Роман(в сокращении)
* Перевод А. Толмачева
Жизнь прожить — не поле перейти.
ПРОЛОГ
Изба приземиста, сутула, ветха. Перед ней стоит вяз, величавый и пышный, словно богатая невеста в свадебном наряде. Густая листва плотной зеленой чадрой нависла над соломенной крышей, надежно укрывая ее от солнечных лучей. Кровля еще не совсем потеряла свой первоначальный золотистый цвет.
Два подслеповатых окошка покривились. Одно искоса, как будто с недоверием, всматривается в домишки на противоположной стороне улицы, другое тупо уставилось в низенькую завалинку.
Крыльцо красивое, осанистое, с горделиво вскинутым коньком, карнизы узорчатые, перила покрыты замысловатой резьбой. Кажется, что старый, истрепанный кафтан из домотканого сукна на груди залатали куском дорогой красивой материи.
Уныло поскрипывают сделанные из жердей ворота. При каждом резком порыве ветра трухлявые, замшелые столбы пугливо вздрагивают. Один столб жмется к крыльцу, другой — беспомощно привалился к углу стоящей вблизи от дома летней лачуги.
Сарай старенький. Из стены торчит деревянный штырь. На нем висит большая, с длинным дубовым лемехом соха для девичьей пахоты1.(У чувашей существовал обычай: девушки впрягались в соху и прокладывали борозду вокруг селения, чтобы оградить его от бед и напастей)
В конюшне конь рыжей масти.Он беспокойно скребет передними ногами пол, часто вскидывая голову с белой звездой на лбу. Лениво копошатся в навозе пестрые лохмоногие куры. Чтобы попасть в дом, нужно пройти через небольшие сени, тесно заставленные разной хозяйственной утварью, и подняться по нескольким ступенькам.
В избе сумрачно. Свет с трудом проникает сквозь мутные оконные стекла. В оконце, прорубленном во двор, стекла выбиты, и оно завешено черной замусоленной тряпкой.
Душно. Воздух сырой, затхлый.
Около двери развешена на деревянных гвоздях видавшая виды одежонка. Во всю длину стены, выходящей на улицу, протянулась широкая скамья. На одном ее конце громоздятся почти до самого потолка перины и подушки.
В углу стоит липовый стол. Рядом — стул с высокой прямой спинкой, на сиденье которого лежит подушка в кожаной наволочке. Это — место хозяина дома.
Люди тесно толпились в переднем углу. Стоят понуро, дышат осторожно, украдкой. Гнетущую тишину нарушают только надоедливая возня бесчисленных тараканов и хриплое, прерывистое дыхание старика, лежащего на низкой деревянной кровати.
Старого Сямаку разбил паралич. Родные сразу поняли, что дни его сочтены, и покорно примирились с этим: на все воля божья, да и вышел, видать, старику срок. Но очень их волновало и огорчало, что он умирает, лишившись речи. Они надеялись услышать от Сямаки в последний час такие слова, которые сразу бы изменили жизнь всей семьи.
Стараясь исцелить старика от немоты, родственники побывали в дальних деревнях у самых опытных и прославленных юмозей,(Ю м о з ь — ворожея, колдунья) не скупились во время чукления,(Ч у к л е н и е — жертвоприношение) усердно молились всемогущему Пюлеху.(П ю л е х — главное божество чувашской религии)
Но сколько ни бесновались мутноглазые ворожеи, сколько ни трясли взлохмоченными головами, сколько ни брызгали пенистой слюной, бормоча самые сильные заклинания, — Сямака так и не заговорил. Только правая рука и нога стали немного двигаться.
И вот лежит он, беспомощно запрокинув голову на потемневшую от пота подушку. Лицо обескровленное. Короткая клочковатая борода за время болезни стала совсем белой, свалялась и торчит, как пучок кудели.
Давно уже не было ни крошки во рту у Сямаки, но старик все время пожевывает, почмокивает, словно хочет размягчить закоченевший язык.
Узкие глаза смотрят из-под густых ершистых бровей удивленно и вопросительно. Кажется, Сямака никак не может припомнить, где и когда видел он окруживших его людей.
А стоят перед ним два сына — Шеркей и Элендей — да жена Шеркея Сайде с тремя детьми — дочерью Сэлиме и сыновьями Тимруком и Ильясом.
Сноха и внучка все время вытирают оборками фартуков покрасневшие глаза, судорожно вздрагивают, пытаясь сдержать рыдания. Любимец дедушки семилетний Ильяс, пугливо прижавшись к матери, с опасливым любопытством озирается по сторонам: ведь вот-вот, по словам взрослых, должна прийти смерть. Сердце мальчика леденеет от страха, но посмотреть на смерть хочется нестерпимо — какая она?
Тимруку скучно. Он то разглядывает носки своих лаптей, то пересчитывает сучки на грязных, густо затоптанных половицах. Время от времени он шмыгает носом — притворяется, что плачет.
Шеркей скрестил на груди тяжелые волосатые руки и как будто окаменел. Элендей же часто наклоняется к постели, всматривается в лицо отца, прислушивается, нетерпеливо переминается с ноги на ногу.
— Так, значит, ни словечка и не сказал? — неожиданно спрашивает он, подозрительно вглядываясь в глаза брата.
— Ни одного, шоллом,(Ш о л л о м — братишка) ни одного.
Элендей притрагивается к руке отца, щупает его лоб и, бросая слова, словно камни, многозначительно произносит:
— Помрет. Сегодня. Знаю. Приснилось мне: избу новую поставили. Окна не прорублены. Крыши нет. Отец вошел и запер дверь. И звал я, и стучался — не открыл. Все. Каюк.
Шеркей ничего не ответил, только подумал: «Тебе-то мы дом поставили не во сне. Отделился — и живешь в свое удовольствие. Другой бы благодарил, а ты в обмане подозреваешь, завидуешь чему-то. Изо рта готов кусок вырвать, ненасытная утроба».
Неожиданно еле слышно заскрипела кровать. Все вздрогнули, порывисто подались вперед, всматриваясь в больного.
Сямака неуклюже согнул правую ногу и начал медленно подтягивать к груди руку. Вдруг пальцы его резко скрючились и сразу же расправились. Казалось, Сямака подзывает кого-то к себе.
Шеркей и Элендей, переглянувшись, одновременно склонились над постелью.
Синевато-серые, словно присыпанные золой, губы отца едва заметно шевелились. Но как ни напрягали слух братья, ничего разобрать не смогли.
Исхудалая, обтянутая тоненькой дряблой кожей рука Сямаки дернулась, скользнула по перине и беспомощно свесилась с кро-вати. Напряженно вытянутый указательный палец почти касал-ся пола.
— Куда, куда показывает он? Посмотри! — жарко выдохнул Шеркей в побледневшее лицо брата. Но вместо ожидаемого ответа услыхал:
— В землю-матушку, вот куда. Иль не видишь? Последняя судорога была.
Женщины заплакали в голос, запричитали, сорвались с места, заметались, закружились по избе.
А Элендей быстрым движением засунул громоздкую руку в карман синих отцовских штанов и выдернул оттуда затертый до блеска грязно-желтый кисет. Он оказался тощим. Быстро пересчитав деньги, Элендей злобно швырнул их вместе с кисетом на кухонный стол. Засаленные бумажки рассыпались веером, прикрыв хлебный нож с бронзовым ободком на рукоятке.
— Шестьдесят два рубля! Только-то!
Гневно поблескивающими глазами Элендей требовательно глядел на отца, словно надеялся, что тот сейчас воскреснет и все разъяснит. Затем Элендей рывком отодвинул кровать и стал с другой ее стороны, напротив Шеркея.
— Послушай, теде!(Т е д е — обращение к старшему, в данном случае — к старшему брату.) — рявкнул он. — А твои руки чисты? Протяни же их над покойным отцом. Скажи, не расходовал ли ты отцовских денег тайком от меня?
— Подумай, подумай, что ты говоришь... Зачем, зачем обижаешь в такой час? — ответил брат, вытягивая руки над кроватью. — Иль ты забыл, каков наш отец? Не то что к карману — к одежде своей близко не подпускал. Бери мою руку. Чиста она, чиста. Не то что к деньгам, к лотку мучному не подпускал он меня.
— Ладно. Верю. Не сердись. Будем жить с тобой, как братьям положено. На одном столе наши хлеб-соль. Надейся на меня. Элендей не подведет. Не такой он человек. Голову даю на отсечение.
— Иль не родные мы?.. — закивал головой Шеркей, и братья обменялись клятвенным рукопожатием.
Элендей подошел к столу, бережно собрал деньги. Послюнявил коричневые от табачного дыма кончики узловатых пальцев и еще раз внимательно пересчитал. Половину денег отдал Шеркею, свою долю запихал поглубже в карман.
Затем опять взял кисет и тщательно его вытряс. На столе выросла небольшая кучка медных и серебряных монет, среди них — заржавелый крючковатый гвоздик и маленький ключ. Мелочь Элендей разделил тоже поровну. «Мне-то почти медяки подсунул», — недовольно подумал Шеркей, сгребая со стола свою долю.
Ключ очень заинтересовал Элендея. Он долго вертел его в руках, глубокомысленно рассматривая со всех сторон: подходящего замка в доме не было. Правда, покойный отец никогда не проходил мимо самого пустякового предмета — поднимет и упрячет. «Откомя вещи, все в дом тащи, в хозяйстве сгодится», — любил говаривать Сямака. И этот ключик, наверное, был найден им где-нибудь в дорожной пыли, но мало ли что... И Элендей крепко зажал его в кулаке.
— А ты себе гвоздик возьми на память о родителе, — заботливо предложил он брату.
— Какой, какой мне прок в нем? Да и потеряется сразу, —ответил тот.
— Кисет тогда бери. Всегда при тебе будет. Чуть что — глянешь и отца вспомнишь, — упорно настаивал Элендей, боясь, что брат попросит у него ключик, а сам тем временем запихивал в карман и ключ, и гвоздь.
Да, скудное наследство оставил старый Сямака своим сыновьям. Не того они ожидали. Но ничего не поделаешь, такова судьба...
Разная молва ходила в округе о роде Сямаки. Одни говорили, что он испокон веков был бедным, захудалым, едва концы с концами сводил. Другие же считали его не только зажиточным, но и очень богатым. По их мнению, Сямака был себе на уме и бедствовал только из-за своей жадности, которую словами и описать невозможно.
Эти люди любили рассказывать о том, как не то дед, не то прадед Сямаки караулил ночные дороги — занимался разбоем. Был он хитрым, удачливым. Не одна увесистая купеческая мошна перешла в его сдружившиеся с тяжелым кистенем руки, не один обоз с красным товаром угнали его лихие сподручные в дремучие, непроходимые чащобы.
Но сколько, как говорится, веревочке ни виться — конец будет. Изловили удальца, обули быстрые ноженьки в железные кованые сапожки, и руки в такие же голицы обрядили. Болтаться бы Сямакиному предку с выпученными глазами и высунутым языком на намыленной веревке, да ведь судьям тоже пить-есть надо. Отдал разбойник строгому начальству часть своего несметного богатства, откупился от неминучей смерти. Много денег и разного добра хранил он в тайниках.
Но что бы ни говорили в народе, каждому было ясно, что знаменитый караульный ночных дорог не велел внукам своим идти по его кровавым следам, а завещал добывать хлеб насущный праведным крестьянским трудом.
