Поэма. Детство * Перевод Н.Чуковского Март. Глухая ночь. В ночи Вдруг снега осели, И веселые ручьи Гулко зазвенели. Огонечек золотой На лучинке тонкой Вспыхнул светлою звездой В луже пред избенкой. Что за радость для ягнят По избе резвиться! Их прыжкам стонали в лад Скамьи, половицы. А сверчок-то залился — Трели, стрекотанье!.. Этой ночью родился Мальчик на кафтане. — Принеси богатство в дом! — Повитуха пела И отрезала ножом Пуповину смело. — Заведи кошель себе Да звени деньгами..,— И пошла плясать в избе, Топая ногами. А сынок и впрямь хорош! Крепкий, чернобровый, Был Кельбук румян, пригож — Полный да здоровый. Жизнь в избенке будет вся Счастьем с этой ночки, Потому что родился Мальчуган в сорочке. Есть и сила в кулачке,— Значит, подходящий, Родинка на локотке,— Значит, работящий. Мать сыночка своего Первого любила И, качая, для него Песенку сложила. Сыном горд, глядит отец С ласкою суровой: Черноглазый сорванец! Птенчик чернобровый! Счастье всех людей — в пупке. Высушив сначала, Пуповинку в сундуке Мать его держала. Завернула туго так В чистую тряпицу, Чтоб не вздумал злой червяк Ею поживиться. На замок закрыт сундук, Прочен, долговечен. Так с рожденья был Кельбук Счастьем обеспечен. Он здоров на зависть всем И поесть не промах, И глаза чернее, чем Ягоды черемух. Говорить он раньше стал, Чем другие дети: К двум годам он лепетал Обо всем на свете. Он на палочке верхом Мчался по дороге, Подымая пыль столбом, Крепкий, босоногий. Был он добр, на всех глядел Благосклонным взглядом, И с отцом своим сидел За столом он рядом. Если на столе еда — Брал большую ложку... Но уже ползла беда В дом их понемножку. Время мчалось день за днем, Жатва подоспела, Рожь густая под серпом, Падая, хрустела. Мать с отцом на долгий срок Оба вышли в поле. Тут же бегал их сынок, Веселясь на воле. Бабочек ловил Кельбук Да шуршал соломой... Позабыт, стоял сундук Без присмотра дома. В дом залез исподтишка Вор какой-то прыткий И унес из сундука Все как есть до нитки. Обездолив бедный дом, Убежал проворно, Убежал со всем добром, С пуповинкой черной. Горе матери, отца Не сказать словами. Это горе их сердца Обожгло, как пламя. Да отец умел смолчать, Хоть беда большая, Но зато рыдала мать, Душу облегчая: — Злополучный наш сынок, Ждут тебя напасти! Пуповинку не сберег — Век не будет счастья. Сын их в этой кутерьме Прыгал и смеялся, Лихо бегал по скамье, За котом гонялся. Но не мог спастись от бед: Хлоп! И мальчик, воя, (Пуповинки больше нет!) Об пол головою. — Горе! — вскрикнула в углу Мать, всплеснув руками. Мальчик бился на полу, Исходя слезами. Чтоб сурово наказать Злые доски пола, Их поколотила мать Кочергой тяжелой. — Боль, отправься к вору в дом! И, печась о сыне, Обкурила лоб грибом, Росшим на осине. Чтоб от смерти сына скрыть, Шубой накрывала, Чтоб от боли защитить, Беса выгоняла. Бес не струсил. Что ему? И не поперхнулся. Но зато Кельбук в дыму Чуть не задохнулся. И назавтра был крутой Лоб его отмечен Синяком величиной С глаз большой, овечий. Время мчалось день за днем. Кражу позабыли. Вьюги все леса кругом Снегом завалили. Доску взял отец. Слегка Намочил. Поставил На мороз. Так для сынка Он салазки справил. И летел Кельбук с горы Под откос с разбега, Раскрасневшись от игры, Ветерка и снега. Той порою поп ходил Из ворот в ворота. В каждом доме он бранил Жителей за что-то. Ладаном дымя, как печь, Всех ругал он с ходу, Всем приказывал беречь Он святую воду. Вот вошел он, как домой, Глянул раздраженно: Нет в избе воды святой, Нет в углу иконы! Вдруг он видит: на груди Маленького сына, Нет, не крестик, а — гляди!— Веточка рябины!(Некрещеные чуваши вешали на шею палочку рябины для сохранения от всех бед и болезней) — Сына не крестил ты зря, С чертом подружился!— Поп сказал, слуга царя. Очень рассердился. — Как ты смел! Крести скорей!— Грозно возгласил он. Удаляясь, у дверей Пальцем погрозил он. «Вот сказалась, наконец, Пуповинки кража!»— Думал сумрачно отец. Мать всплакнула даже. Крестный, крестная сидят. Предстоят крестины. Что поделать! Раз велят, Надо мучить сына. Крестный что-то хмур, сердит, Говорит, что в глотке Нынче у него свербит И что надо водки. Выпью, мол, тогда с попом Буду я смелее. Выпил чарку, а потом Чарок пять за нею. К церкви двинулись впотьмах — Ночь уже настала. Брел с отцом Кельбук в лаптях, Сонный и усталый. Он, бедняжка, так продрог, Так замерзли ноги, Что и плакать он не мог, Идя по дороге. Поп раздел его, толкнул, Показал народу, Ухватил и окунул В ледяную воду. Если бы Кельбук успел, Он бы крикнул: «Мама!» — Ма!.. — печальный звук взлетел К старым сводам храма. Божьим назван он рабом, Вот кругом запели, Вот