В духовной культуре чувашского народа, пожалуй, нет явления, равного поэме "Нарспи" Константина Васильевича Иванова, которое так ярко, полнокровно, с проникновенной художественной силой раскрывало бы характер и душу родного народа, воплощало бы выпестованный им в течение веков национальный идеал. Произведение это было написано в период Первой русской революции 1905-1907 годов. Отметим, автору в то время было семнадцать лет. За свою трагически короткую жизнь поэт успел написать несколько баллад и стихотворных сказок, незаконченную трагедию "Раб дьявола", перевел на чувашский язык поэму Лермонтова "Песня про паря Ивана Васильевича...". а также отдельные произведения Некрасова, Кольцова, А. Майкова, Л. Толстого и других классиков.
Вершиной художественного взлета выдающегося чувашского поэта явилась его поэма "Нарспи". Это "произведение яркое, своеобразное, вместившее в себя большое богатство народной ценной поэзии" (А. Твардовский), переведено на многие языки народов нашей страны и ряда зарубежных стран. Только на русский язык "Нарспи" разными авторами переведена пять раз. Ее тайна и притягательная сила поражают самых взыскательных мастеров духовной культуры. "Я никогда не перестану удивляться и поражаться чудом, имя которому Константин Иванов. О нем я сужу не только по его широкой славе, а по свету, звучанию, аромату, по сути каждой его поэтической строки. Ибо как сопереводчик "Нарспи" на башкирский язык я испытывал неописуемый праздник в себе от прикосновения к этому шедевру, от причастности к нему. В Иванове я вижу проявление раскованного творящего духа нации. Он дал беспредельную свободу чувашскому слову и долговечную жизнь ему. Это был неповторимый взлет"1. Так оценивает "Нарспи" представитель соседней братской тюркоязычной литературы, известный башкирский поэт Мустай Карим.
Имеются исследования, посвященные изучению мировоззрения К. Иванова, его художественного метода. Следует отметить, что последние два наиболее важных вопроса являются предметом неугасающих споров и дискуссий на страницах республиканской печати. И если еще в недавнем прошлом иванововеды нередко отдавали дань увлечениям "общими идеями", ограничивались идейно-тематическим анализом, одними лишь социологическими выводами, 'то сегодня ученых больше интересует творческая индивидуальность поэта, его художественный мир, поэтическая система.
Думается, цель нашей статьи тесно смыкается с комплексом именно этих вопросов, которыми и определяется основное направление исследования творчества чувашского поэта. В центре внимания автора статьи - время, отображенное в поэме "Нарспи". Т. е. мы рассматриваем время не как форму организации поэмной структуры или элемент композиции, а как самое содержание и историко-социальную конкретность бытия героев произведения. Бесспорно, без уяснения того, в какой содержательной форме нашли отражение в произведении автора те или иные события истории, социально-экономические, философско-эстетические идеи времени, трудно определить, какой творческий метод лежит в его основе, какова природа художественного конфликта и т. д. Еще большую актуальность обретают эти проблемы, когда выход исследователя к широким обобщениям продиктован необходимостью рассматривать творчество отдельного писателя как "необходимое звено" в формировании литературно-художественного сознания той или иной нации. Именно к числу таких явлений принадлежит феномен К. Иванова, как особый этап в развитии чувашской литературы дооктябрьского периода.