Семьдесят с лишним лет топтал землю Сямака. А много ли было за это время таких дней, когда тело не ныло от усталости? По пальцам перечесть можно. То он в поле, то на огороде, то лес рубит за гроши, то возчиком наймется. Ни днем, ни ночью не знал покоя Сямака, не щадил себя в тяжелой работе, был расчетливым, бережливым, не имел привычки тешить измученную душу горьким зельем. Но, несмотря на это, только беды и напасти знали дорогу в его дом, а долгожданный достаток так ни разу и не пожаловал, даже мимоходом не заглянул.
И в будни и в праздники ходил Сямака в домотканых штанах и длинной холщовой рубахе. Изо дня в день жевал хлеб с луком, хлебал яшку(Я ш к а — похлебка) из борщовника, смаковал картошку. Мясом даже детей не баловал.
Но в разговорах с односельчанами Сямака частенько многозначительно намекал, что, мол, не так он беден, как это кажется. Дескать, есть у него причины до поры до времени скрывать свое богатство. Вот настанет срок — тогда уж он развернется, покажет, как жить нужно. Если не он сам, то сыновья.
И вот уже нет хлопотливого старика. Так и не открыл он своей тайны.
А может, и не существовало ее вовсе? Наверное, хвастался Сямака, выдумывал всякие небылицы — себе в утеху, людям на зависть. Был от рождения гордым, самолюбивым, трудно ему было примириться с тем, что не удалось выбиться из нужды и оставить в наследство детям крепкое хозяйство. Невыразимо тяжко бывает человеку, когда на склоне дней своих он вдруг поймет, что все его труды и старания пропали даром. И не у всякого хватит силы признать себя неудачником.
Родные Сямаки, видимо, поняли это, и никто не упрекнул многострадального старика. «Да будет земля тебе пухом», — сказали они от чистого сердца.
И только Элендей глядел на лежащего в гробу отца с обидой и укором. И... и не верил!
Того не насытила беда,
кто не ел черный хлеб.
Чувашская пословица.
И будь благословенен
Хлеб ржаной, просоленный потом.
Василий Митта.
1. Тихое утро
Сквозь тонкую пелену облаков просочился рассвет. Первым возвестил о нем звонкоголосый петух во дворе Хведера Шембера, что живет на Нагорной улице, рядом с мостом. И сразу же, как по команде, приветствуя новый день, торжественно запели петухи во всем Утламыше.
Воздух на редкость чист, прохладен и звонок. Приветливо смотрят на утреннюю улицу оконца домов. Слышится нетерпеливое мычание коров, хлопанье дверей.
Листья всласть умылись росой и, обсыхая под легким ветерком, хвастливо поблескивают глянцевой кожицей. Деревьев в селе много. Одни, словно часовые, вытянулись у домов, другие беззаботно раскинулись на огородах. В овраге, пересекающем Утламыш, высокой зеленой стеной стояли могучие старые ветлы. Только посредине оврага они с неохотой чуть расступаются, давая место узенькому мосту с низенькими шаткими перилами.
На дне оврага темно даже в полдень. Чахнут там без солнца густые заросли молодых худосочных ветелок, осыпая раньше времени пожелтевшей листвой жирную, ослизлую землю. Тускло поблескивает чешуйчатыми струйками мелкая — воробью по колено — речушка. Весной она становится многоводной, шумит на весь Утламыш, как подгулявший мужик, безжалостно подгрызает рыхлые берега. Как сойдут полые воды, она сразу же успокаивается.
Поплутав по оврагу, речушка весело выбегает на зеленую поляну и вскоре впадает в более глубокую речку — Карлу. Широкая низменность, раскинувшаяся на полевой стороне, недалеко от устья называется Керегаськой. Местные жители приходят сюда задабривать жертвами зловредного Ереха.(Е р е х — злой божок) Пойма в низких местах густо заросла мать-и-мачехой, возвышенности покрыты свиной травой. Берег невысокий, совершенно голый. В день сбора счастья(Чувашский праздник) на его морщинистых склонах копошатся деревенские ребятишки, отыскивая в красноватой рассыпчатой глине старинные серебряные денежки — нухратки, фарфоровые черепки и другие занятные вещицы.
С удовольствием наведываются сюда козы и собаки, чтобы полакомиться остатками снеди, которой люди потчевали Ереха.
Тимрук с детства полюбил эти места: привольно, всегда можно разыскать какую-нибудь диковинку, найти увлекательное занятие. Сегодня ночью он пас лошадь в Глубоком овраге. Но, возвращаясь домой, не утерпел и заехал сюда. И до двора таким путем доберешься скорее. Спустишься в овраг, проедешь немного и сразу поднимаешься прямо к дому, который стоит в конце переулка, почти у самого косогора. Тем более Тимрук сегодня спешит: отец велел пригнать лошадь пораньше. Собирается ехать на базар и обещал взять с собой сына.
Большая это радость для Тимрука — поехать на базар. Отец, конечно, ничего ему не купит, но наглазеться на всякую всячину можно вдоволь. Тимрук уже дважды был на базаре, и каждый раз поездка казалась ему сном, путешествием в сказочную страну. Долго еще после звенела в его ушах базарная разноголосица, а перед глазами мелькала пестрая круговерть.
Размышляя о предстоящем удовольствии, Тимрук медленно спускался по отлогому склону. Неожиданно поблизости послышалось злобное хриплое рычание. Тимрук огляделся и увидел двух серых, ростом с хорошего волка, собак. Одна — с короткой лоснящейся шерстью, с двумя круглыми пятнами на выпуклом тяжелом лбу, отчего она казалась четырехглазой. Тимрук сразу признал в ней собаку Элюки. Другая, с клочьями невылинявшей шерсти на поджарых боках, принадлежала, кажется, Велиту. Собаки яростно грызлись, перекатываясь по земле урчащим и взвизгивающим клубком.
Тимрук мгновенно забыл о долгожданной поездке на базар, теперь его волновало только одно: какая же победит? Он был большим любителем такого рода происшествий. Хлебом не корми, а дай посмотреть, как дерутся собаки, кошки, петухи, бодаются быки и бараны.
Устав, псы расцеплялись, расходились на несколько шагов. Жадно хватая воздух, они набирались сил и пожирали друг друга желтыми, с зеленоватым отливом, глазами. После короткой передышки снова бросались в схватку.
Судя по всему, перевес был на стороне «четырехглазой»: и покрупнее она, и посытнее. Неожиданно невылинявшая перешла в наступление. Изловчившись, она вцепилась противнице в ухо. Но собака Элюки тут же схватила ее за горло и, тяжело поднявшись на задних лапах, резко отшвырнула в сторону. Пронзительно завизжав, побежденная поджала хвост и без оглядки пустилась наутек.
«Четырехглазая» торопливо зализала изувеченное ухо, потом разыскала в траве большую кость. «А вот, оказывается, из-за чего вы дрались!» — подумал Тимрук.
— Молодчина! — крикнул он победительнице. — Так и делай всегда! Не то век вкусного ничего не съешь. Да, да, не съешь.
Пес перестал смаковать кость, подгреб ее под самую грудь, зарычал.
«Хорошо, что я поехал этой дорогой», — счастливо улыбнулся Тимрук и тронул коня.
— Ты где, где это застрял, застрял? А? — рассерженно спросил Шеркей въезжавшего во двор сына. У Шеркея привычка, особенно когда он волнуется, несколько раз повторять одни и те же слова.
— Смотрел, как собаки дрались! — радостно сообщил Тимрук, в глазах которого еще не погас огонек азарта. — Знаешь, аж глядеть страшно. Собака дяди Элюки разодрала Велитову!.. Потеха!
— Так прямо и разодрала?
— Не совсем чтобы...— замялся сын. — А шею ободрала.
— Тебе, тебе все потеха-распотеха! Запрягай лошадь. Я скоро выйду.
Громко хлопнув дверью, Шеркей вошел в избу. Сайде в это время доставала из подпола кислое молоко.
— Ты, что ли, тут все раскопал?— недовольно спросила она, протягивая мужу крынку.
— Где? В подполе? Что ты болтаешь?
— Ну да. Все шиворот-навыворот перевернул.
Шеркей побледнел от волнения. Он торопливо поставил крынку на стол, заглянул в подпол. В темноте ничего не было видно. Тогда он взял из-под печника лучинку, зажег ее, опустился на колени и вновь посмотрел вниз. Действительно, весь подпол перекопан.
— А картошка, картошка где? — вскрикнул Шеркей.
Перепугавшаяся Сайде быстро спустилась по лестнице, картошка была последняя, только бы до нового урожая дотянуть.
— Тут она, цела! Землей ее засыпало! — послышалось через минуту из темноты.
Шеркей зажег вторую лучину и торопливо полез в подпол. Все было засыпано свежевырытой землей. Присмотревшись, Шеркей заметил следы босых ног. Но чьи они? Разве угадаешь? Ведь и Сайде топталась тут без обуви. Да и сам Шеркей разут.
— Придется перебирать картошку, — огорчилась жена.
— Да, да... Перебирать... — откликнулся Шеркей. — Но кто, кто мог натворить такое? И зачем? А вчера все в порядке бы-ло, все?
— Не знаю. Не лазила я сюда. У дяди весь день пробыла.
— Тогда не иначе как ребята напроказили. Хорьков, видать, искали...— задумчиво проговорил Шеркей и выбрался наверх.
Вслед за ним поднялась и жена.
— Позови, позови-ка сюда ребятишек. Я проучу их, чтобы не своевольничали.
Сайде разбудила сладко спящих Сэлиме и Ильяса, позвала со двора Тимрука, который уже успел запрячь лошадь.
Детвора сразу почувствовала недоброе: отцовская рука держала сплетенный из кудели пояс. Отец никогда не брался за него понапрасну, для острастки.
Шеркей наказывал детей редко, но делал это обстоятельно, прилежно, как и всякую другую работу. Но самое страшное было то, что он не велел плакать: мол, умеешь проказить — умей и ответ держать. Плаксам доставалось больше всего. А попробуй не зареви, если пояс жгучий, как огонь.
— Ну-ка, ну-ка, озорники вы этакие, — строго, но не повышая голоса, обратился Шеркей к детям, поудобнее устраиваясь на стуле с кожаной подушкой. — Кто из вас вчера был в подполе?
Дети молчали.
— Что, онемели, онемели сразу?
Сэлиме смущенно закашлялась и призналась:
— Я лазила вчера утром.
Но отец ожидал, что скажут другие. Сэлиме этого не сделает. Мальцу Ильясу это дело не под силу. А вот Тимрук... Своевольным растет. Чуть недогляди — сразу набедокурит.
— Так, значит, кроме Сэлиме там никого не было? Кто же тогда взворошил все? Может, ты, Сэлиме?
— В подполе? — изумилась дочь.
— Говорю же — в подполе. Весь перепахали.
— Не знаю. Я картошку доставала. А рыть мне ни к чему... Другие туда совсем не спускались.
— А Тухтар не приходил, когда я был в лесу?
— Нет, папа. С позавчерашнего дня не видно его. Мы все время неотлучно дома. Выходили только на огород картошку пропалывать.
«Ну и шутка... Прямо чудеса какие-то», — подумал Шеркей, поднимаясь со стула.
Он подпоясался, расправил складки на длинной, до колен, рубахе, поддернул штаны, которые и без того чуть прикрывали загорелые обветренные икры. Пригладив ладонями встопорщенные волосы, начал медленно расправлять усы. Чувствовалось, что Шеркей проделывает все это машинально. Мысли его были сосредоточены на загадочном происшествии. «Может быть, правда, хорек завелся... Этак всех кур передушит... Или Тимрук напроказил, а признаться боится? Вот задача... С ума сойти можно. Да еще с картошкой придется возиться...»