он за ноги попом Вынут из купели. Он закутан с головой Одеялом рваным, И его несут домой По ночным полянам. С этой ночи он хворал. Бредил долго, тяжко. Даже мать не узнавал Много дней бедняжка. Мать не ела ничего, Плакала над сыном, Салом мазала его, Дорогим, гусиным. Духом пал совсем отец. В уголке сидел он, И, недвижен, как мертвец, На сынка глядел он. Дров не может нарубить, Хоть не слабы руки, Чай не в силах заварить От душевной муки. Задыхаться стал Кельбук. Но, не умолкая, Раздавался сердца стук, Смерть не подпуская. В сильном он роду рожден — Лист от прочной ветки. Был он крепок и силен, И здоров, как предки. Вспоминают до сих пор Люди давний случай: Бочку поднял раз на спор Дед его могучий. Сорок ведер в бочку ту, Говорят, входило. Нес он бочку на хребту. Вот что значит сила! И когда в голодный год Поднялись крестьяне И войска пошли в поход Усмирять восстанье, Дед оглоблей уложил Двадцать два солдата, И в Сибирь он угодил — Сгинул без возврата. Если выживет Кельбук, Ждет его победа — Отомстит отважный внук, Отомстит за деда. Свой не опозорит род, Жизнь отдаст народу, Встанет грудью за народ, Встанет за свободу. Мчалось время день за днем. Долгие недели Просидели мать с отцом У его постели. И пришел в себя Кельбук, Шевельнул бровями, Бойко посмотрел вокруг Черными глазами. Выскочил во двор отец. Тут же у порога Он одну из трех овец Отдал в жертву богу. Он родню, друзей привел. Чтя обряд старинный, С ними посадил за стол Дорогого сына. За столом сидел Кельбук, Важно слушал речи И не выпускал из рук Голову овечью. Побывало сто ветров За деревней в поле, Миновало сто годов, А быть может, боле. Прочищая свой чубук, Вспоминая были, Рассказал нам дед Кельбук, Как его крестили: — Крестный простудил меня В одеяле рваном. И скажу я, не виня,— Он всегда был пьяным. Пусть ему среди могил Сон отрадой будет,— Все Кельбук ему простил И его не судит. Ласково Кельбук глядит В сторону погоста, Где семья дубов шумит Царственного роста. Предков он почтил своих Так, что глянуть любо: На могилах всех родных Посадил по дубу. На могиле у отца Дуб — вершиной в звездах, И шумит он без конца, Весь в вороньих гнездах. Он и деда своего Не забыл, конечно, Вспоминает про него С болью неутешной. И хоть дед в земле зарыт Дальней и немилой, Тоже, верно, дуб шумит Над его могилой. Потому что, злой судьбой В дальний край гонимый, Дед взял желудь в путь с собой Из страны родимой. Закон бурой коровы (Рассказ деда Кельбука) * Перевод Л. Пеньковского Чувашскую книгу бурая корова съела. (Под бурой коровой подразумевалось самодержавие) Нет, не все еще, пожалуй, Вымерли, кто день и ночь Молоко коровы палой И теперь хвалить не прочь. У таких язык — гадюка. Почему? Да ты смекни: Жизни путь для нас был мука— Им легко жилось в те дни. Было масло в их оладках И сметана в щах всегда — Потому-то им и сладко Те выхваливать года. А коровища-бурена, Та, что вывели цари, Книгу правды и закона Изжевала, что ни ври. Проклятущая корова Нас лишила всяких прав, Нам копытами царево Беззаконье прописав. Проглотил закон коровий Счастье, радость, жизни свет, Пота нашего и крови Напился за сотни лет. Плеткой этого закона Угнан из дому я был И, тузом бубен клейменный, В каторжане угодил. Тыщи верст прошел я пеший До Сибири до самой. А за что — изволь, утешу,— Ты рассказ послушай мой. В мелколесье утром ранним — Дело было под семик — (С е м и к — праздник поклонения душам умерших (пережиток древней религии, анимизм. Праздновался на седьмой день недели после пасхи, сопровождался завиванием венков, гаданиями и пр.) Веничков себе для бани Наломал я, как привык. Повелось в народе нашем — И велось у нас века — В бане парился чувашин Накануне семика. Не жалел ни рук, ни мыла, Пот смывая трудовой, Натирался — любо-мило љ— Семиковою травой... Так... Посконное бельишко Заложил за поясок, Сунул венички под мышку — И покинул я лесок. В баню, барина важнее, Путь на радостях держу, Мимо дома Урдемея По деревне прохожу. Средь двора, что огорожен Был ореховым плетнем, Он стоял, на жердь похожий, Три аршина было в нем. Урдемей, меня заметя, Снял суконный свой картуз, Мне удач и долголетья Пожелал, погладив ус, И прибавил пожеланий: — Табачок твой сладок будь! Пар тебе будь сладок в бане! Счастлив будь всегда твой путь! Другу я, само собою, Сам того же пожелал, Венички над головою Покрутил и зашагал... В ивняке густом, в овражке, Банный белый пар глубит. В бане труд забудешь тяжкий, И нужду, и боль обид. Чуть вошел — будто снова Был на божий свет рожден: Все забыл, забыл коровы Я бессовестный закон. Думать ни о чем не в силе, Кроме как о семике, Я себя усердно мылю, Славно