Большинство исследователей говорит о времени в поэме "Нарспи" как вообще об эпохе революционных событий начала нашего века. Как будто подобное утверждение и не лишено логики. Действительно, раз произведение создано в 1906-1907 годах, то не мог же автор не отразить в нем революционных процессов и веяний в Чувашском крае того периода. Но художественные реалии поэмы, в чем мы убедимся дальше, свидетельствуют об обратном. Тем не менее вопреки очевидным фактам, в иванововедении долгое время господствовала концепция, согласно которой в "Нарспи" изображена картина жизни,и быта старой чувашской деревни, патриархальный уклад которой разъедается появлением денежных отношений и резким усилением классовых противоречий"2 (выделено нами.-Ю. А.). А подобное допущение вполне позволило уже сделать вывод, что "черты критического реализма в чувашской литературе предоктябрьского десятилетия полнее всего проявились в творчестве К. В. Иванова"3. На рубеже 60-х и 70-х гг. некоторыми литературоведами были высказаны сомнения в научной состоятельности этой концепции. Они доказывали, что творческий метод К. Иванова - явление многосложное, динамичное и далеко не завершенное в своем развитии. Так, по мнению Г. Хлебникова, художественный метод в поэме "Нарспи" есть "своеобразное сочетание реализма периода Возрождения с чертами критического реализма"4, а автор данной статьи указывал на наличие в художественной структуре поэмы существенных элементов романтизма 5. Констатируя факт наличия в современном иванововедении крайне противоречивых мнений, автор одной из последних монографий о творчестве чувашского поэта И. Зотов пишет: "Одни считают автора "Нарспи" представителем критического реализма, для других он - реалист просветительского направления, а некоторые утверждают, что его творчество ближе всего к романтизму"6. Тем не менее сам И. Зотов также вывел свою концепцию из традиционной схемы "реализм - антиреализм" и определил творческий метод поэмы "Нарспи" как критический реализм. Это типичный случай, когда крайне социологически трактуется художественная идея произведения, когда социологический принцип при анализе текста является явно доминирующим, а то и единственным. Именно о таких крайностях говорил Плеханов, предупреждая о том, что "социология должна не затворять двери перед эстетикой, а, напротив, настежь раскрывать их перед нею"7. Руководствуясь желанием извлечь из содержании поэмы некий социологический эквивалент, автор монографии, вслед за М. Сироткиным, также утверждает, что будто бы поэма "Нарспи" разоблачает "язвы капиталистического миропорядка", что она отрицает власть чистогана и т. д. "Денежные отношения послужили причиной трагической смерти главного героя поэмы,- читаем мы.- Все герои поэмы явились жертвой буржуазного миропорядка, где люди совершают ужасные преступления"8. Расшифровывая расширительно трактуемую литературоведом формулировку "денежные отношения" применительно к поэме "Нарспи", поясним, что речь идет о древнем, "освященном" веками чувашском обычае брать за невесту калым. Строгий историзм автора поэмы подчеркивает, что это в "чистом виде" явление патриархальщины, а не порождение буржуазных отношений. Другое дело-острое, романтически бескомпромиссное неприятие К. Ивановым обычаев, унижающих человеческое достоинство. Но это вовсе не дает основания "привязывать" события поэмы к злобе дня, искать в произведении критический пафос, связанный с сиюминутными задачами и с чересчур временными целями автора. Общечеловеческая ценность творения талантливого поэта в другом.
Значительно ближе к истине другой исследователь, который отмечает: "В поэме "Нарспи" объективное изображение жизни и героев не связано с конкретной исторической эпохой. Сюжет поэмы отражает жизнь народа в прошлом"9. Если согласиться с автором приведенных строк, то и поэме отображена не революционная эпоха начала нашего века, а чувашская действительность исторического прошлого. Тогда неизбежно встает вопрос: чем вызван подобный "уход" автора от современных ему жизненных проблем, острых конфликтов? К сожалению, на этот вопрос исследователи и по сей день не дали ясного ответа.
Зато у ряда литературоведов не вызывает сомнения факт, что будто бы в поэме изображены "типичные характеры в типичных обстоятельствах". Так, оперируя классической формулировкой реализма, данной Энгельсом, специалисты легко "подводят" метод в поэме "Нарспи" под критический реализм. Парадокс заключается в том, что подобное утверждается и теми исследователями, кто считает, что в поэме воспета чувашская древность и, как сказано было выше, отражена "жизнь народа в прошлом". Но ведь здесь совсем нетрудно обнаружить, что король голый,- что же это за обстоятельства, типичные для прошлых эпох?! Дело нс только в том, что "прошлое", "древность"- понятия растяжимые и весьма неопределенные. Главное в том, что умозаключение строится без необходимого логического звена: как можно говорить о "типичных характерах" (типичны для какой социально-исторической реальности?!), не имея точного представления, о какой конкретной эпохе идет речь?
Итак, мы попытаемся ответить на этот вопрос, исходя из анализа текста самого произведения.
Методологически верный ориентир содержится в чрезвычайно важной мысли Гегеля о том, что "каждое художественное произведение принадлежит своему времени, своему народу (выделено Гегелем.-Ю. А.), своей среде и зависит от особых исторических и других представлений и целей"10. В данном случае культурно-историческая ситуация, вызвавшая поэму "Нарспи" к жизни, отмечена рядом национально конкретных, специфических особенностей. В начале XX века экономика, общественная и бытовая жизнь чувашского народа уже испытывали заметное влияние капиталистических производственных отношений. Население Чувашского края основным занятием имело земледелие и вело натуральное хозяйство. "Лишь в конце XIX-начале XX века в Чувашии появились первые предприятия фабрично-заводской промышленности"11. Тем нс менее, основы полуфеодального, патриархального уклада сохраняли свото устойчивость, во многом определяя направления и темпы социально-экономического развития края.