Его размышления прервал Тимрук:
— Мы ведь на базар собирались! У меня все готово. Поедем, что ли?
— Нет. Другим разом как-нибудь, — раздраженно отмахнулся отец. — Иди распрягай. Потом картошку перебирать будешь. А тебе, тебе, дочка, сегодня на просяное поле идти. Слышишь, Сэлиме? Да позвать бы Тухтара надо... А мать? Пусть травы для лошади накосит.
Встревоженный Шеркей зашагал из угла в угол. Он был так расстроен, что даже отказался от кислого молока.
Ильяс побежал звать Тухтара.
2. Надежный подарок
Тухтар, сын Туймеда, одиноко жил в крохотном, перестроенном из старой бани домишке, который прилепился на макушке пригорка, что высился на самом краю деревни.
Соорудить жилище Тухтару помог Шеркей. Нехитрым делом было для него передвинуть баньку на новое место, залатать ее наспех, обомшить. Но все при каждом удобном случае он напоминал об этом. Тухтар всякий раз смущался и почтительно благодарил: «Спасибо, Шеркей йысна.(Й ы с н а — дядя) Всю жизнь помнить буду». И он действительно не забывал своего благодетеля: пахал его поле, огород, косил сено, заготавливал дрова, ухаживал за скотиной — делал все, что велели, никогда не требуя за свой труд ни платы, ни благодарности.
Безрадостной была жизнь Тухтара. С малых лет рос он в чужих людях. Отец его умер в девяносто первом голодном году. Тухтар не помнит его живым. Память сохранила только похороны. «Поплачь, поплачь, сынок, — надрывно просила плакучая мать. — Ведь без отца ты теперь остался». Но Тухтар так и не заплакал. Глядя на вздувшееся синеватое лицо покойника, пятилетний ребенок не испытывал ни жалости, ни скорби. Страх заглушил все чувства.
А через год на деревню набросилась холера и унесла мать Тухтара. Как ее хоронили, сын не видел. Он тоже болел, лежал без сознания. Но смерть пощадила его. Судьбе было угодно, чтобы Тухтар сполна изведал горькую сиротскую долю.
Малыша приютил старый Тимма, пастух. Окрепнув, Тухтар стал помогать ему пасти стадо и быстро освоил всю эту премудрость. Старик очень привязался к смышленому, старательному, ласковому мальчику, заботился о нем, оберегал как родного сына.
В свободные минуты, уютно устроившись на луговой травке, Тимма любил глубокомысленно поговорить о жизни. Смысл всех витиеватых и причудливых рассуждений деревенского мудреца сводился к тому, что нужно жить правдой, и Тухтар навсегда запомнил это. Своему воспитаннику старик уверенно предрекал счастливое будущее. Да! Но жить только правдой.
Через несколько лет старик умер, оставив в наследство Тухтару длинный с резной рукоятью кнут. Тухтар до сих пор бережет его как самую дорогую вещь.
Желающих наняться в пастухи было много, и Тухтар остался без дела. Вот тогда-то и позаботился о нем Шеркей.
У сироты был надел земли на одну душу, но не было ни лошади, ни сохи. Шеркей сжалился над беднягой и предложил обрабатывать землю исполу. Тухтар с благодарностью согласился. Весь урожай Шеркей хранил у себя. Он даже хотел, чтобы Тухтар поселился у него в доме. Но сирота не пожелал тушить огонь в родительском очаге. Позднее он передумал и согласился перейти к Шеркею, надеясь, что так легче будет выбраться из все глубже засасывающей нужды. Но теперь уже Шеркей не желал этого. Он сообразил, что у Тухтара, кроме надела в поле, есть еще приусадебный огород. Какой же резон терять его — места в кладовых хватит и для двух урожаев. Гораздо выгоднее, если подопечный будет считаться самостоятельным хозяином. И Шеркей помог Тухтару на месте развалившегося родитель-ского дома поставить избенку. С тех пор, по словам Шеркея, Тухтар крепко встал на ноги.
Быстро течет время. Уже двадцать лет исполнилось в этом году Тухтару. Но счастье, которое пророчил ему добрый Тимма, все еще не приходило. Люди говорят, что уже наступил новый век, а в жизни Тухтара все оставалось по-старому. По-прежнему гнул он спину на Шеркея, частенько приходилось помогать и его брату. Но работать у Элендея Тухтар не любил. Не нравился ему этот резкий в обращении человек. Чуть что — сразу рявкает, будто цепной пес.
Тухтару, который так мало видел ласки, был больше по сердцу Шеркей. Мягкий, обходительный, он никогда не приказывал, а только просил пособить по возможности, точно говорил не со своим батраком, а с добрым соседом. Шеркей не бранился даже тогда, когда Тухтар по каким-либо причинам не приходил на работу. Только спросит, слегка насупив брови: «А чем же ты занимался?»
Жил Шеркей ни богато, ни бедно — как говорится, середка наполовину. В деревне его все уважали за степенность, трудолюбие, благонравие...
Сегодня, как обычно, Тухтар поднялся по старой пастушьей привычке с восходом солнца. Можно было бы и отдохнуть, но Тухтар не любил сидеть без дела. Всегда найдет какое-нибудь занятие: то кадку старую починит, то красивый алдыр(А л д ы р — большой ковш) из березового корня вырежет — да такой, что все дивятся. Да мало ли что можно сделать, было бы только желание.
Сейчас Тухтар с увлечением мастерил гусли. Работа уже подходила к концу. Осталось только прикрепить крючки и натянуть на них струны. Но струн не было. Собирался принести их скрипач Едикан, но забыл о своем обещании. Напомнить Тухтар не осмелился.
Налюбовавшись гуслями, Тухтар вышел из избы и присел на скамейку у завалинки.
Одет Тухтар неказисто. Пестрая рубаха выцвела, побурела. Штаны коротки и узки, того и гляди расползутся по швам. На коленях большущие заплатки. Чтобы штаны носились подольше, предусмотрительный Шеркей велел жене залатать их на этих местах. Заплаты порвались и топорщатся бахромой. И все же нетрудно было заметить, что Тухтар весьма хорош собой. Фигура статная, ловкая. Выразительно очерченное лицо очень украшают глаза — черные, такие, что и зрачки отличишь не сразу. Кроткие, с затаившейся в глубине печалью. Волосы густые, черные, как смоль.
Взгляд Тухтара устремлен вдаль. С пригорка, на котором стоит домик, видна вся деревня с окрестностями.
Утламыш лежал как на ладони. Деревня невелика, всего дворов двести. В ней три большие улицы: Нагорная, Средняя, Нижняя. Есть еще одна маленькая, улочка-односторонка — Дальняя. На ней и живет Тухтар, но избушка его стоит на отшибе, в конце деревни. Вплотную к ней подходит огород самого богатого утламышца Каньдюка.
Живут в Утламыше некрещеные чуваши. Они очень гордятся, что не поддались церкви, к своим крещеным собратьям относятся пренебрежительно, свысока и никогда с ними не роднятся.
Если верить старикам, то утламышские избежали крещения только благодаря мудрости и находчивости основателя их рода Метрика бабая. Не пожелав отрекаться от древней веры, старик откупился от русского архиерея стадом овец. Было это очень давно, когда еще царствовал царь Иван Грозный.
А живется некрещеным нелегко. Власти на них посматривают косо, подозрительно, всячески притесняют, даже податями облагают в двойном размере.
Когда-то на месте Утламыша шумели дремучие, непроходимые леса, в которых было полным-полно медведей. Теперь леса синеют на севере. О дебрях напоминают только кряжистые полусгнившие пни, торчащие по берегам Юман-озера. Да в долине Сен Ыр, где приносят жертвы, сохранились еще заросли ивняка и бобовника. Когда Тухтар ходил в подпасках, в кустарник загоняли стадо, чтобы укрыть скотину от полуденного зноя. Тухтар очень любил рыскать по лужайкам в поисках шмелиных гнезд. Найдя круглые, облепленные землей и сухими травинками соты, разламывал их на куски и с жадностью высасывал прозрачный, как слеза, мед. Вдоволь налакомился и сочными ягодами костяники, которой в тех местах уйма.
По ночам в Сен Ыре пасли лошадей. Люди разводили костры и, сидя вокруг огня, до утра по очереди рассказывали сказки и разные дивные истории о подвигах далеких предков. Золотятся на траве капельки росы, скачут огненные блики, улетают в черное таинственное небо стаи искр, невдалеке тихонько ржут кони...
Особенно много людей собиралось, когда у костра сидел известный на всю деревню балагур и острослов Шингель. Чего только от него не наслушаешься! То расскажет такое, что мурашки по спине бегают и сердце сжимается от страха, а то этакое завернет, что все от смеха по земле катаются, за животы держатся.
А если кто-нибудь засыпал, то провинившегося наказывали. Невесть где изловят ящерицу, положат в карман и зашьют. Нет ящерицы — жуков полон карман напихают. Или же возьмут за ноги и за руки и поволокут в какой-нибудь буерак, припевая: «Придет Кажан, потянет Кажан...» Находились такие любители поспать, что не просыпались и при этом. Очнется утром и таращит глаза : «Где это я?»
На юг и на запад от Утламыша расстилаются поля. Бесчисленные разноцветные клочки напоминают безалаберно вытканный сурбан.(С у р б а н — головной наряд замужней женщины)
По соседству с деревней поблескивают, точно голубые глаза, озера Юман и Карас. Густыми ресницами трепещут вокруг них заросли высоких камышей. Старожилы считают воду озер целебной. Если, мол, слепец промоет ею глаза на восходе солнца, то в скором времени прозреет. Но все это, видать, досужие выдумки. Много раз стройненькая, как козочка, Менюк приводила к озерам своего слепого брата Ильку, но так и не увидел он белого света. Наведывались и другие слабые зрением, но все без толку.
Вдали сквозь утреннюю дымку виднеются захудалые чуваш-ские деревушки Коршанги, Шигали. Их домики жмутся к берегам Карлы. В стороне от них, на холме, раскинулся мижерский(М и ж е р ы — мещеряки (татарская народность) аул...
Тухтар заметил Ильяса только тогда, когда мальчик подошел к нему совсем близко и сказал:
— Тухтар тэдэ, тебя папа зовет.
— А? Папа, говоришь? Сейчас?
— Сказал, чтобы сразу шел.
Тухтар вышел вместе с мальчиком на улицу. Дверь избушки осталась распахнутой. Кто польстится на старый глиняный горшок, в котором Тухтар варит себе немудреную пищу, на деревянное ведерко и миску с ложкой? А если и найдется такой, пусть берет на здоровье, — долго ли смастерить себе новые...
Шеркей ожидал на крыльце, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу. Поздоровавшись, он с притворным равнодушием спросил:
— Ты вчера дома, что ли, у себя был?
— Дома.
— Верно, что-нибудь делал?
— Да так, кое-что... За огородом забор поставил. Хочу еще яблонь посадить, ямки приготовил. Уже шесть штук вырыл.
— Загородил, значит... Это ты хорошо придумал. А то туда козы повадились. Я сам как-то выгонял. Растоптали бы картошечку нашу. Что деревья посадил — неплохо, неплохо. С яблочками будем. А к нам ты вчера заглядывал?
— А что, работа была какая?
— Работа-то... — Шеркей запнулся, испытующе взглянул на Тухтара. — Хотел я, видишь, справиться, не был ли ты у нас. Подпол кто-то весь изрыл... Может, ты зачем туда лазил?