моюсь на полке; Поддаю побольше пару, В руки венички беру — И березовою парой Бью себя я на пару. Вот уж истинная сладость, Рай чувашский, говорят! Тут не только телу радость — Тут душа ликует, брат! То хлещу себя, то глажу По спине, по животу,— Кровь я в жилах будоражу, Здоровею тут в поту. А когда не станет мочи Жар такой терпеть — вскочу И себя холодной очень Я водою окачу. Будто молодость былую Мне вернули, будто вновь Девушку тайком целую — Так играет в жилах кровь. Ох, парной полок мой банный, Дух березовой листвы! Тут и смерть была б желанной, Коли знать хотите вы. Я тут, как Иванов Павел љ— С Верхней улицы мужик,— Может, с радостью б оставил Душу богу под семик. А не то — хотя бы на ночь Я готов остаться тут... Слышу крик: — Эй, Бань Иваныч! Живо! С податями ждут! Крик проклятого Сусмета, Старосты. И так взяло Зло меня — невзвидел света, Аж ознобом затрясло. Отвечаю: — Нет, не выйду,— Пусть окончится семик!— И лежу. Сусмета-гниду Раздавил бы в этот миг. Только выйди — непременно Меду горького хлебнешь: Мылит царь не мыльной пеной, В том жару не отдохнешь. Там не веточки березки, Там не веничек парной — По спине захлещут розги, Пот тебя проймет иной. Там, брат, париться научат — Спину в кровь тебе натрут, Да ведь мало что намучат — В погреб битого запрут. Царской бани мне не надо — Мне мужичья хороша. От буренушки награду Получу и не спеша. Банька нам нужнее рая... Жму затылком я полок, Ноги крепко упирая В жаркий, склизкий потолок, Ну-ка, венички, работать — По плечам да по спине, Чтоб ни разу слово подать Хоть бы здесь не вспомнить мне! Что и отдых, коль не банька? Что и радость бедняку?.. А Сусмет горланит: — Встань-ка, Мешкать будешь — сволоку! Входит рыжий этот дьявол, Слышу — зол и шибко пьян, Дверь открытою оставил, На меня идет, буян. Подошел, вцепился в ляжку, Потащил — и, как мешок, Я упал, и ногу тяжко Я об каменку ожег. Больно было — словно в тело Раскаленный вбили гвоздь. Боль росла, и злость лютела, Отняла рассудок злость. Взвыл я: — Ах ты, сын собачий!— И на каменку плеснул Три ковша, и пар горячий Горло, как ножом, резнул. — Ну, уж я тебя напарю, Веничками угощу!— И по гнусной пьяной харе Я хлещу его, хлещу В этой адовой жарище По ушам да по щекам.— Все с тебя, собака, взыщем, Что ты должен беднякам!.. То рычал, то поросенком Взвизгнул староста: — Разбой! — Ах, гнилая ты душонка, Пир затеян кем? Тобой! Но Сусмет уже, однако, Отрезвел и, изловчась, Камень с полу хвать — и драка Смертная тут началась. Он — одетый и обутый, Я — весь в мыле, гол и бос. Помню только — он как будто Поскользнулся, царский бес, Замахал не в лад руками, Я его ногою — пих!— И виском на тот же камень Грохнулся он — и затих. Тут я, голый, вон из бани И в реку с обрыва — прыг, И в холодном том купанье Всю беду я понял вмиг. Долго взад-вперед я плавал На груди и на спине... Не уйти мне из расправы, Заплатить Сибирью мне. Опустила ветви ива — Листья в воду слезы льют. Облака плывут красиво, На Сибирь они плывут. От жучка от водяного По воде круги бегут, Завтра я жучка родного Не увижу больше тут. Слышу — крякают утята, Утку-мать свою зовут. «Как жена да как ребята Без меня-то проживут?» В чистом, праздничном исподнем По деревне я кружу. Пьян ли, хвор ли я сегодня — Чуть хожу и все дрожу. ...Утром взяли.Ну, конечно, Становой меня избил. И на каторгу навечно В кандалах отправлен был... Дед мой сгиб, а я-то выжил: Октябрем освобожден, Я домой вернулся, вижу — Сдох буренушкин закон! Хоть недавний каторжанин, А в деревне нашей всей Гостя не было желанней У родни, у всех друзей. Как на праздник, накрывали В честь меня везде столы, Выпивали, пировали: — Снял Кельбук наш кандалы! От коровы бурой тяжко Пострадал ты, богатырь! И везде петушьей ляжкой Угощали за Сибирь. (Петушьей ляжкой угощали самого почетного гостя) Всюду мне на главном месте Стул с подушкой был готов, Всюду много было чести И душевных много слов... Я с тех пор немало видел, Не один был трудный год, А на жизнь я не в обиде, Жизнь моя — что сладкий мед. Дождь прошел — в саду плодовом Распоется соловей. Как тебе сказать?.. Ну, словом... Так вот и в душе моей. В жизни я водой проточной — Не стоячей быть хочу. Возраст мой хоть сверхурочный — Дай работки мне, хрычу. Утром, чуть забрезжит небо, Выйду в поле, как всегда, И нескошенного хлеба Достигает борода. Выйду в поле — там ли, здесь ли — Молодежь мне даст отчет. Как поется в нашей песне: «Старикам у нас почет». На родных полях по зорькам Мне прогулка так сладка. Только баню вспомнить горько Накануне семика. Кунья шапка Урдемея * Перевод Л. Пеньковского В старой шапке из поярка Он ходил, имел штаны Из поскони-перестарка, Две рубахи — дар жены. И — цивильская (Ц и в и л ь с к — город в Чувашской Республике) покупка — Медь отделки прочный бук,— Урдемей гордился трубкой, Только был кургуз чубук. Не был он кургуз сначала, Но, заместо табака, Урдемей курил, случалось, Даже стружку чубука. Ну, а лапти коль продаст он, Тут себе четвертачок Урывал (хоть и не часто) Урдемей на табачок... ...