимо Казани он со своей охраной прошмыгнул незамеченным. Затем вышел к Волге и с небольшим отрядом стрельцов переправился в поймы. Шигалей с Шереметьевым также вовремя прибыли в Прикамье — переправы теперь всюду под наблюдением русских. Когда забрались в глубь поймы, Черемисинову попались охотники-татары с той стороны. От них узнал: Кучак для переправы коней начал ладить тяжелые плоты. Черемисинов тут же послал гонца с вестью к Шигалею и Шереметьеву. Русским теперь оставалось только лежать и ждать, когда кучаковцы управятся с плотами. Опаска была только в одном: не пронюхал бы глава ханского отряда про засаду и не перебрался бы через Каму где-нибудь выше. Наконец в сумерках с той стороны показались одновременно несколько плотов. Впереди на лодках плыла довольно сильная охрана Кучака. Шереметьев приказал стрельцам не вступать в бой с неверными, пока не переправятся все. И как только отряд Кучака вступил на берег, завязался короткий бой. Русских было намного больше — и татары не смогли удержаться долго. На маленькую полянку к Шигалею и Шереметьеву привели улана Кучака, его младшего брата Багадура, их жен, привели князя Торчи, князей Барболсуна и Шах-Амета с их слугами. После небольшой перепалки между Шигалеем и Кучаком пленных взгромоздили на коней. Шигалей распорядился: — Погибших захоронить: татар — по-татарски, русских — по-христиански. И отряд тронулся в обратный путь. Через два дня неудачников-беглецов доставили в Новоград Свияжский, а оттуда отправили в Москву. В тот день весь город — начиная от воевод и кончая стрельцами — только и говорил о пленении Кучака. Попытка самого надежного улана Сююнбике бежать в Крым живо обсуждалась в народе. Военачальники и ратники не могли взять в толк: как это улан, побывавший в стольких сражениях и ведавший наверняка, что с Волги глаз не спускают русские, как это он проявил неосторожность и, не проверив, есть кто или нет на этом берегу, рискнул на плотах переправиться через Каму? Иван Черемисинов стоял и с удовольствием слушал рассуждения стрельцов о Кучаке. — Жаль ханского воеводу, жаль, — проговорил пожилой стрелец. — И чего это он не спросил у меня совета, я бы научил его как нужно бежать. Теперь там у Сююнбике дела плохи, совсем даже плохи. С кем же осталась мать бедного хана в стольном граде? Уж не подумает ли она сама бежать к отцу в Ногай? Ежели еще подстеречь в Прикамье, не удастся ли схватить и сыночка Сююнбике? — Иди подстереги, авось и поймаешь казанскую красотку, — подсказали другие. — Царь бы тебе ценный подарок пожаловал, стрелец! — Эх, будь у меня такие славные усищи, как у тебя, уж я бы не упустил раскрасавицу. — А я не думаю ее упускать. Вот доложу воеводе и он всех нас отрядит в Прикамье. Однако события развернулись быстрее, чем предполагали стрельцы. Сююнбике и ее маленького сына не было необходимости подстерегать на Каме. Среди казанцев господствовало смятение. Россияне перекрыли все дороги в Казань. В городе было не более двадцати тысяч воинов. Подданные изменяли хану, князья покидали столицу, искали прибежище то у нагайцев, то у Шигалея. Кшиляры бунтовали, вельможи враждовали меж собой. Ханству грозил полный развал. В один из августовских дней, когда в разгаре была жатва хлебов, на берегу Казанки собрался курултай — «сход всей земли казанской». После долгих споров с князьями народ решил: с малым ханом, лишь ползающим под столом, да с его сварливой матерью водворить порядок в Казани не удастся, их лучше отправить в Новоград Свияжский для передачи в руки Москвы и просить у русского царя нового хана для казанского престола. Едва сход закончился, как город в Свияжском устье уже принимал послов. Карачи Бибар Растов и Нуралей Ширин, также ходжа Али Мирген о решении