— Какой подпол? — недоуменно спросил батрак. Шеркей подробно рассказал о случившемся.
— Нет, Шеркей йысна. Я прихожу, только когда велите. В подполе же вашем сроду не был. Честно говорю.
— Ну да что там, что там... Это я так просто, к слову пришлось. Дело не в том. В воскресенье собираюсь я на базар в Буинск, не откажи — накоси травки.
— Невелико дело. А с какого поля?
— Откуда хочешь . Сходи пешком, а вечером за травкой съездишь. Я думаю, не стоит два раза лошадку-то гонять. Иль как думаешь?
— Конечно, что ей силы зря тратить.
— Ну вот и хорошо.
— Куда ты его гонишь? Тухтар еще, верно, не завтракал, — послышался из избы голос Сайде.
Шеркей недовольно поморщился, но сделал вид, что ему хочется чихнуть.
Через минуту Сайде вынесла пестрый узелок, в котором были хлеб и сырник:
— Бери, бери. Кто же на пустой желудок работает...
— Ведь это кто как любит, — ввернул Шеркей.
Тухтар поблагодарил хозяйку, взял косу и, вскинув ее на плечо, быстро зашагал со двора.
По узенькой тропе он поднялся на бугор, где раскинули широкие крылья две ветряные мельницы, и вышел на большак, обсаженный с двух сторон белоствольными березами. Между деревьями с нежным шелестом колыхались волны колосящейся ржи. Кое-где из нее выглядывали синеглазые васильки. Хорошо в этом году взошли яровые! Редко выдаются такие. Густые, ровные — глаз не отведешь. Овес уже такой рослый, что меж не видать. Светло-голубая полба начала идти в трубку. Посеянные позднее вика и горох уже выкинули по седьмому-восьмому листку.
Где-то в синей вышине щедро рассыпали трели неугомонные жаворонки. Низко-низко, над самой землей, беспокойно кружились перепелки. Иногда они проносились перед самым лицом и обдавали его трепетным ветерком. «К дождю, наверно», — подумал Тухтар и прибавил шагу.
Впереди показался человек. Он быстро шел навстречу. Вскоре уже можно было разглядеть, что это мужчина. Высокий, плечистый. Рубаха белая, рукава закатаны по локоть. На голове картуз. Ноги до колен обмотаны белыми портянками. «Вроде эрзя какой-то вышагивает, — предположил Тухтар. — Они всегда так пеленаются».
Вот путник уже совсем близко. У него узкое бледное лицо с высоким выпуклым лбом. Под глазами темные круги. Короткие черные усы. Через левую руку перекинут городской пиджак. Ботинки красивые, дорогие. Вот так эрзя.
Подходя к Тухтару, мужчина приветливо улыбнулся:
— Добрый человек взялся за работу?
Говорил он по-чувашски свободно, чисто. Чувствовалось, что его родной язык. Тухтар еще раз взглянул на лицо незнакомца, потом, посмотрев на его ноги, покосился на щегольской пиджак и оробел: кто же таков встречный, как его приветствовать?
— А не рано ли еще выходить с косой? — поинтересовал-ся тот.
— Да я так, для лошадки малость... — несмело пояснил Тухтар.
— В хозяйстве и это дело нужное, — согласился мужчина, внимательно приглядываясь к узелку в руке Тухтара. Тухтар хотел было двинуться дальше, но прохожий задержал его.
— Послушай, молодой человек, — после некоторого колебания смущенно проговорил он. — Не найдется ли чего перекусить у тебя?
— Перекусить? Есть. Хлеб вот... — Тухтар положил косу и начал поспешно развязывать узелок.
Мужчина устало опустился на траву около молодой чечевицы.
— Отдохнем-ка немного. А? Садись рядом, коли тебе не к спеху.
Тухтар пристроился по соседству на корточках. На стареньком выцветшем платке разложил незатейловую батрацкую снедь.
— Спасибо, добрый человек. Мне много не надо. Так только, червячка заморить, — сказал незнакомец. Но видно было, что человек этот сильно голоден.
— Ты и сырник бери. И вкусней и сытней будет, — ободрил его Тухтар.
— Можно и сырника попробовать. Откровенно говоря, стосковался я по домашней пище. Уж ты извини меня, дорогой.
— Ешь, ешь на здоровье. А куда же ты путь держишь? Из каких краев к нам?
— Домой, браток, возвращаюся, в Чепкасы. Палюком меня зовут. Сандоровым Палюком. Может, слышал? Утламышские должны меня знать.
Тухтар вздрогнул и чуть не вскочил с места.
— Сиди, сиди, — громко рассмеялся Палюк. — Нагнал я на тебя страху. Что, испугался острожника? Чуть наутек не пустился, как заяц. Иль похож я на злодея?
— Не так уж... — еле выдавил парень. Он с испугом и любопытством разглядывал того, кто назывался Палюком.
А Палюк тихо говорил:
— Не бойся. Такие люди, как я, не враги тебе. Не грабители мы, не убийцы, хотя и подметаем кандалами дороги российские. В позапрошлом году в третий раз меня упрятали в тюрьму. Отдохни, говорят, голубчик, хватит тебе бегать. Выделим тебе светелку отдельную, чтоб никто не беспокоил. Тихо, прохладно. Денег за квартиру не возьмем. Харч тоже наш. Живи только. Чем дольше, тем лучше. Так-то... А теперь вот домой возвращаюсь... Со вчерашнего дня макового зернышка во рту не было. Аж подташнивать стало...
От быстрой еды он подавился, закашлялся. Отдышавшись, пошарил в кармане, достал несколько монет:
— Бери. Это тебе за угощение. Еще раз спасибо.
Тухтар наотрез отказался от денег:
— Не нужны они мне, Палюк тэдэ. Ни копейки не возьму. Не обижай. А ты и мой кусок бери, не стесняйся. Мне не захочется, совсем недавно поел. Да и домой скоро вернусь.
Палюк от хлеба не отказался, но его огорчило, что Тухтар не взял денег.
— А чей же ты будешь? Кое-кого из утламышских я знавал раньше.... Каньдюков, например...
Тухтар усмехнулся:
— Нет, наверно, в округе человека, какой не знал бы их. Если кто не видел, то слыхал.
— Нет, браток, я с ними, к сожалению, не понаслышке знаком. С Нямасем весьма близко. Это он меня определил на царские хлеба. Заботливый, ничего не скажешь. Сколько лавок теперь у них?
— Одна вроде...
— Это в Утламыше. А в Буинске?
— Не знаю.
— Конечно, — согласился Палюк. — Откуда тебе все знать? Нямась там в позапрошлом году надругался над девушкой. Она в тот же день повесилась. На каторге бы мерзавца сгноить надо. Да вывернулся. С отцом ее сговорился как-то. Откупился, видать. Замяли дело... Так что Нямася я знаю.... А все-таки чей будешь?
— Сын Туймеда я, Тухтаром зовут.
— Нет, Туймедов не знаю.
— Сирота я. В работниках живу у дяди Шеркея.
— Это у какого, у сына Сямаки? С братом его, с Элендеем, мы одногодки. Вместе солдатскую лямку тянули. Царю и отечеству верой и правдой служили. Да, царю... Хороший мужик... — Палюк улыбнулся. — Не царь, конечно, а Элендей... Постой-ка, а ты тот малец, что ходил в подпасках у старого Тиммы?
— Ну да, — обрадованно подтвердил Тухтар, которому почему-то стало очень приятно оттого, что Палюк знает его. — Погоди-ка, погоди... Ведь это вроде ты подарил мне шапку. Тогда там... Помнишь, у озера Карас?
— Какую шапку?
— Ну, такую... с длинными ушами...
— Пеструю? Сибирскую малахайку? Линялую? Вот как... А я уже забыл про это.
— А я вот нет. Добро нельзя забывать. Так учил меня дедушка Тимма. — Голос Тухтара дрогнул. — Три зимы носил я твою шапку. И каждый раз, когда надевал, спасибо тебе говорил. Каждый раз вспоминал тебя, как родного человека.
— За это-то? — Палюк похлопал парня по плечу. — Не стоила шапка такой благодарности. Шел я тогда к кузнецу Капкаю по делу, встретил Тимму. Поздняя осень была. Холод, сырость. Даже в костях мозжит. Гляжу, а ты без шапки. Головенка стриженая... Теперь вон какие кудри отрастил — и шапки не надо. Хороши у тебя волосы. Не стригись наголо. Ну, а как же теперь поживаешь, Тухтар?
— Живу-то? Да как сказать...
— Понятно, Тухтар, без слов понятно. Живешь, как эта чечевица у дороги. Кто ни пойдет — всяк топчет. Так, что ли?
Палюк согнул колени и обхватил их длинными руками. Лицо его стало задумчивым, брови сомкнулись, бледный лоб перерезала глубокая складка. На скулах вздулись желваки. Немного помолчав, он вздохнул, заговорил:
— Так-то вот и живем мы все, родненький. Все счастья ожидаем. Вот, мол, явится, вот, мол, явится... И эдак его ждать нужно, счастья-то? Эх... Ну да ладно. Встретимся еще — поговорим. Гора с горой не сходятся...
Он поднялся. Встал и Тухтар.
— Ну а чем же отблагодарить тебя? Оставил бы башмаки, да шагать еще восемь верст — ноги отобьешь. Э-э, постой-ка, дружок... — Взгляд Палюка остановился на пиджаке. — Отдам я тебе вот эту штуку. Мне ее мой хороший товарищ подарил. Да не пришлась одежда бродяге по костям, тесновато, потрескивают ниточки на швах. А тебе наверняка в самую пору.
Тухтар отрицательно покачал головой. Но Палюк не обратил на это внимания и накинул на плечи парня пиджак.
— Носи на здоровье. Ну-ка, надень его при мне. Посмотрю, каков ты будешь.
Тухтар не пошевелился. Тогда Палюк стал одевать его, как своенравного ребенка.
— Облачайся, облачайся... Поди, думаешь, арестантский... Не ходят в таких в тюрьмах, сынок...
Застегнув последнюю пуговицу, он отступил на несколько шагов.
Лицо его просияло от удовольствия:
— Как на заказ шили. У поставщика его императорского величества. Теперь, парень, любую невесту выбирай! Все твои. Не женат еще?
— Нет, — еле слышно пролепетал покрасневший от смущения Тухтар.
— Ну, у тебя все впереди. А пока — прощай. Да смотри, не проговорись, что встретил беглеца Палюка. Не видел ты меня и не слышал. Понял?
Палюк крепко пожал Тухтару руку, одобрительно хлопнул увесистой ладонью по спине и размашисто зашагал по большаку.
Тухтар был так ошеломлен происшедшим, что даже забыл поблагодарить и попрощаться. А когда он немного пришел в себя, Палюк был уже далеко.
Тухтар долго глядел ему вслед... И вовсе не похож он на арестанта, тем более на беглого. Ведь беглый — это пострашнее любого разбойника. Разве разбойники бывают добрыми? А он вон какой...
Палюк оглянулся. Заметив, что Тухтар еще не ушел, несколько раз махнул рукой. Тухтар долго махал ему вслед.
Фигура ушедшего с каждой минутой делалась все меньше и меньше. Вскоре она скрылась за мельницами, потом мелькнула белым пятнышком у самой деревни и наконец затерялась в зелени огородов.