Громом вдруг загрохотала Весть, знаменами горя: Революция настала,— Сказывают — нет царя! Парни, девки, деды, бабки — Стал народ умен да смел, А иначе — куньей шапки Урдемей бы не имел. Хоть до старости и дожил, А, как весь народ,— в борьбе Счастье новой жизни тоже Добывать он стал себе. Воля без земли — не воля. А земля-то у господ: Кто топор, а кто дреколье — Землю брать идет народ. Палкою вооруженный, Чтоб зарубками на ней Метить пахоты загоны,— Тут и дядя Урдемей. А доверенный народа С поднятою головой — Дед Кельбук длиннобородый Впереди, как межевой. Землю барскую он делит — Мельтешит сажень в руках. Дед людей не обмешелит — Помнит он о бедняках. Вдруг в коляске-фаэтоне (Пара кровных лошадей) По шоссе, как от погони, Мчится барин, граф-злодей. — Удирать решил, собака, У народа не спросясь! А проститься-то, однако, Не мешало б, вашсиясь! На дорогу скопом вышли: — Барин, стой! — А Урдемей, Страх забыв, повис на дышле — И остановил коней. Барин в генеральском чине, Бледный — нет на нем лица — Смерти ждет — по той причине Кроток ныне, как овца. А давно ли в страх и трепет Повергал он мужиков? Где ни встретит — в ухо влепит: «Знаю вас, бунтовщиков!» А теперь... Но что за штуку Урдемей с ним разыскал: — Добрый барин-граф, а ну-ка... Скинь мундирчик, генерал! Тот в ответ: — Ах, честь имею... Вот... пожалуйста... — А сам Надевает Урдемеев Грязный, латаный азям. Урдемей:— И с лентой красной Шаровары мне нужны! — Генерал, на все согласный, Скидывает и штаны. Сам в посконные влезает Он в портки худые... ух! Барин был, а кто узнает? Кой там граф? Мужик-пастух! А была еще на графе Кунья шапка. Урдемей Снял, примерил: —Во, потрафил, Барин, шапкой мне своей! Генерал от страха даже Будто разум потерял. Урдемей кричит в кураже: — Сам теперь я генерал! Мужики глядят — хохочут, Надрывают животы, Те свистят, а те гогочут — Было графу срамоты! Испугались шума кони — Как взвились, как понесли, Генерала в фаэтоне Этим только и спасли. Понесли в жнивье. Коляска Прыгает, гремит, гляди, Барину такая тряска Сбавит брюхо, погоди! Ну, а дядя Урдемей-то? Вишь, как голову задрал: Не солдат и не ефрейтор — Настоящий генерал. Чистым золотом пылают Эполеточки на нем. — Граф! Царю он, Николаю, Сродственничек!.. Признаем... Из добротного товара Генеральский тот мундир, А спадают шаровары — Не беда, зато без дыр! Все хохочут до упаду, А выходит дед Кельбук: — При таком бы чине надо, Чтоб не так был куц чубук! — Чубуки для генерала Из рябины хороши! — Слышь, на курево, пожалуй, Впредь чубук ты не кроши!.. — Нет, теперь на огороде Накрошит он табачка. — Генерал!.. — А все же вроде Бороденка-то редка!.. — Полагается пышнее Генералам борода... — А к тому вдобавок — шея Чтоб не так была худа!.. — Дядя Урдемей, ты что же! Как же так ты проморгал? Генерал — да без сапожек?! Лапотный ты генерал!.. — Да и верно! Срам-то сущий — При лаптях остался! Эх!— И народ хохочет пуще — Прошибает слезы смех. Стар и мал — кто как умеет — Ради острого словца Рад над дядей Урдемеем Потешаться без конца. Ну, а сам, как именинник, Стал ходить с того он дня. — За версту в деревне ныне Каждый узнает меня!.. Разговор об Урдемее И в окрестности пошел: На базаре в Белебее Сапоги, мол, приобрел! Он на свой мундир трофейный Сесть пылинке не давал, И его благоговейно Только в гости надевал. Но, почетным сидя гостем, Куньей шапки с головы Ни за что не снимет,—бросьте Намекать об этом вы... ...Много лет минуло, много Утекло весенних вод, И одежды, слава богу, Много износил народ. Ведь недавно малышами Этот был да тот — пойми,— А теперь уже и сами Пообзавелись детьми! Урдемеева бородка Хоть жидка, как и была, Но не только в ней середка — Вся она давно бела. Время зайцем отмелькало,— Вспоминается едва, Но одежда генерала Все по-прежнему нова. И была б она сохранна Впредь на долгие года, Коль негаданно-нежданно Не случилось бы беда. Урдемей бы и поныне В куньей шапке щеголял, И никто б его разиней, Как теперь, не называл... ...