Сложные процессы происходили соответственно и в культурном развитии чувашского народа. Усиливается воздействие передовой русской культуры. В подобных условиях активно формировавшееся национальное литературно-художественное сознание объективно не могло избежать некоторых моментов ускоренности, "скачков". Но вот любопытное явление. Если эти исторически продолжительные контакты двух культур, взятые в "горизонтальном срезе", прежде всего свидетельствуют о процессах сближения и взаимопритяжения, то "вертикальный срез" позволяет четко разглядеть явления различных уровней, нередко разительные контрасты. Но порой как бывает соблазнительно подтягивать на уровень более развитой культуры отдельные художественные творения, принадлежащие молодым литературам В частности, в чувашском литературоведении известны случаи, когда в творчестве национальных поэтов, пришедших в литературу в период русской революции, "выявились" методообразующие компоненты - ни мало, ни много - социалистического реализма!12 А наличие в произведении любого пафоса отрицания и критизма дает право литературоведам заявить о том, что оно написано методом критического реализма. К сожалению, такая позиция неразмышляющего патриотизма пока еще легко находит своих сторонников из числа тех, кто особенно подвержен влиянию опять же той старой и изжившей себя схемы "реализм-антиреализм".
Исследование конкретных примет времени и эпохи в "Нарспи" крайне затрудняет то обстоятельство, что в ней нет прямых лирико-публицистических выходов в "современность". Более того, события, художественное бытие поэмы "подчинены" не календарному времени. Мироощущение чувашских крестьян, темп их жизни, период выполнения земледельческих работ, а также отправление обрядов и ритуалов строго подчинены природному ритму, особому аграрному календарю. Также нет здесь упоминаний о каких-либо исторических событиях прошлого, сохранившихся в памяти народа. Может создаться впечатление, что восприятие линейного времени (из прошлого через настоящее в будущее) чувашам деревни Сильби не известно, а сознание самого автора предстает как неразрывная часть целостного духовного бытия народа.
В произведении К. Иванова нет не только характерного уже для начала XX века интенсивного обострения чувства времени и небывалой ранее политизации общественной атмосферы, не заметно какого-либо движения и в географическом пространстве. Уточняя мысль, скажу, что жизнь сильбиян полностью "изолирована" от окружающего внешнего мира, она замкнулась в пределах глухого чувашского села. Как общественное, так и семейное бытие сельчан здесь строго подчинены патриархальным обычаям, порядкам и установлениям. Нет в мировосприятии крестьян даже следов проникновения христианского сознания. А правосознание полностью "поглощено" патриархальными обычаями, моралью. И не случайно исследователи творчества К. Иванова постоянно возвращались к одному и тому же вопросу: не искажает ли такое "вневременное" отображение чувашской действительности историческую правду? Ведь действительно нелегко поверить в возможность сохранения таких патриархально "идиллических", прямо-таки "руссоистски" естественных островков в России, уверенно шедшей уже по пути капиталистического развития. Но самое удивительное в том, что в организации сюжетного бытия поэмы имеют место черты "мифологического" мышления (в частности, солярный культ). Думается, дальнейшее успешное изучение путей и особенностей формирования литературно-художественного сознания чувашского народа должно найти твердую опору в выверенных концепциях чувашских историков, философов, этнографов, религиоведов, культурологов, Пока же сохраняется немало "белых пятен" в вопросах изучения развития капитализма в Чувашском крае. В частности, нельзя опять-таки, выдавая желаемое за действительность, представлять реальную картину так, будто бы на рубеже двух веков буржуазные отношения в среде чувашского населения получили интенсивное, зрелое развитие. Скорее пока они носили зачаточный, полукустарный характер, что в решающей степени и влияло на уровень общественного сознания народа. Даже малейшая конъюнктура в угоду все тому же ложному патриотизму может нанести здесь большой вред.
Модель мира, представленный в поэме "Нарспи", ни в коей мере нельзя рассматривать как продукт художественного сознания, находившегося на низкой ступени развития. Полное "отсутствие" внешних примет времени и "современности", непроясненность социально-исторического лица эпохи в произведении компенсируется устремленностью взгляда автора (художника и мыслителя) в глубь субстанции непочатого национального бытия. "Полусинкретизм" художественного мировосприятия поэта, наличие в нем "мифологических слоев", все это скорее прямой результат поразительного поэтического прозрения, гениальных догадок. Думается, именно о таком творческом освоении мира говорит Л. Леонов, отмечая: "По отношению к писательскому труду, мне кажется, что вообще наиболее правильное мышление связано со способностью создавать миф13. Очень важно объяснить истоки этого восхитительного "мифа", попытаться проникнуть вглубь мифотворящего сознания автора. При этом мы обязаны не забывать, что видим национальную культуру конца прошлого века не такой, какой она сама себя в лице выдающегося поэта сознавала, т. е. важно, чтобы воззрения сегодняшнего исследователя не корректировали факты и явления той эпохи в сторону "осовременивания" или архаизации. Поэтому правильный путь - это попытаться представить мир себе глазами чуваша - современника автора поэмы "Нарспи". И тогда объект исследования предстанет в его естественной среде, в контексте реальных обстоятельств; вместе с тем исследователь убедится, что среди механизмов, управляющих изучаемым им социумом, определенную роль играли предрассудки, религиозные убеждения, верования и магические ритуалы этих людей; их "ложное сознание" являлось неотъемлемым компонентом жизни человеческих коллективов"14.