Тухтар поднял косу и осторожно, словно пытаясь убедиться, что дело происходит не во сне, погладил полу пиджака. Сукно было ласковым, мягким. Ни у одного деревенского парня нет такого дорогого красивого пиджака. Да что там парни — у самого Нямася хуже. Тухтар опять взглянул в сторону деревни. Но Палюк больше не появлялся. Только дорожная пыль еще хранила четкие следы.
Тухтар глубоко вздохнул, вскинул косу на плечо и свернул с дороги влево. На глаза ему попался безжалостно растоптанный кустик молодой чечевицы. Память сразу подсказала: «Так и живем мы все». Тухтар невольно несколько раз повторил эти слова. Но почему Палюк сказал «мы»? Да еще добавил: «все»? Ведь он не безрадостный батрак. Как же понимать такое? Странно... Размышляя над этим, Тухтар вдруг ясно представил себе лицо Палюка, его улыбку, глубоко запавшие глаза, услышал грудной голос. Стало легко и радостно. Значит, есть люди, которые уважают бедняков.
Ластился к щекам теплый ветерок. Где-то вдохновенно заливалась веселая пичуга. Вовсю старались скрипачи-кузнечики. Хотелось даже запеть. В глубине души рождался мотив, сплетался со словами. Тухтар улыбнулся и начал тихонечко напевать:
Касатка острокрылая,
В небесах паря,
Принесешь ли, милая,
Счастье для меня?
Безмятежную тишину летнего дня разорвал крик. Кричала женщина. Тухтар от неожиданности замер. Прислушался и что есть духу, не разбирая дороги, побежал в сторону долины...
3. Встреча с бедой
Чувашские дети с малых лет приучаются к труду. Шестилетние уже присматривают за меньшими и остаются в доме за хозяев, когда взрослые во время жатвы уезжают в поле. Восьмилетний мальчуган берется за серп, учится плести лапти, а девочка такого возраста вяжет чулки. Пятнадцатилетний подросток делает в хозяйстве все, что необходимо. И нет большей радости, чем видеть, что их дети не боятся труда, растут прилежными, хозяйственными. Сэлиме в этом году исполнилось восемнадцать лет. Она вполне могла заменить хозяйку дома. Дни ее до краев были заполнены хлопотами и заботами. За что бы не принималась Сэлиме, все получалось у нее ладно. Была она ловкой, старательной, и чувствовалось, что работа доставляет ей удовольствие.
Сэлиме скромна и, как всякая девушка-чувашка, очень стеснительна. Чуть взгляни на нее попристальнее — и сразу же опустятся ресницы, а щеки покроются густым румянцем. Со старшими почтительна и никогда не вмешивается в их разговор. Слово родителей для нее закон.
Зимой девушка бывает у дальних родственников на посиделках, где усердно прядет кудель до тех пор, пока не заболят пальцы. Сэлиме любит водить хороводы. У нее хороший голос, и поет она красиво, но еще ни разу не была запевалой: нет у Сэлиме желания выделиться среди подруг показать себя перед людьми.
Еще с позапрошлого года многие парни всячески старались привлечь к себе внимание Сэлиме, но она относится к ним равнодушно и нисколько не гордится тем, что нравится. Сверстниц это удивляло. «Иль никто не по душе тебе? — частенько спрашивали они. — Погляди, какие парни вокруг тебя увиваются». И не без ехидства предупреждали: «Смотри, довыбираешься, допривередничаешь — будешь старой девой».
Сэлиме ничего не отвечала, только улыбалась.
Благосклонно посматривали на дочь Шеркея самые строгие ценители девичьих достоинств — женщины, имеющие взрослых сыновей. Разве плохо привести в дом такую сноху: и красивая, и работящая, и уважительная — все при ней. По их мнению, девушка пошла в свою мать.
Окружающие считали Сэлиме подготовленной для самостоятельной жизни. Но только внешне выглядела она взрослой. Сэлиме еще смотрела на мир наивными детскими глазами и он казался ей уютным, как горница в родном доме. И не хотелось думать о том, что в жизни много горя и несправедливости. Все в таком возрасте считают, что счастье дается человеку вместе с жизнью...
После разговора с отцом Сэлиме торопливо позавтракала и сразу же отправилась в поле. В низинах еще клубился туман. В небе беззаботно резвились острокрылые ласточки. Где-то в прибрежной чащобе бойко куковала кукушка. «Сколько мне лет осталось жить?» — спросила у нее Сэлиме. В ответ послышалось столько звонких уверенных «ку-ку», что надоело считать. Девушка довольно улыбнулась. Чтобы сократить дорогу, она пошла через луг, он был густо покрыт цветами. Влажные лепестки ярко поблескивали на солнце, и казалось, что по лугу рассыпаны девичьи монисты.
Ох, до чего же хорошо идти ранним утром босиком по густой траве! Из-под ног во все стороны разлетаются росинки и опадают на землю жемчужной россыпью. Воздух свежий-свежий, словно родниковая вода, не надышишься! Сэлиме и не заметила, как дошла до своего поля. Вот он, знак ее рода: две маленькие межки, соединенные посредине невысокой насыпью.
Хотя просо было посеяно с запозданием, поднялось оно хорошо. Мохнатые нежные стебли уже начинали буреть, а кое-где пошли в трубку. Сорняков почти нет. Работы будет немного. Только вот скучновато одной.
Не теряя даром времени, Сэлиме подоткнула красный фартук и принялась за дело. Ее маленькие руки ловко выдергивали перепутанные плети вьюнов, ветвистые кустики васильков. Работа подвигалась быстро.
Пахло чем-то пряным, как будто чебрецом. Хорошо бы нарвать этой душистой травы и заварить чай, но где она растет тут? Сэлиме подняла голову, осмотрелась. Чебрец, наверное, рос на склоне оврага, который подходил к самому полю. Да и трава там хороша. Обязательно надо сказать отцу, чтобы там накосил.
За оврагом раскинулось ржаное поле. Взглянув туда, девушка очень удивилась: там ходила скотина, кажется, два теленка. Кто же это пустил их на озимь? Сколько теперь потопчут... Полевой сторож, видать, здесь и не появляется. Похрапывает где-нибудь, пригревшись на солнышке. Сэлиме укоризненно покачала головой и вновь начала полоть. Надо постараться, чтобы ни одной травинки не осталось. Проса посеяли мало, но если хорошо ухаживать за ним, пшена будет вдоволь, на всю зиму хватит.
Все чаще стал попадаться пырей. Он сидит в земле крепко, корни все время обрываются. Оставить же их нельзя: сразу прорастут. Каверзная трава. То ли дело красноцветка: раз выдернул — и больше не покажется.
На лице Сэлиме засверкали капельки пота. Одеревенела поясница. Надо малость передохуть. Сэлиме разогнула спину, подняла голову — и сразу же попятилась. Прямо на нее бежали два волка. Вот тебе и телята! Девушка в ужасе прикрыла лицо черными от налипшей земли руками, отчаянно закричала.
Крик остановил волков. Они воровато огляделись, принюхались: опасности не было — и звери спокойно двинулись к девушке. Какой прок кричать в безлюдном поле! Сэлиме судорожно схватила комок земли, но он сразу же рассыпался; схватила второй — он тоже превратился в пыль. Не помня себя от ужаса, Сэлиме выдернула кустик с желтым цветочком на макушке и выставила его перед собой, словно он мог защитить ее от волков.
Хищники подошли вплотную. Сэлиме слышала их возбужденное дыхание. Влажно поблескивали желтоватые клыки.
Вот один волк покрупнее прижал острые уши и, жадно втягивая воздух, медленно потянулся мордой к Сэлиме. Но в этот миг послышалось громкое «орьях высс!»(Восклицание, которым отгоняют волков)
Девушка, точно подкошенная, упала на землю.
4. Спасение
Увидев Тухтара, волки неохотно отбежали от девушки. Он ринулся на них, замахиваясь косой. Звери отпрыгнули в сторону и трусливо бросились наутек. Быстро перебежали овраг, нырнули в рожь.
Тухтар несколько раз погрозил им кулаком и склонился над девушкой.
— Это ты, Сэлиме? — изумленно спросил он.
Она ничего не ответила. Ее побледневшие губы часто вздрагивали, правая щека дергалась, выбившиеся из-под платка перепутанные пряди темно-русых волос прилипли к влажному лбу. Глаза смотрели тускло, зрачки их были сильно расширены.
Сэлиме поднялась с помощью Тухтара с земли.
Он стал ласково уговаривать ее:
— Ну чего ты боишься, успокойся...
— А волки? Где они?
— Говорю же, не бойся. Прогнал я их. За тебя испугался, не побежал за ними. А то бы отведали моей косы. Ну чего, чего ты? Не придут они больше.
— Тухтар?.. Это ты, Тухтар? — Глаза Сэлиме прояснели.
— Ну, а кто же еще? Конечно, я. Иль не узнала?
— Ох, узнала...Теперь узнала... — Рука девушки доверчиво прикоснулась к его плечу. — Это всемогущий Пюлех послал тебя ко мне. Думала, умру от страха.
Она оправила фартук, платье, убрала со лба волосы, вытерла ладонью лицо.
— Ты себе лицо испачкала, — шутливо заметил Тухтар.
Она вспомнила про свои грязные руки и смущенно посмотрела на парня. Вдруг глаза ее стали удивленными.
— Ты что? — встревожился он и огляделся по сторонам.
— Постой, постой-ка... — ответила она, не отводя внимательного взгляда. — Что это на тебе? Пиджак?
— Разве плохой?
— Нет, очень хороший... Просто загляденье! — Она провела ладонью по рукаву. — Такие, наверно, только барские дети носят. А почему ты в таком? Чей он?
Тухтар улыбнулся.
— Как чей? Известное дело — коль на мне, значит, мой.
— Ой, ой, ой! Так я тебе и поверила. Такой вещи не найдешь и на Буинском базаре. А если и отыщешь, то знаешь, сколько денег за него отвалить нужно? Чей же он? А? Скажешь мне?
— Ладно, ладно... В другой раз как-нибудь расскажу, — уклончиво пообещал Тухтар и стал расспрашивать о волках.
— Ой! И вспоминать жутко. Просто не верится, что все так хорошо обошлось. Но как ты здесь очутился? Иль ты знал, куда я пошла?
Тухтар объяснил, как все произошло.
— Неужели я кричала? — удивилась Сэлиме. — Ничегошеньки не помню. Нет, правда, хотела крикнуть, только голоса не было. Знаешь — как во сне. Вот так прополола просо!..
Услышав, зачем девушка приходила в поле, Тухтар с укором сказал:
— Кто же полет до празднования синзе?
— Да я совсем и не полола. Так только, попробовала от нечего делать. Думаешь, меня на празднике окатят за это холодной водой? Но ты ведь не скажешь? Правда? Иль подведешь меня? А?
Сэлиме окончательно пришла в себя. Щеки порозовели, глаза смотрели весело.
– Не скажу, если ты мне поможешь накосить травы, — пообещал Тухтар.
— А ее можно косить? Ведь тоже грех, — сверкнула белоснежными зубами девушка.
— Да ведь для лошадки только, самую малость...
— Ну, коли не выдашь, тогда пойдем. Умоюсь заодно. Страшна я, наверно, сейчас? Как пугало огородное? Да? — она притворно смутилась.
— Нет. Что ты! Ты очень... — Тухтар растерянно замялся, потупился, затеребил на пиджаке пуговицу.
— Что очень?
— Ну... Ну, очень чистая, говорю.
— А-а! — очень серьезно произнесла она. — Куда чище. Точно из печной трубы вылезла.