Поле около болота Под горох отвел колхоз. Под горох! Из-за него-то Горе это и стряслось. Нет гороху там спасенья По ночам от журавлей — И гонять их — назначенье Получает Урдемей. День был облачен, прохладен, Стар был дядя Урдемей, И решил одеться дядя На ночь глядя потеплей. Он мундир надел свой графский, Будто праздник был в тот день, И, как генерал заправский, Кунью шапку набекрень. И, одетый так нарядно, Урдемей почти всю ночь С журавлиной стаей жадной Воевал: — Обжоры, прочь! Но под утро обессилев И заснул, да так, увы, Что собаки утащили Кунью шапку с головы. Рвали, драли эту шапку, Потрепали мех в зубах, Поиграли и, как тряпку, Где-то бросили в хлебах. Урдемей проснулся скоро — Выпала роса на лоб. «Ох ты, грех! А вдруг бы воры? Плохо кончиться могло б!» Хвать, а где его куница — Шапка?! Кто ж ее украл?! Ври теперь да небылицы Всем плети. А ведь не врал! «Эх, ты старый недотепа!» День настал — злосчастный день. На горе свою растрепу Видит он — без шапки тень. И, своей обижен тенью, Проклинает журавлей: — Всем вам грош цена в сравненье С куньей шапкою моей! Улетайте восвояси, Прочь из наших деревень! Вас на варево — так в мясе Проку нету: дрянь, ремень! Обозвал он обормотом И Кельбука: как, мол, мог Дать совет, чтоб под болотом Высевал колхоз горох?! Журавлиным-то недаром Было прозвано оно. Надо помнить людям старым, Где и что расти должно! «Да и сам я на собранье, На весеннем, дуралей, Как не вспомнил этой дряни — Ненасытных журавлей?! Клепок, видно, не хватает? Постарел... Эх, боже мой!..— Сам собою рассуждает Урдемей, плетясь домой.— На перине хоть немного Отдохнет душа авось...» — Шапка где? — спросила строго Баба дома... Началось! — Шел я это, значит, мостом... Шел... а ветер тут назло... Как задул... и очень просто... Мигом шапку-то снесло. Я к реке... ну что есть духу... Да ведь сил у старика — Хватит ли?.. Смекай, старуха: Шапку унесла река... Уши этой отговоркой Всем успел он прожужжать. Время шло — пришла уборка, Стали хлеб на поле жать. Под вечер случилось дело: Жнейку лошади везли — Перепелочка взлетела Словно бы из-под земли. Где гнездо перепелицы? — Бабоньки, глядите, во!— В куньей шапке молодицы Обнаружили его. Урдемей скребет затылок: Что тут скажешь? Лги не лги — От насмешек, от ухмылок Просто с поля хоть беги. Очень стыдно... А старуха, Урдемеева жена, Размахнулась. Раз — и в ухо! Дважды, трижды: — На, на, на! Это за твой ветер — помни! Это за твой мост даю. Это вот за стыд огромный — За себя, за всю семью!.. Без намерения злого Ложный мост мостить привык, Но теперь сказать ни слова Не решается старик. Беседа деда Кельбука с дедом Ахметом * Перевод Н. Чуковского Ахмет-агай, кунак мой, здравствуй! Какой приятный гость идет! Приходишь ты ко мне не часто. Тебя бочонок пива ждет. Мы были, друг, черноволосы, Но времени не сдержишь бег, Прошла весна, за летом — осень, И побелил нас зимний снег. Я знаю, шаг мой стал короче, Покатым сделалось плечо, И все-таки, мой друг хороший, Нам рано умирать еще. Еще мы радуги счастливой Веселый многоцветный дым Должны увидеть там, над ивой, Над нашим хлебом молодым; Увидеть, как обвит красиво Курчавым хмелем старый вяз; Еще должны мы выпить пива С тобою, старый друг, не раз. Мы крепко связаны судьбою, Ахмет-агай, с давнишних пор, Давно пора начать с тобою Нам откровенный разговор. Ты помнишь, в юности, бывало, В деревне вашей я гулял, Я там влюбился и немало Татарских песен распевал. Я не забыл тех лет, признаться. Красивой дочкой награжден Ты был. Ей минуло семнадцать, И как я был в нее влюблен! Приветливо глаза сияли, Лицо, как месяц молодой. Ее Зейнаб в деревне звали, А я шептал ей: — Месяц мой! Гулял я с ней не раз, под вязы От всех подальше заманя. Как ягодки, два черных глаза Светло смотрели на меня. Обняв ей плечи осторожно И рук удерживая дрожь, Однажды я спросил тревожно: — Зейнаб, ты за меня пойдешь? Она шепнула мне на это, Прильнув к моей щеке щекой: — Прими-ка веру Магомета, И стану я твоей женой. А я тогда был глупый малый, Я думал: верят неспроста Начальники и генералы Не в Магомета, а в Христа. Сам царь поцеловать иконы Идет в собор с толпой попов Среди свечей, хоругвей, звона Бесчисленных колоколов. А что в мечети Магомета? Хотя бы колокол один? Ни одного! Лишь с минарета Гоняет галок муэдзин(М у э д з и н — служка, призывающий с минарета мусульман к молитве) Меня сомненья одолели, И мучилась моя душа. Твоя Зейнаб и в самом деле Была на редкость хороша. Глядя на девушку, сгорая Любовью, думал я: «Пускай В ад попаду я вместо рая. Любовь Зейнаб — вот это рай! Пускай, вероотступник, буду Гореть на сковородке я, Зато пойдет со мной повсюду Моя Зейнаб, жена моя». Хотел я, чувствуя несчастным Себя от горестной любви, Ее похитить, но опасным Сочли мой план друзья мои. — Давно как конокрад известен Отец красавицы твоей, И мы его боимся мести: Он наших уведет коней. Как быть? Все думаю, решаю, Надев чужие сапоги, В твою избу я направляю Свои несмелые шаги. Вот я сижу, от страха серый. Перед тобой, как на еже, Твержу о перемене веры. А вот и сватаюсь уже. Шепчу: — Зейнаб... любовь... страданье... Велик ли за нее калым?