В религиозных воззрениях народа как в зеркале отражается восприятие им времени. Чуваши после падения Казанского ханства добровольно вошли в состав России и затем в течении трех веков усиленно подвергались насильственной христианизации. Казалось бы, такое активное наступление православной церкви в ранге официальной политики должно было вытеснить из сознания чуваш их древних богов, изменить в корне их представления о мироустройстве, космогонические воззрения. Но неустанные усилия православного духовенства и миссионеров, не очень разборчивых в выборе средств, желаемых плодов не приносили- чуваши с завидным упорством сохраняли незыблемыми основы верований далеких предков, хотя все же одновременно часть. населения подвергалась христианизации и исламизации. Вот лишь один пример, который объективно отражает сложный "феномен" двоеверия чуваш, сущность их вероисповедования. "В воскресенье чувашин ходит в русскую церковь, а пятницу по-прежнему посвящает богу своих предков. Отдав последний долг усопшему по христианскому обряду, чувашин совершает тризну по ритуалу языческому. В своей житейской домашней жизни чувашин-христианин остается прежним язычником. В лучшем случае он отодвигает христианского бога на второй план: заболеет у него жена или другой член семьи, чувашин сперва обращается к знахарю-йомзи и приносит жертву злому богу Керемети: ну, а если уже Кереметь не поможет, пойдет и к батюшке..."15
Вопрос этот современной наукой изучен достаточно основательно и мы не видим необходимости на нем останавливаться более подробно.
В поэме "Нарспи" языческое сознание героев и среды полностью "очищено" от налета христианской религии. Не ощущается здесь и наличия иноязычного окружения. Во всем этом сказался принцип некоторой романтической идеализации действительности, который пронизывает всю образно-поэтическую структуру произведения. В результате автор как бы снимает противоречие между циклическим, природным временем и "новым временем", которое объективно уже должно было отражаться а сознании его соотечественников. Взгляд поэта обращен одновременно в прошлое и будущее, с одной стороны,- к "золотым временам" классической патриархальщины, но в то же время это не отрывает его от тягостных дум о своей эпохе. Над его героями, как и над ним самим, властвует тревожная, могучая мысль, страстная жажда свободы, отрицание социальной несправедливости. В поэме нет попытки автора смотреть на "природную жизнь" героев, на их внутренний и внешний мир с высоты или некоей дистанции. Его мировосприятие органично слито с их бытием, как бы полностью в нем растворено. Поэтому высокой поэзией насыщены не только праздничные, но и будничные, трудовые эпизоды жизни крестьян. Это следует сказать и по отношению отправления языческих культовых обрядов и ритуалов. проявлений суеверия, примет "ложного сознания" во внутреннее мире жителей села. В частности, элементы этого сознания связаны с культовым преклонением древних чуваш перед Солнцем. В поэме "Нарспи" солнце присутствует как самостоятельный образ и, как ни странно, исследователи до сих пор не придали этому факту должного значения. Жизнь сильбиян подчинена природе, ее стихийным силам и ритмам. Солнце, как источник жизни всего сущего на земле, имеет особое воздействие на сознание и бытие чуваш. Не случайно дневное светило является свидетелем всех значительных событий в произведении. Достаточно сказать, что из десяти первых глав поэмы семь открываются образом Солнца, а всего небесное светило упоминается около сорока раз. Солнце то благословляет влюбленных Нарспи и Сетнера, то "спешит скрыться, стыдясь" злого и несправедливого поступка старой женщины, проклявшей свою родную дочь. Несомненно, перед нами культовые следы, сохранившиеся в мировосприятии чуваш с мифологических времен. Они особенно выразительно запечатлены в чувашском фольклоре. При произнесении клятвы чуваш ставит Солнце рядом с высшим божеством и призывает обоих в свидетели. Образ солнца вплоть до недавнего времени являлся неизменным компонентом орнамента чувашской народной вышивки. Так, известный специалист по чувашской народной вышивке А. Трофимов отмечает изображение этого светила на женском костюме: "Помещая в верхнем мире одно солнце, а в подземном-два, исполнители узора стремились показать Вселенную в динамике: с уходом светила на западе пол землю вместо него на востоке выходит другое, т. е. они меняются местами; промежуток времени, пока солнце проходит путь от восхода до заката -день, от заката до появления дневного светила на восточном краю верхнего мира - ночь"16 Кстати говоря, в поэме "Нарспи" борьба добра и зла драматического накала достигает, как правило, с наступлением мрака, темноты. И нередко силы, олицетворяющие зло, получают в эти часы перевес или проявляют жизненную активность. Солнце "регулирует" время труда, отдыха н сна сильбиян. Дневное время делится на следующий примерный цикл: заря, восход солнца, полдень, закат. Пеньем петуха определяется полночь. Какие-либо приборы определения времени суток не упоминаются.