Стараясь не помять проса, они медленно двинулись к оврагу. Сэлиме опустила голову, задумалась. Когда начали спускаться по склону, она сказала:
— Давай понесу косу.
— Да я не устал. Подумаешь, тяжесть.
Сэлиме не стала настаивать и снова погрузилась в раздумье.
Немного погодя он снова услышал ее тихий-тихий голос, как будто она говорила сама с собой:
— Знаешь, Тухтар... Тебя, видно, сама судьба посылает ко мне на помощь в трудную минуту. Второй раз ведь ты спасаешь меня от смерти.
— А ты считать не разучилась? Когда же еще был такой случай?
— Не притворяйся, что забыл. Не ты ли вытащил меня из колодца, когда я была маленькой? Еле откачали тогда.
— Эка вспомнила! Я уже давно позабыл об этом.
— А я вот не забыла... — Девушка вскинула голову и, глядя Тухтару прямо в глаза, спросила: — А коли еще раз попаду в беду, спасешь? А?
На губах ее играла лукавая улыбка, но глаза были серьезными.
— Пусть лучше никогда не будет этого. Не хочу я, чтобы ты попадала в беду.
— Разве тебе меня жалко?
— Еще бы. — Тухтар опустил голову.
— Спасибо, Тухтар. — Сэлиме приостановилась и, немного подумав, добавила: — Я тоже жалею тебя. Знаешь... как родного. Иногда мне кажется, что ты мне брат. Сама не знаю почему. Кажется — и все.
Он с недоверием и надеждой взглянул ей в лицо.
– А ты... вправду это? Не шутишь?
Его смущала улыбка.
Сэлиме погасила ее и, не переводя дыхания, твердо произнесла:
— И луной и солнцем клянусь... А еще хочется мне преподнести тебе подарок, чтобы ты помнил меня... Всегда, всегда...
Она печально вздохнула и пошла впереди Тухтара. На платке, словно ягодка, красная божья коровка. Тухтар хотел смахнуть ее, но не осмелился.
Запахло сырой землей. На дне оврага весело поблескивал родничок. Прозрачные игривые струйки настойчиво пробивались между камешками-голышками и убегали в густые заросли осоки. Сэлиме подбежала к источнику, наклонилась над ним и тут же испуганно отпрянула.
— Ой! Здесь что-то трехглазое. Не то зверь какой, не то урод, вроде Урнашки.
Тухтар посмотрел в воду, весело рассмеялся.
— Это тень от цветка! Правду говорят: пуганая ворона куста боится. Иди сюда. Вода здесь очень хорошая — не оторвешься!
Он отогнал жуков-плавунов, ловко, точно ковшиком, зачерпнул плотно сложенными ладонями холодной, как лед, водицы и начал медленно пить, смакуя каждый глоток.
С ивовой ветки с любопытством поглядывала желтенькая с пестрым хвостиком птичка. Тухтар плеснул на нее водой. Птаха перелетела на другой сук и опять уставилась на парня круглыми и золотистыми, словно просяные зерна, глазками.
Сэлиме присела рядом на корточки, но пить так и не осмелилась. Отойдя в сторонку, она начала умываться.
— Идем же косить! — послышался вскоре ее задорный голос. — Я готова!
По лицу Сэлиме сбегали струйки воды, в густых, четко очерченных бровях поблескивали серебристые капли. Не захотела она вытереться фартуком: некрасиво будет в мокром.
...Тухтар косил размашисто, забирая широко, но движения его тела были такими непринужденными и легкими, что со стороны казалось, будто он не работает, а забавляется. Нравится парню слушать, как посвистывает коса, — вот он и помахивает ею.
— Ох, здорово! Ох, здорово! — восторженно шептала Сэлиме при каждом взмахе.
Она и сама косила неплохо, не всякая сверстница могла потягаться с ней в этом деле, но, беря у Тухтара косу, девушка заволновалась: не хотелось ей показаться перед ним неловкой, неумелой.
— Хватит, пожалуй. Воз уже есть, — сказала она, закончив свою полосу, и вытерла оборкой фартука разгоряченное потное лицо.
— Умаялась? — заботливо спросил подошедший Тухтар. — Оставим до следующего раза. Придешь еще со мной? Волков не побоишься?
— С тобой мне ничего не страшно, — ласково взглянула она в его глаза.
— А может, ты просто так, для забавы говоришь?
Девушка отрицательно покачала головой.
Некоторое время они молча стояли друг против друга. Сэлиме, потупившись, перебирала пальцами кончики платка, Тухтар внимательно разглядывал на ладони крохотную царапину.
— Тухтар! А кто же за нас траву сгребать будет? — спросила девушка и тихонько рассмеялась... — Ну-ка, давай приниматься за дело. Этак мы до самого вечера не управимся.
Трава слегка пахла медом и парным молоком. Возиться с ней было очень приятно. Работа продвигалась быстро.
Домой возвращались по узенькой межевой стежке. Шли медленно, молчали. Сэлиме задумчиво покусывала травинку. Сколько парней в деревне, но ни к одному не лежит душа. Только к Тухтару. Почему так? Особенный он какой-то, не похожий на всех. Другие парни только «гы-гы» да «гы-гы», руки в боки, грудь колесом, нос к небесам — вот, мол, мы какие, любуйся. Выбирай, не зевай, не упускай своего счастья. Откажешься — жалеть будешь. Мы себе цену знаем. А ей смотреть на таких противно.
Тухтар совсем другой. Ласковый, заботливый, скромный. А на нее всегда смотрит, как ребенок на какую-нибудь красивую диковинку. Кажется, что если бы можно было, то взял бы Сэлиме бережно-бережно в руки и спрятал за пазуху, к самому сердцу.
Такой никогда не обидит, беречь будет всю жизнь, жалеть, ни одного грубого слова не скажет. Давеча увидел, что она устала, — сразу забеспокоился, опечалился. Ругал себя за то, что дал ей косу. А вот отец только и ворчит на мать: «Бездельничаешь, бездельничаешь». Еле на ногах она порой держится, а он знай свое: «Дела не вижу». Да и другие женщины от мужей доброго слова не слышат, только попреки да оскорбления. А иные и с синяками иногда ходят.
Нет, Тухтар не такой, как все, не такой. Посмотрит — и сразу на душе весело становится, как в солнечный весенний день. И Сэлиме будет его беречь. Будет ласковой-ласковой.
«Тю-лю-лю! Лю-лю!» — звонко защебетала какая-то птица.
«А ты откуда все знаешь? — улыбнулась Сэлиме. — А коль проведала, так помалкивай, не будь сплетницей».
Птаха не унималась. «Ну и болтай себе на здоровье! Не боюсь!»
Задумчиво шелестела трава. Ласково льнули к ногам ромашки, осыпая икры золотой пыльцой. На розовых цветах клевера покачивались бархатистые важные шмели. Весело порхали разноцветные мотыльки.
— Тухтар, а почему ты никогда не бываешь на хороводе? — неожиданно спросила Сэлиме.
Парень смутился и ничего не ответил...
С детских лет Тухтар чувствовал себя чужим среди людей. Ему казалось, что каждый хочет его обидеть. Так уж лучше быть подальше ото всех. А песни Тухтар очень любит. По вечерам, усевшись на скамейке у своего домика, с наслаждением слушает, как поют девушки и парни, тихонько вторит им. Когда молодежь проходит по его улице, он сразу же прячется в избу. Как-то живущий по соседству Михук пригласил его вместе пойти на хоровод. Тухтар сперва согласился, но вечером переменил свое решение. Рядом с нарядным Михуком он выглядел огородным пугалом. Михук ушел, а Тухтар едва смог сдержать слезы...
— Что же ты молчишь, Тухтар?
— Я стесняюсь, — неохотно проговорил он глухим голосом.
— А чего стесняешься? Ведь все там бывают.
— То все, а то я... — Голос его стал еще глуше, задрожал. — Кому я нужен такой?..
— Мне. Вот кому. Приходи сегодня обязательно. Слышишь?
— Видно будет... Подумаю...
— И думать нечего, волков не боишься, а хоровода испугался. К тому же теперь у тебя такой пиджак есть. Да, а когда же ты мне расскажешь, откуда взял это?
Тухтар окончательно растерялся. Вспомнил наказ Палюка: «Смотри, не проговорись. Не слыхал и не видал». Разве можно подвести такого человека — дорогого пиджака не пожалел он для Тухтара, но и Сэлиме обманывать нехорошо. Никто не относится к нему, как она. Сказала, что я ей словно брат. И поклялась даже солнцем и луной. «Нет, такая девушка не выдаст», — решил Тухтар и подробно рассказал Сэлиме о встрече с беглым острожником.
– Да, он, наверно, неплохой человек, — задумчиво сказала Сэлиме, выслушав необыкновенную историю, и успокоила: — На меня надейся. Слова никому не пророню.
Высокое приглашение
Вряд ли найдешь в Утламыше человека хлопотливее, чем Шеркей. С утра до вечера он чем-нибудь занят. Если нет стоящего дела, то хоть веревочку из кудели совьет. А как же можно жить иначе: ведь богатство собирается по крупицам — без гроша рубля не бывает, без зернышка закром полным не назовешь.
Если бы Шеркею запретили работать, это для него было бы самым тяжким наказанием — наверняка заболел бы и умер. «Двужильный, — говорили о нем в деревне. — Точный Сямака».
Каждый вечер, перед тем как заснуть, Шеркей старательно припоминал все, что сделал за день. Ворочился, раздраженно скреб затылок, подмышки, упрекал себя, шпынял: «Мало, мало. Даром, даром день пропал».
Пытаясь успокоиться, начинал пересчитывать все дела по пальцам: может, пропустил какое? Но итог оставался прежним.
Прикидывал, что сделано домашними, — опять неутишительная картина. «А чем, интересно, занималась Сайде, когда я уходил к соседям?!» Толкал локтем в бок давно уснувшую жену, спрашивал.
Та, не открывая глаз, сонным голосом путанно объясняла, потом заботливо говорила:
— Спи, спи. Отдохни. Умаялся ведь.
— Вам бы все спать да спать, — недовольно фыркал муж и, отвернувшись к стенке, начинал сосредоточенно обдумывать, что нужно сделать завтра.
Но как ни старался Шеркей, богатство не шло ему в руки. Очень неудачливо складывались дела. Куда ни кинь — везде клин. Растил телку — околела. Пришлось продать свою дряхлую, почти беззубую корову, добавить деньжонок и купить молодую. А какая выгода от этого? Новая корова взяла, как назло, и осталась яловой. Из шести овец только две приносят ягнят. Остальные из года в год не дают приплода. Точно заколдовали их.
Дом обветшал. Скоро жить нельзя будет. А как поставить новый? Правда, Шеркей припас немного хлеба на продажу. Но вырученных денег все равно будет для такого дела мало. Вот если бы добавить зерна из урожая нынешнего года, то тогда, пожалуй, можно построиться. Но кто знает, что принесет жатва.
Скоро, конечно, будет полегче. Тимрук почти взрослый, еще немножко — и настоящим работником станет. Ильяс тоже подрастает.
От Сэлиме помощи ждать нечего. Сегодня она в родитель-ском доме, а завтра ее нет. Иногда Шеркей подумывает, что хорошо было бы выдать дочь за богатого, но мысли эти он считает несерьезными. Не слыхать от людей, чтобы кто-нибудь разбогател за счет зятя. Но зато есть пословица: «Богач, выдавший семь дочерей, становится нищим». Слава богу у Шеркея осталась в живых всего одна дочь...