— (К а л ы м — выкуп за невесту) И уж беду свою заране Я вижу по глазам твоим. Твои глаза горели жарко. Искривленным ты крикнул ртом: — Не для тебя, чуваш, татарка! — И — бац в лицо мне кулаком. Через кусты домой я мчался И громко плакал от стыда. С твоей Зейнаб я не встречался С тех пор ни разу, никогда. Вот так, в былые годы Ты злобно сердце мне разбил. Вот так, обычаю в угоду, Родную дочку погубил. Бедняжку младшею женою Взял в дом к себе старик-мулла, И там, загублена тобою, Она несчастлива была. Я вашу сделку помнить буду: За дочку любящий отец Четыре получил верблюда И стадо целое овец. Но от богатства стал ты злее. Свою угрозу не забыв, Мечтал мне досадить больнее, И злоба пухла, как нарыв. Пробравшись ночью к нам в селенье, Ахмет, украл ты у меня Единственное утешенье, Кормильца верного — коня. — Стой! не уйдешь, Ахмет! В погоню — Со мною все мои друзья. Как ветер мчались наши кони, И всех быстрее мчался я. За Волгою в степи пустынной Погоня вора догнала. Тяжелою своей дубиной Тебя я вышиб из седла. Уж мы тебя тогда связали И по рукам и по ногам, Заткнули рот, коней погнали И привезли в деревню к нам. На лбу твоем доныне метка, Я вижу, старая цела. Рука моя разила метко И, видно, тяжела была. В былое время конокрада Жестоко избивал народ. Тебя побили без пощады И в погреб кинули, на лед. Сбежал ты ночью легкой тенью, Был погреб наш наутро пуст, Ты на своем пути к спасенью Закапал кровью каждый куст. Вот как мы были злы когда-то! Как дружба нам была чужда! В тот мрачный век, в тот век проклятый Всех разделяла нас вражда. В тот дикий век... Пусть даже имя Его забудут! Сгинул он. И сами стали мы другими, И ныне дружба — наш закон. И если бы любила ныне Меня Зейнаб, как в те года, Ты сам бы дочку на машине, Наверное, привез сюда. Все справедливей, благородней Теперь, чем было встарь... Давай За дружбу выпьем мы сегодня, Старинный друг, Ахмет-агай! Кельбук и Урдемей * Перевод Л. Пеньковского Солнце утром поднялося, Обещая жаркий день, Великанскую отбросив От меня на горы тень. Я иду легко и скоро, Легкий весь, как птичий пух, Что ни вижу — радость взору, Что ни слышу — нежит слух. За пеньки в лесной опушке Задеваю сапогом, И с пеньков грибы-гнилушки Разлетаются кругом. Свистну — звон стоит в ушах, Мастер я свистеть сквозь зубы, И будить мне свистом любо Птиц в лесу и в камышах. Я иду тропинкой горной — Вижу зыблющийся луг, И сама из сердца в горло Звонко льется песня вдруг. Слышу — иволга запела, Все за ней поют в лесу... Юность — ту, что откипела, Снова я в себе несу. Вот он пень, что без ошибки Я и ночью бы нашел: Для моей был спилен зыбки Той березы белый ствол. Старый пень мне по колени; Сам он мертв, а из корней Вон какое поколенье Подросло с тех давних дней! «Наша мать тебе служила Колыбелькою, поэт, Так прими, земляк наш милый, От ее детей привет!» Так шептали мне как будто Листья молодых берез. Их приветом в ту минуту Я растроган был до слез. Березняк пройдя и ельник И изрядный сделав крюк, На поляне вижу пчельник, Сторожит его Кельбук. Года три-четыре, верно, Не видал я старика. — Как здоровье, дед? — Не скверно. — Как глаза? — Да зряч пока. ...В этой длительной разлуке Где я только не бывал, Но нигде я о Кельбуке Никогда не забывал. Я хотел, чтоб он известен Был во всем краю родном, И поэму — дело чести — Написать решил о нем, Говорят мне: «Много слишком!» Критик мой, не будь так строг: Сердцем писанную книжку Можно ль мерить счетом строк? ...Над травой да над цветами Мельтешат — пестры, ярки,— На цветы похожи сами, Бабочки да мотыльки. А кругом — все улья, улья... Двести... двести пятьдесят... Пчелы носятся, как пули, Как базар, жужжат, гудят. У приземистого дуба Делом занят дед Кельбук: Из размоченного луба Вьет веревки старый друг. Говорит он, что из лыка Я с детьми веревок сплел! До самой Москвы великой Я б, за них держась, добрел. А еще к тому считая Дедов, прадедов моих,— Так хватило б до Китая Тех веревок родовых... ...