С особой осторожностью следует подходить к объяснению религиозных ритуалов и поверий и всего культа старины в художественном мире поэта. Односторонний, оценочный подход не должен закрывать доступа к раскрытию их функционального значения. Одинаково ложной была бы здесь и безаппеляционная установка на "прогрессивность" христианской религии перед какой-либо другой.
Высоко оценивая критическую деятельность одной из ярких фигур в истории русской духовной культуры Апполона Григорьева, литературно-музыкальный критик Г. Ларош писал - "он раскрыл целый неисчерпаемый мир легенд и мифов, чрезвычайно расширил кругозор и помог уразуметь законность многих явлений, на которые образованное человечество прежде глядело с мнимой высоты поверхностного "Просвещения"17. Эта оценка непосредственно может быть отнесена и к творчеству К. Иванова. Именно взгляд на поэму "Нарспи" "с мнимой высоты" толкал некоторых литературоведов, особенно в 20-30-х годах, к искажению функционального смысла отдельных атрибутов поэтики и стиля произведения. В поэме чрезвычайно важное значение имеют приемы символической выразительности. Среди них такие, как гаданье, вещий сон, образы зловещих птиц, магические заклинания и некоторые другие. Было время, когда некоторые исследователи все эти явления связывали с мистическими или даже реакционными сторонами мировосприятия автора. Между тем, это-образное отражение существенных черт романтически обобщающего художественного мышления, апеллирующего к вечным проблемам, борьбе добра и зла. К сожалению, произвольное толкование смысла этих приемов, "привязывание" их к тем или иным теоретическим установкам нередко можно встретить и в современных исследованиях. Вот характерный пример. В поэме есть эпизод, который непосредственно обнажает пружины, движущие трагически неотвратимыми событиями. Старуха-мать, почуяв сердцем, что "сын ее Сетнер, страдает от каких-то духов зла", направляется, по распространенному обычаю, к знахарю. Но вместо слов утешения старик предвещает юноше неминуемую гибель и уверяет, что такой жребий записан ему в "книге жизни":
Лоб пробит и в сердце рана,
К исцелению нет пути.
Что судил великий пюлех,
От того нам не уйти.
Кровь горячую дал пюлех,
Душу мягкую ему;
Но судил он век короткий,
Жизнь тяжелую к тому ж.
Дни голодные настанут-
Кровь застынет, вес суша;
Дни жестокие настанут -
Очерствеет в нем душа.
Дни горячие вернутся-
Вновь, как пламя, вспыхнет кровь,
И сгорит, испепелится
Вся душа, растаяв вновь.
(Перевод П. Хузангая).
Седовласый йомзя (знахарь), в "книге судеб" прочитывает будущее героя и говорит, что никто не может уклониться от того, что предопределено пюлехом, т. е. божеством, раздающим счастливые и несчастливые жребии. Кстати, аналогичный элемент канонизированной стилистической формулы является инвариантным по отношению к узбекским, азербайджанским и туркменским дастанам: "нет выхода, если это предписано судьбой". В данном случае перед нами смыслоемкий художественный прием, говорящий о том, что К. Иванов уже открыл принципы для создания высокого трагедийного героя. Но вот какое, мягко выражаясь, странное толкование получает этот прием "предсказания судьбы" в работе исследователя, в целом достаточно тонко и верно раскрывшего многие особенности художественного мастерства автора поэмы "Нарспи". Оказывается, главная цель автора поэмы, применительно к данному драматическому эпизоду, состояла в том, чтобы разоблачить сельского знахаря, "который торгуется и сквалыжничает, стараясь урвать за труды побольше, но не терять собственного достоинства и умело прячет лицемерие за вязью таинственных слов"18. Продолжим цитату, так как здесь очень важен конечный вывод исследователя. "Беспощадно срывая один покров за другим, писатель обнажает сущность знахаря - его эгоистический, денежный интерес к своей профессии и спекуляцию на темноте масс. Изображение явно носит черты анализа, свойственного методу критического реализма"19. Как видим, приложить теоретическую схему к тому или иному художественному явлению совсем оказывается не трудно, но при этом "сверхзадача" автора произведения остается неразгаданной. Просто диву даешься, как изощряются порой исследователи, пытаясь доказать недоказуемое, тщетно стремясь найти терты критического реализма там, где их и не должно быть. В том-то дело, что функциональный заряд приема, несущего огромную эмоционально-психологическую нагрузку, направлен в подспудные сферы сознания, в глубины души сопереживающего читателя. И добавим: читателя-современника, сознание которого еще не было свободно от суеверий и авторитета божеств. Не видеть этого означало бы не понимать предложенных "правил игры" или проявлять эстетическую глухоту20.