Когда Сэлиме и Тухтар пришли домой, Шеркей подправлял телегу. Девушка сразу подбежала к нему и начала взволнованно рассказывать о своем приключении, на все лады расхваливая Тухтара.
Из избы вышли Сайде с Ильясом. Мать заахала, прослезилась, стала благодарить парня. Ильяс смотрел на него с восхищением и завистью, будто на сказочного богатыря.
Шеркей к рассказу дочери отнесся равнодушно. Спас так спас. Да и волки в эту пору сытые, на людей не бросятся. Шеркея интересовало другое.
— А что это, что это у тебя, Тухтар, через руку перекинуто? Кажись, пиджак? Иль чудится мне? — спросил он, подавшись всем телом вперед, к батраку.
— Пиджак.
— А-та-та-та... Ведь правда, правда, пиджак. Не ошибся, не ошибся я... а пошел-то ты в рубашке. В рубашке ведь? Ну вот, опять я не ошибся. Откуда же он взялся?
Шеркей подошел вплотную, взял пиджак в руки, стал рассматривать его со всех сторон, то поглаживая и щупая сукно, то шелковую подкладку. Подышал на пуговицу, протер ее, пощелкал по ней ногтем, удовлетворенно хмыкнул.
— Ай какой гладенький да красивенький! Англицкий, верное слово, англицкий, — тихонько приговаривал он, вспомнив, что некогда видел такой пиджак в Симбирске на каком-то очень важном и представительном барине. — Ну, а где же ты взял его?
— Да нашел...
Хозяин вытаращил глаза, всплеснул руками, заприседал, осклаблился:
— Нашел! Вот счастье-то, вот счастье-то! Видать, с неба, с неба стали падать такие штуки. — Шеркей огляделся, словно тоже хотел найти пиджак.
— Не с неба. Шел по Алатырской дороге, гляжу: лежит...
— Лежит, лежит, — как эхо, откликнулся Шеркей. — А ведь такие вещи не лежат на дороге.
— Ну да. А перед этим телега проехала. Я кричал, да уже далеко отъехала она, не услышали.
— Не знаю, как это порядочный человек может потерять такую вещь. Пьяный если только...
— Ну, конечно, пьяный, — подтвердила эту догадку Сэлиме, пытаясь помочь Тухтару.
Отец молча взглянул на нее, сердито подвигал усами. В глазах его были недовольство и удивление: никогда еще не вмешивалась дочь в разговоры старших, пока ее не спрашивали.
Девушка вместе с матерью и братишкой ушла в избу.
Шеркей похлопал Тухтара по плечу:
— Ты малый честный, честный. За это и люблю я тебя, люблю. Ничего никогда не таишь от меня. Другой нашел и припрятал. А ты принес. Это хорошо... Но куда же запропастился этот шатун Тимрук?.. Ведь примерить пиджачок надо.
Тухтар побледнел, губы его обиженно задрожали. «Почему я не пошел сразу домой? — упрекнул он себя. — Вот тебе и подарок».
Шеркей еще раз оглядел пиджак, тщательно обшарил все карманы, даже вывернул их. Приласкал ладонью сукно, попробовал, прочно ли пришиты пуговицы, вешалка. Все было в порядке. Прищелкнув от удовольствия языком, он медленно заговорил тягучим медовым голосом.
— Да, Тухтарушка, да... Ведь если сказать по правде, то эта одежда для нас с тобой не подходит. Мы с ней, браток, словно цыплята в индюшиных перьях. Хе-хе-хе. Да и одно мученье с ней. Руки и то не поднимешь. Рукавички узенькие, гляди-ка какие. А ведь маленькую вещь не сделаешь большой, не расширишь. Нам нужно, что попроще, посвободней, потеплей да попрочней. Да и нехорошо, право, хе-хе-хе, нехорошо получается: пиджак-то и прореху у штанов не прикрывает. Хе-хе-хе... А ты уж взрослый, — Шеркей игриво подмигнул, — жениться пора, а прореха-то на виду.
Засмеют, засмеют девки. Вот я уж тебе сделаю осенью ватный. Теплый — печки не надо. И длинный, длинный, как положено, чтоб прореха не сверкала... Хе-хе-хе...
Зная стеснительность Тухтара, Шеркей особенно упорно напирал на последнее обстоятельство. Наконец он закончил свои разглагольствования и вопросительно поглядел на батрака.
— Нет, Шеркей йысна, — тихо, но твердо сказал Тухтар, решительно забирая пиджак из рук Шеркея. — Ты сам не раз говорил, что находку нельзя отдавать другому человеку.
— Нельзя, нельзя, — захлебнулся словами Шеркей. — Но только чужому. А разве Тимрук тебе чужой? Он мой сын, и ты тоже... не чужой. — Он хотел сказать «сын», но не осмелился.
— Спасибо, дядя Шеркей, спасибо. Но я тоже хочу надеть хорошую вещь. Хоть раз в жизни... хоть разочек.
Тухтар порывисто прижал пиджак к груди.
— Так? — с угрозой произнес хозяин. — Понятно, понятно... А я-то считал тебя своим человеком. Кормил, одевал, заботился как о родном. Значит, рубишь сук, на котором сидишь?
— Я никогда не ел даром твоего хлеба, Шеркей йысна. Или не работал я на тебя? А? Все делал, никогда не отказывался, не перечил ни в чем.
Шеркей вздыбился, как остановленный на всем скаку конь. Хотел что-то сказать, но не смог: поперхнулся, захрипел, закашлялся. Ему никогда и в голову не приходило, что Тухтар может сказать такое, всегда он был ниже травы, тише воды — и вдруг... Не иначе это Элендей воду мутит, подзуживает. Ну, конечно, в последнее время Тухтар стал больше работать у него. В прошлом году косил сено, нынешней весной пахал, боронил, сеял. Да и Элендей как-то заводил разговор, чтобы парень перешел жить к нему. Шеркей еще сказал тогда: «Значит, я крошу, а ты, братец, подъедаешь?» Вот народ пошел, никому доверять нельзя, даже брату родному.
Если же Тухтар уйдет, то прощай тогда и надел в поле, и огород, и участок луга — всем завладеет Элендей. Нет, не выйдет. Придется приласкать заартачившегося Тухтара: сухая ложка рот дерет.
— Ну вот уж и обиделся, — залебезил Шеркей, стараясь прогнать с лица недовольство.— Ведь я купить хотел пиджачок-то. Да... А ты бог знает что подумал. Хе-хе-хе... Недогадлив, недогадлив ты, браток... А коль не желаешь продавать, то воля твоя.
— Не хочу, — жестко подтвердил Тухтар.
— Носи на здоровье, носи. А Тимрука, я знаю, ты не обидишь. Тоже при случае дашь надеть. На гулянку когда там... Дело-то молодое. Да он и пониже тебя. Пиджак-то все, что надобно, прикроет. А ты подумай, подумай об этом. Не позорься перед девками...
— Ладно, Тимруку буду давать. Мне не жалко, — поспешно согласился Тухтар, обрадовавшись, что смог отстоять подарок Палюка.
В эту минуту у ворот появился высокий, неказисто сложенный человек. Смуглое, точно копченое, лицо безжалостно изъедено оспой. Большие, выпученные мутно-серые глаза расставлены так неестественно широко, что, кажется, будто они смотрят в разные стороны. Рот полуоткрыт, над мясистой, безобразно вывернутой нижней губой топорщатся редкие кривые зубы.
«Идол, настоящий идол. Откуда только взяли такого?» — подумал Шеркей. Так думал каждый, кто смотрел на этого человека.
Это был Урнашка, подручный Каньдюков. Днем он помогал Нямасю в лавке, ночью сторожил ее. Настоящее имя Урнашки — Хведюк, но и стар и млад звали его по кличке, и он нисколько не обижался.
Лет пять живет Урнашка в Утламыше, но никто толком не знает, откуда его привезли, чем занимался он раньше.
В деревне Урнашку не любили и несколько побаивались. Урод имел пристрастие к разным пакостным проделкам. Бывали случаи, что он бросал в колодцы кошек и собак. Один колодец так осквернил, что им не пользуются и до сих пор.
Однажды ночью кто-то перевернул в огородах все ульи, вы-бросил из них соты и растоптал. Вскоре выяснилось, что это натворил Урнашка. И с целью: у Нямася никто не покупал отсыревший сахар; когда же люди остались без меда, им волей-неволей пришлось брать порченый сахар.
Наказать бы надо хорошенько зловредного урода, но не осмелились. Попробуй-ка решись на такое дело, если Каньдюки в своем помощнике души не чают, горой стоят за него.
Правда, старики попробовали добром вразумить Урнашку, но он только скалил зубы, вращал глазищами и нахально гыкал, брызгая слюной. Урнашка не стал заходить на двор. Облокотившись на жердину, безобразно осклабился, поманил хозяина дома длинным крючковатым пальцем.
Шеркей неторопливо подошел, поздоровался.
— Шеркей пичче,(П и ч ч е — уважительное обращение) пойдем к нам.
— Зачем, зачем это?
— Тебя дед Каньдюк зовет.
— Для чего же? — Шеркей заволновался.
— Этого я не знаю.
— Говоришь, сам Каньдюк?
— Сказал же, сам.
— Старый, значит?
— Ты оглох, что ли? Видать, пыли в уши надуло.
— А как же, как же он сказал? — не унимался опешивший Шеркей.
— А так вот и сказал: поди-ка, говорит, Урнашка, позови многоуважаемого Шеркея, очень мне хочется повидать этого славного человека, соскучился я по нем.
— Куда же идти? В лавочку?
— Да нет, прямо домой. К нему гость приехал. Тебя тоже пригласили.
— А кто же приехал, приехал?
— Из волости, начальник. Так ты побыстрей.
— Я разом, разом. А ты зайди в избу, обожди, пока я соберусь.
Урнашка пренебрежительно отказался от приглашения.
Шеркей вбежал в дом, начал торопливо переодеваться. Надел черные шаровары, светло-синюю рубаху, поплевав на ладони, пригладил непослушные волосы, надвинул на них валянную из шерсти узкополую шляпу.
– Что это ты всполошился? — поинтересовалась жена. — Вырядился, словно на свадьбу собираешься. Небось, в гости куда хочешь идти?
Шеркей, как гусак, вытянул шею, многозначительно вздернул к потолку палец, таинственно зашептал:
— Каньдюк, понимаешь, сам старый Каньдюк меня в гости пригласил!
Сайде хотела расспросить обо всем поподробнее, но муж досадливо отмахнулся и выскочил из избы.
«Рехнулся, право дело, рехнулся», — думала Сайде, глядя, как он чуть не вприпрыжку бежит к воротам.
Пир у Каньдюка
Шагая рядом с Урнашкой по Средней улице к центру деревни, Шеркей ломал голову, зачем же его пригласил Каньдюк. Догадка сменяла догадку. Шеркей от волнения то и дело поправлял черный с бахромой поясок, ерошил на затылке космы, передвигая с места на место неказистую шляпчонку. Шуточное ли дело — быть приглашенным в гости к такому человеку!
Каньдюк известен на много-много верст вокруг. Весной, как только подсохнут дороги, на базаре в Буинске появлялись всадники с длинными палками, на концах которых болтались варежки. Эти люди — посланцы Каньдюка. Подняв палки повыше, они, не жалея глоток, оповещали купцов, что в Утламыше есть продажный хлеб. Только недавно торговцы из Шаймурзина и Буинска купили у Каньдюков по пятьдесят возов зерна.