Вдруг от желтых ульев нудный, Тонкий-тонкий звук дошел, И с Кельбуком обоюдно Мы встревожились за пчел. Завернувшись в белый шубар,(Ш у б а р — холщовый кафтан, пыльник) Крикнул дед: — Роятся! Вот! — Вижу я — мохнатым клубом Рой по воздуху плывет. Будто бы копенку сена Гонит ветер озорной, Улетает драгоценный Медоносный рой шальной. Палкой дед забарабанил По заслонке — пчел пугнуть, Их водою из лохани Попытался оплеснуть, Где возьмешь такую силу? Улетает рой! Беда! Лишь на миг зажглась красиво Яркой радугой вода. Дед Кельбук едва не плачет: — Ведь ущерб какой — прикинь! Коль взбесилась матка — значит, Я скажу, как поп: «Аминь!» Но за пчелами вдогонку Дед бежит и я бегу, Оглушительно в заслонку Барабаня на бегу. Сквозь кустарник продираясь (Так скорее — прямиком), Мы бежим, следить стараясь За роящимся клубком. Понесло его, похоже, На большой приречный луг. Задыхается, а все же Рядом топает Кельбук. Сизой чернью с позолотой Блещет зыбь травы густой. Чайка вскрикнула — и с лета Воду клюнула... Постой! Чья, красней, чем костяника, Там рубаха над рекой? Дед толкнул меня: — Взгляни-ка: Урдемей иль кто другой? Он! Смотри, в беде тяжелой! Надо выручить его: Дезертирки эти, пчелы, Облепили ведь всего! Волосы у дяди длинны, В скобку стрижен,— в волосах Рой запутался пчелиный, В бороде, гляди, в усах, На бровях и на ресницах, По всему лицу кишат, Ищут матку — их царицу, Суетятся и спешат. Друг на дружку наседая, К уху левому пролезть, Где царица молодая Сдуру вздумала засесть. Вот напасть на Урдемея! Словно каменный, сидит, Глаз и рта открыть не смея, И, как улей, весь гудит. — Урдемей! — Но он не слышит: Пчел в ушах его полно. Дышит бедный иль не дышит, Умер, может быть, давно?! Но во рту, однако, дядя Стиснул трубку, как привык, И в руке, хоть и не глядя, Держит удочку старик. К Урдемею подошел тут Дед Кельбук, его дружок, Он припас половник желтый, Головешку, бурачок,— (Б у р а ч о к — берестяной коробок) Стал окуривать он друга, Пчел хотел собрать в бурак, Урдемей же с перепуга Весь задергался, да как! Дым уж очень был едучий,— Кашлял, кашлял Урдемей, И его, как в злой падучей, Стало корчить все сильней. Крикнул дед: — А ты не дрыгай! Коль не можешь дым снести, Так немедля в воду прыгай:— Должен ты себя спасти. Урдемей услышал — понял, Что сулил Кельбуков крик, И в чем был, как бы спросонья Или спьяну,— в воду прыг! Прыг — и словно камень в воду Пчелы всплыли, как овес, А Кельбуку-пчеловоду Юных пчелок жаль до слез. Урдемей ныряет ловко, Но ведь омут, ох, глубок! Трубка с медною оковкой Выплыла, как поплавок, И, подхвачена теченьем, Мчится в пене мимо нас. Урдемея нет!.. Мгновенье Длится, тянется, как час. Ждем мы ждем, в надежде робкой Смотрим на воду — и вот Он выныривает пробкой И за трубочкой плывет! — Ну, поймал! — кричит он хрипло, Видимо, озяб в воде. К нам подплыл, глядим — налипло Много тины в бороде. И фигурой трехаршинной На берег, не торопясь, Вылез он, украшен тиной... И, за удочку схватясь, Леску он в мгновенье ока Дернул, вытянул струной — И форель длиною в локоть Шлепнулась передо мной. Сенокос * Перевод Л. Пеньковского Сенокосная страда, Труд горячий сенокосный! Были в мирные года Косари у нас — что сосны. Но мужчин-богатырей На войну пришлось отправить, И на жен и дочерей Косы им пришлось оставить. Только ржа не съела кос: Девушки и молодицы, Даже дети на покос Вышли нынче потрудиться. Несколько мужчин тут есть — Больше, так сказать, для виду. Но приходится учесть: Раненые, инвалиды! Были б кости — полбеды, Нарастет и мясо дома. Даже от родной воды Сил прибавится иному, Родина растит сынов С героической душою, Чтоб для счастья, для трудов Мирно жить семьей большою. Только тем, кого война Обезручит, обезножит, Новых рук и ног страна Отрастить уже не сможет. Этой думой огорчен, Сразу стал Кельбук печальней, Но от грусти отвлечен Был он звоном наковальни. ...Смолоду силен он был, И в работе ненасытен, И особенно любил На лугах траву косить он. Да, в косьбе он был горяч. А заметит где поодаль, Что отстанет, как дергач, Шею вытянувший лодырь, Хоть шагов пять-шесть всего И прошел с косой на пробу,— У Кельбука на него Закипала в сердце злоба. А когда все косы враз — Вшшик да вшшик — засвищут дружно, Большей, даже и сейчас, Радости ему не нужно. ...Силу к старости сдаешь Год от году, понемножку, И становишься похож На печеную картошку. Разве только человек? Не стареет ли и камень? Дуб в него пустил побег И буравит корешками. Но неужто потому, Что он стар, что ноют кости, На печи лежать ему Без работы? Нет уж, бросьте! Коль за жизнь свою народ Бой ведет святой, смертельный,— Стар Кельбук, седобород, А не станет жить бездельно. От людей к нему не зря Уважение такое. И, короче говоря, Дед пока не на покое. Косарем хоть не бывать — Тут уж не в своей он власти,— Но ведь косы отбивать И натачивать он мастер! Хорошо отбил иль нет? Жестким стебельком по жалу Проведет легонько дед: Хороша! Хоть брей, пожалуй! — Ну, красавица, коси, Да чтоб небу стало жарко. А на свадьбе поднеси Мне вина большую чарку! Обойди район кругом — Не найдешь косы острее. Так вдобавок