Что касается старухи-матери, то она от вещих слов старца чуть не потеряла рассудок, в то же время и в душу читателя также закрадывается не ясная пока еще, смутная тревога, так как он вовсе не безучастен к судьбе любимого героя. И уж если бы, допустим, автор поэмы непременно хотел разоблачить знахаря, так сказать, ставил перед собой частную задачу, то он мог бы в его уста вложить слова без экспрессивно-психологической нагрузки и явно трагического звучания. При этом действительно мог бы добиться гораздо большего разоблачительного эффекта! Но читатель убеждается, что трагическая развязка в поэме неминуема, предсказанное на условно-символическом языке очень скоро подтверждается реальностью.
К сожалению, подобный факт, когда в угоду традиционной концепции "критического реализма", тому или иному художественному компоненту приписывается несвойственная ему функция, далеко не единичен. Так, приведя выдержку из поэмы, где от повествователя говорится о внешне красивом облике и богатстве деревни Сильби, историк литературы вдруг делает неожиданный вывод: "За внешней красотой и богатством красок скрывается неприглядный мир небольшой кучки сытых и армии тружеников, которой много и постоянно приходится работать, но не всегда поесть и попить"21. И опять перед нами случай, когда тезисы, взятые из учебников гражданской истории, проецируются на поэмное бытие и искажают реальную картину, идейный смысл произведения. Вряд ли нужно здесь домысливать того, что нет в самом тексте или чего якобы хотел сказать автор. Деревня Сильби действительно живет, может быть, побогаче сотен других нищих чувашских деревень. Но главное не в этом. Объект беспощадной критики автора в произведении - общественная и социальная пассивность среды, ее нравственное безразличие к судьбе трагически одиноких героев. Беда в том, что даже при известном материальном достатке можно быть духовным и нравственным рабом, не чувствовать чужой боли, оставаться безучастным к разыгрывающейся рядом страшной трагедии. Вот по этому поводу обычно спокойный и мудрый голос автора временами начинает звучать то гневно-иронически, то сдержанно-упрекающе. В данном случае историк литературы в угоду все тому же критическому реализму приписывает очевидным фактам несвойственное им функциональное значение, поэтому и выводы его отдают большой натяжкой.
Приведу еще один пример, связанный с курьезной попыткой литературоведа опять-таки доказать положение, противоречащее творческой установке автора поэмы. В "Нарспи" имеется эпизод, в котором скульптурно емко нарисован сильбиянин. Человек, "словно барин, ни о чем не думая, лежит в объятиях Бахуса, в весенней грязи, будто на перине". И вот о чем он поет:
Хочешь есть-так поработай.
Хочешь пить - так попотей!
Честный труженик от чарки
Не откажется, ей-ей.
Чередой работать будем,
Чередой пиры начнем;
Если дома не найдется,
Так к соседу забредем,
(Перевод П. Хузангая).