курултая доложили воеводам и Шигалею. — Сююнбике с сыном берите себе. А нам на престол дайте нашего любимого Шигалея Шейх-Аулияровича, — сказал Гуралей Ширин. — Это уж воля великого князя. Как великий князь скажет, так и будет, — пояснил им Шигалей. — Курултай так решил. Мы просим князя отдать нам в ханы тебя. — О вашем желании доложили великому князю, — заверил Воротынский, расстелив на столе пергамент, поданный ему карачи. — Сейчас вы можете возвращаться в Казань. За Сююнбике и ее сыном пошлем надежных людей... Сказал вроде спокойно, но, когда послы ушли, не стал скрывать восторга. Оживились и другие. Трудно поверить этому: казанский хан с матерью будут в Новограде Свияжском, а «сход всей земли казанской» просит Шигалея! Спать здесь не годится, надо все делать быстро. Как бы, перепугавшись, Сююнбике не бежала из города. Как бы казанские князья, войдя в сговор, не учинили измену. Скорее гонца к великому князю! Пусть знает князь про удачу в Казани и радуется. Да и про Шигалея надо доложить — без повеления великого князя не посадишь же его на престол. Воевода вызвал Семена Ивановича Микулинского, долго беседовал с Шереметьевым, зная, что царь не зря прислал сюда Черемисинова, просил совета у него. В тот же день с Горной стороны вернулся князь Петр Семенович Серебряный. Воротынский больше не стал раздумывать — пошлет в Казань любимцев царя, Серебряного и Черемисинова. — Я бы прослыл глубцом, если бы отказался от такого поручения. Выеду хоть в полночь! — как обычно шумно заявил князь Серебряный. С радостью берусь за дело, Михайло Иванович. За Сююнбике да не поехать... Кто со мной? Иван Семенович, говоришь? И это для меня приятственно донельзя. С Черемисиновым можно кашу сварить. Выехали на рассвете. Перед обедом, когда солнце стало припекать сильнее, отряд устроил привал на берегу Казанки. Из кремля вышли князья и уланы, чинно и с достоинством приблизились к русским. — Готова ли мать хана казанского, бывшая жена Сахиб-Гирея Сююнбике, принять послов великого князя? — спросил воевода после обмена приветствиями. — Мать хана Утямыша, регентша Сююнбике, к приему досточтимых послов готова, — с поклоном ответил князь Бибар Растов. — Она ждет в своей палате. Группа татар и русских неторопливо поднялась в гору, к воротам кремля. Без единого слова миновала ворота, безмолвно прошла по двору. Как только подошли к дворцу хана, татары, встав по обе стороны входа, пропустили русских вперед. Сююнбике находилась в светлице — передней половине большой палаты. — Мать хана казанского, уважаемая Сююнбике! — обратился Петр Серебряный, встав в нескольких шагах от нее. — Более ты не вольна в своей судьбе. С сего момента ты переходишь в руки нашего бога и в руки благочестивого русского царя, самодержца Московского. Собирайся... Сююнбике, сидевшая с видом, будто смотрела в окно, повернулась на голос и вдруг, уткнувшись лицом в руки стоявшей рядом служанки, заплакала. Подбежало еще несколько женщин, все начали всхлипывать, плакать. Одна из них, упав на колени перед князем Серебряным, всхлипывая нарочито громко, принялась умолять: — Русский князь, будь добр, не увози нашу ханшу сейчас. Нездорова она. Мне не веришь – спроси у этих женщин. Аллах не даст соврать, русский князь. Когда бы не предварительная договоренность с Черемисиновым и проводившими их воеводами, для князя это было бы полной неожиданностью. Хорошо, что еще до выезда предусмотрели, что делать, если татары пойдут на попятную, как быть, если Сююнбике закапризничает или скажется больной. Князь Серебряный вышел из светлицы и справился у татар-ских князей о здоровье хана и ее матери. — Сююнбике вроде не совсем здорова, — ответил Али Мирген. — Почему сразу не сказали об этом? Скрыли ее