пирогом Ты попотчуй, да щедрее. — Сношенька, войны конец Близко. Будь сама здорова,— Муженек твой, молодец, Жив приедет, право слово. Да и твой сынок-герой, Доченька, вернется вскоре. Победим — и пир горой Зададим, забудем горе!.. С каждой так поговорит — Вроде бы язык почешет, А сердечко ободрит, Словом ласковым утешит. ... Люди косят и поют. Труд кипит, кипит забота: Больше сена! Ведь и тут Оборонная работа. Труд веселый — сенокос! И не молкнут ни минутки Говор, смех, жужжанье ос, Детский визг, свистульки, дудки. С места не сходить весь день — Это даже некрасиво. Встал Кельбук, стянул ремень И пошел неторопливо. Сено девушки с детьми Граблями сгребают в копны И отвозят лошадьми К стоговищам расторопно. Держит вилы Урдемей, Стоя на вершине стога. — Друг Кельбук,— он крикнул, — эй! Вот справляюсь понемногу! Повертев над головой В знак привета шапкой старой, Дед сказал: — Пусть будет твой Стог стожаром под Стожары! Этим тронут глубоко, Урдемей свой старомодный Снял картуз и высоко, Нацепив на вилы, поднял. ...Дальше, как велят года, Дед неторопко, степенно Направляется туда, Где бригада косит сено. С наковальней не придешь, Будь хоть молодой и сильный, А брусок точильный, что ж,— При себе брусок точильный. —Коль нужды в отбивке нет, А достаточно подточки, Тут на месте может дед Подточить вам косы, дочки! — Ой, спасибо! — слышит он. — Вот моя неважно косит...— И к нему со всех сторон Косы женщины подносят. Тронул косу дед бруском, И в его руке умелой, Словно скрипка под смычком, Сталь на голоса запела. Словно скрипка иль гармонь — Грусть в той музыке и пляска. Стар Кельбук, а душу тронь, Вся — что песня, вся — что сказка. Радуга * Перевод Л. Пеньковского Ненасытно в жизнь влюбленный, Человек с большой душой, Дедь Кельбук идет зеленой Сельской улицей большой. Теплый дождь прошел, и манит Голубая даль небес, И на что старик ни взглянет — Все прекрасно: поле, лес. Вдоль дороги, по омытой Щедрым дождиком траве, Шел старик мой знаменитый. Жаворонки в синеве Заливались, а кукушки, Жизнь пророча старику, Выкликали на опушке Многократное ку-ку. Воздух все свежей и чище, Хочется дышать легко,— И Кельбук за голенище Трубку прячет глубоко. Травы пахнут луговые, Словно сладкий дым на вкус. В травах капли дождевые Блещут россыпями бус. Поначалу чуть заметный — С края неба в край другой — Мост воздушный семицветный Перекинулся дугой. Радуга — мечты прельщенье! В ней лесов, лугов, полей, Всей вселенной отраженье, Сила всей природы в ней. Нет, не только семь красивых В ней цветов горит! Не счесть, Сколько в этих переливах Прихотливых красок есть! Нам приметою чудесной Служит издавна она: Если явлен мост небесный,— Значит, радость суждена! Есть поверье у народа: Если в белое одет Человек седобородый, Радуги увидев свет, На коне под ней промчится, Новый свой начнет он век,— Чудо с ним тогда случится — Молод станет человек. Дожил дед Кельбук мой до ста: Каждый год дожди идут, Радуги сияют — вдосталь Навидался их... А тут Отвести не может взора: Радуга ярка, кругла, С той поры на эту гору Над дорогой пролегла. Старость. С нею сладишь разве? Прежней силы нет в ногах! Это верно. Но и грязь ведь — Воз несешь на сапогах! Эх, домой плетитесь, ноги!.. Но под радугой старик Замечает на дороге В отдаленье грузовик. Дед стоит, машина ближе, Ход теперь не так уж скор, Поровнялась, грязью брызжа, Полный тормоз дал шофер. — Наше, дедушка, почтенье! Как здоровье? Как дела?— Из соседнего селенья Та полуторка была, А везла в колхоз машина С фронта ехавших солдат. — Дедушка, садись в кабину!— С кузова ему кричат. Молодцы! У всех медали, А у многих ордена,— Даром-то не награждали, Доблесть их награждена. Им приветственное слово Захотел сказать старик: — Вы простите за дубовый Неученый мой язык. Отстояли вы свободу Нашей трудовой страны, Закалили честь народа В грозном пламени войны. Так спасибо вам! — Приподнял Дед над головой картуз.— Подожду — авось сегодня И своих птенцов дождусь. — Ну, коль живы, так приедут. До свиданья, дед Кельбук!— Грузовик зафыркал — деду Машут два десятка рук. Дед забыл свою усталость И пошел опять вперед. Вновь машина показалась Из-под радужных ворот. И победы песня громко Долетает с ветерком. Кто-то, может, из потомков Прибыл с тем грузовиком. Не пяток — десяток внуков С правнуками — это что! — На фронтах его Кельбуков Было душ, пожалуй, сто. Богатырское он племя Вывел, что ни говори. Съедутся — настанет время — Все его богатыри. Картуза не надевая, Дед Кельбук стоит один. Ветер веет, развевая Белый снег его седин. На дорогу, седоглавый, Он глядит — и взор не сыт: Радуга, что арка славы, Впереди, светясь, висит.