Далее поется: если "у соседа нет хмельного-так уйрану (пахтанье) мы попьем", коли его нет, то подождем, что бог даст. Но вот как комментирует исследователь смысл этого эпизода:
"Даже в прологе поэмы, сразу же после описания красоты "богатой" Сильби выводится пьяный мужик, поющий не о чем другом, как нехватке и бедности". Чуть ниже: "Какой уж тут достаток, если даже в праздник люди довольствуются обезжиренным уйраном, т. е. пахтаньем, да и его не всегда хватает"22. Ведь любой непредвзятый взгляд способен обнаружить, что в тексте (и в подтексте) ничего этого нет. Если уж говорить о "нехватке", то она скорее бросается в глаза в дефиците аргументов и фактов, которые необходимы исследователю для доказательства традиционной концепции, в фарватере которой он следует. В данном конкретном случае он, выжав из этого весьма нейтрального факта-эпизода, якобы содержащего характеристику крайнего нищенства сильбиян, наглухо "замуровал" глубинный философский смысл. Ведь сквозь толщу обыденности, видимости вещей пробивается здесь неунывающий характер народа, его оптимизм. Эпизод этот далеко не случайно включен в поэму. Крестьянин веселится в дни великого калама (пасхи). И во вступлении к этому фрагменту автор подчеркивает всеобщий, массовый, "карнавальный" характер этой народно-праздничной формы веселья. Скоро должен начаться весенний сев и там уже не до веселья будет. Идею автора литературовед вывернул наизнанку, несмотря па нехватку, притеснения и унижения трудящийся человек чтит традиции предков и именно в эти периоды он окунался в "вольно-веселую праздничную атмосферу" (М. Бахтин) жизни. И как великолепно изучил поэт эти субстанциальные черты характера своего народа. Впрочем, элементы чувашской народной смеховой культуры, отразившиеся в поэме "Нарспи", изучены далеко не достаточно.
Надо ли сомневаться в том, что поэт прекрасно знал в каких трудных условиях жил крестьянин. Тем не менее, исходя из конкретных задач, и в силу особенностей своего художественного мышления, он поэтизирует (если не сказать идеализирует) самые что ни на есть "прозаические" стороны и реалии из жизни сильбиян. Главное для автора-внутренняя, а не повседневно-бытовая, психологическая жизнь героев, благодаря чему и достигается романтическая напряженность и динамичность сюжета. Просто-напросто перед нами искусство иного типа, нежели критический реализм. Следовательно, и оценка его требует иной системы "ценностных координат". Прежде всего в "Нарспи" по принципу образного отражения жизни в значительной степени сохранены черты нормативности. Речь идет о преобладании в поэтике "Нарспи" типологически составных элементов романтизма. Это романтизм "лермонтовского" типа и автор поэмы "Мцыри" сыграл решающую роль в формировании эстетических воззрений чувашского поэта, на что иванововеды уже не раз указывали. В основу поэмы положен конфликт морально-этического характера и содержания. Незаметно и подспудно вызревает он из семейных отношений богатого чувашского крестьянина Мигедера и его дочери Нарспи. Два полярно противоположных представления о человеческой ценности столкнулись бескомпромиссно и резко: для отца обычаи, нормы поведения предков, их заветы являются высшим законом и он в строгом соответствии с ними подбирает жениха, пожилого, но богатого Тахтамана, для своей дочери. Нарспи же сначала робко, а затем решительно и смело поднимается в защиту своего человеческого достоинства, своей любви к бедному крестьянскому парню Сетнеру. Бунтующая Нарспи впервые за всю историю существования деревни Сильби оказывает непочтение к своим родителям, а затем, насильно выданная за нелюбимого, убивает последнего и убегает к своему возлюбленному. Таким образом, конфликту поэмы заранее был задан трагический оборот и мы являемся свидетелями его дальнейшего динамического развития и неотвратимой страшной развязки. Романтическая природа коллизии решительно исключает в дальнейшем какую-либо возможность восстановления гармонии в отношениях персонажей поэмы. Если реалистическое решение могло предложить множество путей и вариантов для финальной части поэмы, то поэт-романтик выбрал, пожалуй, единственную, но естественную для законов данного жанра развязку: счастье уже невозможно, честь и достоинство попраны, преступление совершено, следовательно, дальнейшая жизнь лишена какого-либо смысла. Значит, нужно уйти из жизни так, чтобы этот акт прозвучал страшным приговором в адрес тех, кто до конца остался глухим к страданиям Нарспи, чье черствое и робкое сердце не способно оценить чувство настоящей любви, свободу личности. Так смелая Нарспи бросает вызов господствующим нормам рабской морали, социальному неравенству и пассивности среды.