болезнь, а мы — красней, — стал выговаривать князь. — Прости, князь, — сказал Бибар Растов. — Забыли преду-предить. — Договоримся так. — Князь не выдал перемены в настроении. — Сююнбике может оставаться в кремле еще десять дней. Однако выходить из палаты она не вольна. Да приставить к ней неотлучную стражу. Чтоб на себя руки не наложила. А вы князья и уланы, ходжи и шейхи, оказавшие нам любезную встречу, будете отвечать за ее жизнь головой. Есть что спросить — спрашивайте, охотно вам растолкую, — с достоинством завершил свою речь Петр Серебряный. — Все понятно, князь, так и будет, как сказано, — ответил за всех Али Мирген. Князья и уланы, ходжи и шейхи проводили воеводу до берега Казанки... Видимо, от нетерпеливого ожидания эти десять дней показались воеводам Новограда Свияжского очень длинными. В доме Воротынского для ханши и ее сына приготовлено несколько светлых палат, и тарантасы, на которых повезут их, уже смазаны дегтем, а день поездки за ханом и ее матерью никак не настает. Из Москвы прибыли князь Дмитрий Палецкий и окольничий Алексей Адашев. Великий князь уполномочил их отвезти Шигалея в Казань и посадить там на престол. До приезда князя и окольничего Шигалей ходил такой окрыленный, шутил к месту и не к месту, со всеми беседовал добродушно и весело, а вот побывал у Палецкого с Адашевым и сразу голову повесил. «По ошибке стал он другом царя, — ворчал он, вспоминая разговор с Адашевым. — Вчера, как встретились, даже обниматься лез. Словно кот возле кринки со сметаной увивался подле меня. А за пазухой сам камень припас. Сидел бы в Москве, грея свой зад, нет — приперся сюда, негодник...» Под вечер, когда Адашев еще раз позвал его на беседу, Шигалей, хоть и не был занят ничем, долго оставался у себя. Пусть-де поворчит, побеснуется окольничий царя, пусть не мнит, что побегу сломя голову... Видали мы таких думных дворян. Пусть знает наперед, как привозить подобные условия для казанского хана. И в беседе с окольничим будущий хан был дерзок, пытался возражать Адашеву. Не нравилось ему условие, которое привез окольничий — отдать Шигалею только Луговую сторону, поскольку Горная сторона отныне приписана к Новограду Свияжскому. — Если бы я не знал тебя, хан Шигалей, то осерчал бы не на шутку за непослушание, — примирительно, но и неуступчиво заговорил Адашев. — Когда беседуешь с невестой, веди себя как жених. Так, кажется, молвили встарь? Ладно уж, оставим словесную перепалку. Я и сам тебе сочувствую, Шигалей Шейх-Аулиярович. За Горную сторону казанские князья не раз упрекнут тебя. Глаза Шигалея заблестели, он посмотрел на окольничего тепло, с благодарностью. — Все-таки ты умница, Алексей Федорович, — признался он. — Понял, почему душа моя не на месте. Только не договорил до конца. Мало сказать, не простят — живьем проглотят, Алексей Федорович. Отобрать у Казани Горную сторону и сделать меня ханом — не насмешка ли это надо мной? По ту сторону Волги — твои владения, а на этом берегу не ты хозяин — каково это слышать, Алексей Федорович? — Шигалей придвинулся ближе к окольничему и спросил заискивающим тоном: — А все же признайся, Алексей Федорович, кто подсказал такое условие Ивану Васильевичу? Язык за зубами держать умею, не бойся. Адашев ответил ему с усмешкой: — Ей-богу, не знаю. По-моему, государь сам так задумал. Как бы там ни было, об условиях впервые я услышал от великого князя. — Хитер ты, окольничий! — засмеялся Шигалей. — Все валишь на великого князя. А вы с Сильвестром только, выходит, сидели, навострив уши. Так, что ли? — Наше дело такое, — сказал Адашев. — Царь повелевает, мы исполняем. Прикажет прыгнуть в Свиягу — надо прыгать. Мы все исполнители воли великого князя, Шигалей Шейх-Аулиярович. — Наверно, наверно, — Шигалей уж отчаялся выведать у окольничего что-нибудь. — Если ты уж готов прыгнуть в воду, мне тут и говорить нечего. Остается одно: убираться в Казань и сразу начинать войну с князьями и мурзами. — Надобно снова стать ханом, Шигалей Шейх-Аулиярович. И на сей раз — надолго, — с улыбкой заметил окольничий. — А что, мы прибыли в Новоград Свияжский только затем, чтобы полеживать, задрав ноги, да поплевывать в потолок? Не на отдых нас сюда прислали, хан Шигалей. Видишь, построенный вами город затмил Казань. Стало быть, ты поймал синицу, что дважды вырывалась из твоих рук. Теперь держи крепче — третий раз вступаешь на престол. Надеюсь, он навсегда останется в твоих руках. Завтра мои люди едут в ханский кремль наводить порядок, чтобы и духу Сафа-Гирея и Сююнбике там не было. Может, и твои касимовцы не будут там лишними? — Не будут, не будут, — согласился Шигалей. — Пусть едут и вместе готовят для меня дворец. За Сююнбике снова послали князя Серебряного и стрелецкого голову Черемисинова. Как и в тот раз, отряд Черемисинова остался ждать на берегу Казанки. Князь Петр Серебряный также в кремль не пошел, вместе с другими думными людьми находился в отряде стрельцов и пищальников. В ожидании регентши воины запели, воевода не стал им за-прещать — пусть немного отведут себе душу. Но как только в устье Казанки показалась разукрашенная ладья хана, махнул рукой: — Повеселились — и будет. Хана и родительницу надобно принимать с почестями. Стрельцы и пищальники выстроились по обоим берегам, взяв орудие в руки, как на смотру. Ближе к встречающим гребцы перестали работать веслами, и вскоре ладья, получившая разгон, ткнулась в песчаный берег. По трапу с носа ладьи сошли на землю посланные в кремль люди Серебряного и казанские князья Бибар Растов с ходжой Али-Миргеном. Бибар Растов сказал воеводе, что по решению «схода всей земли казанской» хан и его мать для препровождения в Москву доставлены. Кроме них, были выданы крымские князья с их женами и детьми, два сына улана Кучака, сын улана Ак-Мухаммеда и их прислужники. Сопровождать их выделены князь Хосров и ходжа Али-Мерген. — Названные люди и их прислужники находятся в этой ладье. Примите, просим, — сказал Растов, показывая на пленников, разодетых, как на праздник. — Примем, примем, — Серебряный с удовлетворением поглядел на своих людей. — Вы там никого не забыли, головы стрелецкие? — Всех, кого называл князь Растов, привезли, воевода! — весело прокричал один из них. — Ну, с богом, в путь. Кормчий, держи на Новоград Свияжский! — распорядился воевода и по сходням поднялся на ханскую ладью, за ним последовали татарские князья, следующие в город на Свияге, стрелецкие головы и думные люди. Ладья уже должна была тронуться, гребцы уже опустили было весла на воду, как в это время послышался женский вопль: — Аман!(А м а н (тат.) — пожалейте) Бисмиллах!(Б и с м и л л а х – именем аллаха) И вправду ли увозят нас? Такая ли судьба выпала на мою долю? Это был голос Сююнбике. Увидев в пойме много провожающих, мать хана, бледная, осунувшаяся, встала на ноги и, словно пытаясь улететь, замахала руками. Кто-то, сорвав со своей головы, подал ей белый платок. Сююнбике подняла его над головой, и платок долго развевался на ветру. Женщины на ладье то и дело пронзительно вскрикивали и всхлипывали, всхлипывали беспрестанно. Воевода дал знак кормчему и гребцам подождать: ханше и ее знатным спутникам надо попрощаться с Казанью. Наконец, Сююнбике, видно, устала держать платок над головой, присела и уткнулась лицом в колени прислужницы, чтобы наплакаться вдоволь. Платок, вылетевший из рук, отнесло ветром чуть в сторону и вот, словно раненый лебедь, он тихо опустился на воду, покачался немного на волнах и скрылся из глаз...