Романтическая природа конфликта диктовала автору поэмы и выбор соответствующих принципов типизации явлений действительности. Так, к ведущим образам поэмы - Нарспи, Сетнеру, Тахтаману, Мигсдсру и его жене-в общепринятом смысле не приложим такой стержневой принцип критического реализма, как индивидуализация. Просветительский склад мышления автора сказался в характеристике героев по принципу контраста, поляризации. В палитре художника нет пластических красок и полутонов, здесь только два цвета: свет и тень, которые обнаженно олицетворяют добро и зло, два противоборствующих начала. И если в финале все наиболее значительные персонажи уходят из жизни, то и в этом прежде всего определяющее начало принадлежит романтическому "произволу" автора. Пожалуй, только гибель Нарспи заложена в самом конфликте с рутинными силами, попирающими высокие права человеческого разума и чести. Что касается Сетнера, то о нем можно было бы сказать словами Энгельса о герое М. Каутской: "Он слишком безупречен а если он, в конце концов, и погибает при горном обвале, то примирить это с поэтической справедливостью можно, разве лишь сказав: он был слишком хорош для этого мира"23. Надо добавить что Сетнер также погибает от случайного стечения обстоятельств, от рук ночных грабителей, и он действительно "слишком хорош для этого мира". Поэтому такой герой рано или поздно, так или иначе должен был погибнуть. Романтическую таинственность обстоятельств гибели героя, кажущуюся случайность можно объяснить только по законам подлинно трагедийного жанра.
У Нарспи и Сетнер в поэме имеется невидимый враг. Это - противостоящая им окружающая среда. Тут два полярно противоположных полюса. И сторонники концепции критического реализма явно заблуждаются, утверждая, будто бы в поэме изображены "типические характеры" в "типических обстоятельствах". Нет, перед нами-герои (характеры) исключительные и действуют они в обстоятельствах исключительных. Они вознесены над толпой, противопоставлены среде. Поэтому правомерно утверждать, что образы Нарспи и Сетнера не явились обобщением типических (в реалистическом смысле) черт современника, а наоборот они созданы по контрасту с ним. Сообразно со своим революционно-романтическим идеалом, поэт страстно желал приблизить Б этих "идеальных" образах желаемое. Герои поэмы могли родиться лишь в эпоху, когда остро предчувствовалось назревание глубочайших перемен в жизни. Главная драматическая коллизия в сюжетном бытии - столкновение между сущим, реальностью и должным, и она развертывается на фоне социальном, где только начинается ранний процесс раскрепощения личности от оков патриархальщины. Автор поэмы заглядывает далеко в будущее, значительно опережает реальные процессы и события. Вот почему романтический бунт чувашских "Ромео" и "Джульетты", их страстный порыв к свободе личности, наконец, сама история трагической любви до сих пор не перестают волновать сердца миллионов читателей.
Опыт К. Иванова еще раз убедительно подтверждает закономерную возможность стадиального повторения романтизма в любой национальной литературе.
* Публикуется в дискуссионном порядке.
ЛИТЕРАТУРА
1 Мустай Карим. Порадоваться успехам. Советская Чувашии, 1981, 17 июня.
2 Сироткин. М. Я. Очерки дореволюционной чувашской литературы. Чебоксары, 1967, с. 185.
3 Он же Очерк истории чувашской советской литературы. Чебоксары, 1956. с. 41.
4 Хлебников Г. Я. Художественное мастерство К. В. Иванова в поэме "Нарспи".- В кн.: Классик чувашской поэзии. Чебоксары, 1966, с, 43.
5 Артемьев Ю. М. Правда жизни или романтизм? Таван Атал, 1970, №5.
6 Зотов И. А. Живое наследие Константина Иванова Чебоксары, 1983, с. 14.
7 Плеханов Г. В. Литература и эстетика. Т. I. М" 1958, с, 129.
8 Зотов И. А. Указ. соч., с. 4.
9 Владимиров Е. В. В русле времени, Чебоксары, 1979, с. 65.
10 Гегель Г. Эстетика. В 4-х тт. М" 1968. т. 1, с. 21.
11 Очерки истории Чувашской областной организации КПСС. Чебоксары, 1974, с, 16.
12 Иванов Н. И. К спорам о творческом методе в дореволюционной чувашский литературе,-В кн.: Вопросы метода, жанра и стиля в чувашской литературе, Чебоксары, 1981.
13 Собеседник. Литературно-критический ежегодник, М., 1984, вып. 5, с. 221.
14 Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. М., 1984, с. 13.
15 Чириков Е. Дочь Неба.- В кн.: Русские писатели о чувашах. Чебоксары, 1946, с. 136.
16 Трофимов Л. А. Космогонические представления древних чувашей и их отражение в орнаменте вышивки.- В кн.: Чувашское искусство. Чебоксары, 1976, вып. 70. с. 50.
17 Ларошин Г. А, Избранные статьи. М., 1978, вып. 5, с. 8.
18 Хлебников Г. Я. Указ. соч., с. 58.
19 Там же.
20 Зотов И. А. Указ. соч., с. 64.
31 Сироткин М. Я. Очерки дореволюционной чувашской литературы. Чебоксары, 1967, с. 188,
22 Хлебников Г. Я. Указ. соч., с. 31.
23 К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве. М., 1976, т. 1, с. 4-5.