Своей земли у Каньдюка мало, всего на три души, но он арендует поля у какерлинских мижеров, скупает наделы у обедневших хорноварских и чурноварских мужиков.
А коров, овец у него!.. У Шеркея в доме столько тараканов не наберешь. Почти на каждой лесной опушке встретишь стадо, принадлежащее Каньдюку. Раздобревшую на вольных кормах скотину загоняют в деревню поздней, черной осенью.
Лошадей у Каньдюка восемь. Все, как один, породистые, гладенькие, блестящие. Особенно хорош вороной жеребец, который всегда приходит первым на скачках. Не конь — огонь, только в сказках бывают такие.
У Каньдюка два сына. Старший, вдовец Нямась, которому уже перевалило за тридцать, торгует в лавке, младший — Лискав — учится в Казани. Две дочери ожидают выгодных женихов.
Шеркей шел, точно во сне. Завидев издали дом Каньдюка, он замедлил шаги.
— Ты что, еле плетешься? — спросил Урнашка.
— Значит, значит, и начальство там?
— Ага, на тройке прикатило. Тарантас на пружинах, блестит весь...
— Та-та-та! — Шеркей вытер вспотевшее лицо...
Дом у Каньдюка огромный, составленный из трех изб. С одной стороны сделал пристройку Нямась. Но не долго пришлось ему наслаждаться семейными радостями — через год жену схоронили.
Вскоре Каньдюк расширил свое жилище и в другую сторону. Бедняк сосед, спасаясь от нужды, задумал ехать искать счастья в Сибирь и за бесценок продал свою усадьбу. Каньдюк снес нашпигованную тараканами избу соседа и поставил на ее место впритык к своим хоромам новую, красивую, щедро украшенную резьбой.
Дом горделиво поглядывает на улицу высокими светлыми окнами. Они сделаны на городской манер — створки открываются.
На улицу выходят два высоких крыльца. Ступени широкие, чистые — хоть языком лижи. На дверях ярко сияют большие медные ручки. Их каждый день старательно натирают мелом.
— Куда же входить? — робко прошептал Шеркей.
— Куда впустят.
— Наверно, вот в эту калиточку?
— Нет, это для работников, — пренебрежительно ухмыльнулся Урнашка. По тону его можно было понять, что себя он работником не считает.
— Бисмилле!(Боже мой) И на что столько дверей нужно! Запутаешься.
Шеркей с Урнашкой уже подходили к середине дома, когда в одном из окон появилось курносое лицо Каньдюка. Он молча ткнул пальцем, показывая, куда входить, и сразу же скрылся за красиво расшитой занавеской.
Шеркей не понял этого жеста и неуклюже затоптался на месте. Но тут распахнулась дверь парадного крыльца. Из нее важно выплыл Нямась.
— Шеркей дей! Что же это ты мимо прошел? Иль знаться с нами не желаешь? Вернись, друзей мы вот с этого крыльца пускаем.
Голос у Нямася был с довольно сильной гундосинкой и хрипотцой.
— Да разве узнаешь, разве узнаешь... Вон ведь какой домина! Как в городе, как в городе!
Расправив складки рубахи и поддернув шаровары, Шеркей неуверенно двинулся к крыльцу.
— Иди же, иди же, дорогой наш гость, — подбадривал Нямась. — Кого же, как не тебя, пускать через парадный вход!
— Не много ли чести такому, как я... — пролепетал Шеркей. Он поглядывал то на свои растоптанные лапти, то на свежевымытые, поблескивающие охрой ступени. Наконец решился — шагнул, но сразу же споткнулся на правую ногу. «Ох, к беде!» — И Шеркей затоптался на месте, стараясь споткнуться и на левую, что, по его мнению, сулило удачу. Зацепиться левой ногой нужно дважды. Первый раз для того, чтобы обезвредить спотыкание на правую ногу, второй — ради будущего счастья. Но все старания оказались безуспешными. Шеркей вспомнил, что не один, что его ждут, и отказался от своих попыток.
Наблюдавший за его ухищрениями Нямась едва сдерживал смех и, чтобы спрятать улыбку, покручивал тоненькие усы. Он, как всегда, был в ярко-красной рубахе. Ворот расстегнут, видна грудь, густо заросшая кудрявыми черными волосами — хоть ножницами стриги. Пояса Нямась не носит — так меньше заметен жирный живот. Лицо большое, круглое и почти такого же цвета, как рубаха. Кажется, надави на щеку пальцем — и сразу брызнет кровь. Нос с горбинкой, точно у беркута. На приплюснутом лбу блестят крупные капли пота. Нямась никогда не стирает их, считая, что они придают лицу особую значимость и важность. На темени, в гуще жестких черных волос, — широкий зазубренный шрам. Нямась очень гордится им: это память об удалой разгульной молодости.
Нямась почтительно поздоровался с Шеркеем за руку, распахнул дверь настежь, провел гостя в просторные светлые сени, пол которых был устлан зеленой с красной каймой дорожкой. Шеркей не осмелился пройти по ней и попытался пробраться вдоль стенки по доскам. Но Нямась заставил его ступить на ковер.
— Рехмет, рехмет,(Спасибо) — бормотал Шеркей, неуклюже переступая подгибающимися от волнения ногами.
Нямась небрежно откинул прикрывающий дверь красивый чаржав,(Ч а р ж а в — занавес) и они очутились в комнате.
Едва Шеркей переступил порог, как к нему, грузно переваливаясь, подошел сам Каньдюк:
— Наконец-то ты пришел, братец Шеркей!
— В добром ли здоровье, почтенный хозяин дома?
— Рехмет, пока Пюлех не обижает. И здоровы мы, и добрых людей есть чем угостить. Проходи, проходи, заждались тебя. Только поэтому и не начинаем. Да.
Шеркей все еще продолжал раскланиваться, бормотать приветствия и благодарности, но не знал, куда деть шляпу. Хозяин догадался, в чем дело, уважительно взял ее из рук гостя и бережно водрузил на гвоздь, затем он почтительно провел Шеркея к столу.
За столом сидел староста Элюка, как всегда подперев подбородок. У сельского начальства непрестанно болели зубы. Рядом с ним расположился полевой сторож Мухид. Важно восседал Узалук — лесоторговец, второй после Каньдюка богач в Утламыше.
Гость из волости стоял у стены и, лениво посапывая, глядел в окно. Широкая бугристая спина туго обтянута пиджаком из тонкого сукна. Над воротником навис красивый складчатый загривок. На широко расставленных ногах сверкали щегольские остроносые ботинки.
Шеркей подал руку односельчанам, потом робко покашлял и протянул ее приезжему. Шеркей нисколько не обиделся, наоборот — он проникся еще большим уважением к человеку, приехавшему на пружинном тарантасе: сразу видать, что начальство. Будь Шеркей на его месте, он тоже подавал бы руку не всякому, а с разбором. Прежде всего нужно самому себя уважать, тогда и другие будут относиться к тебе с уважением.
— Ну, — обратился Каньдюк к присутствующим. — Давайте-ка откушаем по-дружески, по-братски. Ты, братец Шеркей, усаживайся рядом с Нямасем. А тебя, бесценный наш Сьтапан Иванча, прошу занять место посредине стола. Ведь ради твоего приезда собрались мы тут. Нет для нас дороже и почетнее гостя. Прими же наше уважение.
Приглашая к столу Степана Ивановича, Каньдюк согнулся в полупоклоне, угодливо наклонив голову, глаза его смотрели заискивающе, голос звучал умилительно. Если бы у хозяина был хвост, то он наверняка повиливал бы им сейчас, как выпрашивающая кость собака.
«Да, видать, не простая птица к нам залетела», — подумал Шеркей, внимательно наблюдавший за поведением Каньдюка.
Степан Иванович повернулся и, ни на кого не глядя, подошел к столу. Но сел он не посредине, а рядом с Элюкой. Стул натужливо застонал. Был Степан Иванович весьма тучен. Маленькие глазки его заплыли жиром, меж выпуклых лоснящихся щек затерялся маленький, похожий на желудок, носик.
Устроив поудобнее свои громоздкие телеса, Степан Иванович, отдуваясь, точно после тяжелой работы, проговорил:
— Нет уж, с краю мне повольготней будет. Да-с. В середке и повернуться толком нельзя. Ни до чего не дотянешься.
— Да зачем же тянуться? Мы все подадим. Не извольте беспокоиться.
— Нет уж, лучше я сам. Эдак надежней будет.
— Как угодно. Воля твоя, Сьтапан Иванча, делай все, как душенька твоя пожелает, — пропел Каньдюк и сел на хозяй-ский стул, на спинке которого полукругом шла резная надпись «Тише едешь — дальше будешь».
Шеркей внимательно осматривал комнату, обстановку, по несколько раз ощупывал взглядом каждую вещь, старался определить ее цену: «Вот, оказывается, как настоящие люди-то живут». — И он с трудом удерживал завистливые вздохи.
В комнате появилась хозяйка, проворная, как трясогузка, и болтливая, словно сорока, Алиме. Муж что-то шепнул ей. Она быстро закивала головой, потом радостно всплеснула руками:
— Боже мой, да ведь это же Шеркей! Вот радость, вот радость! А что же без Сайде? Как семья? Все здоровы? И не знаю, как благодарить, что пришел.
Шеркей едва успевал отвечать на вопросы хозяйки.
— Да, да, — тараторила она, не вслушиваясь в его слова. — Нам нужно всегда сидеть за одним столом, нельзя забывать друг друга. И старик мой так говорит, таков обычай наш.
Шеркей недоумевал: какой смысл знаться богачу с бедняком? Нет ли тут какой хитрости? Но Алиме была так ласкова и обходительна, что он размяк, растаял, забыл о своих подозрениях. А почему бы не дружить ему с Каньдюками? Человек он честный, никто о нем зазорного слова никогда не сказал. А вдруг Каньдюк чувствует, что Шеркей вскоре разбогатеет, и поэтому хочет подружиться? Каньдюк ведь старик хитрый, дальновидный, сквозь землю все разглядит. От этой мысли стало тепло, томно, сердце затрепетало от радостных предчувствий.
Алиме, поболтав еще с минуту, отошла. Остальные на Шеркея внимания не обращали. Он чувствовал себя неловко. Да и обстановка смущала. Стол казался высоким, неудобным. Кошма, которой была покрыта скамья, все время сползала. Особенно стесняли руки — заскорузлые, в шершавых мозолях, ссадинах, под ногтями черная, как сажа, грязь. Как он будет прятать их под стол, но пить-есть придется. Как он будет принимать чаплашку от Каньдюка или его супруги? Не руки, а грабли, такими только навоз разгребать. Со стыда умереть можно. «Балда, дубина, — ругал себя Шеркей. — С песком бы оттереть надо. Но ведь второпях собирался». Дочери Каньдюка вместе с матерью хлопотали вокруг стола, расставляя обильное угощение. Старшая, Эскап, рябоватая девица — пересидок, все время кокетливо поглядывала бесстыдными глазами на Степана Ивановича. Видимо, не зря поговаривали в народе, что она вытравила ребенка, поев травы мучары. Младшая, Кемельби, всячески старалась, чтобы гости заметили ее новое платье и длинные мониста. Кемельби симпатичнее сестры, но женихи ее тоже обходят стороной. Косноязычна девушка: скажет сто слов, а поймешь, дай бог, одно.
Чуваши — народ гостеприимный. Последней крохи не пожалеют. Иной после приема гостя всей семьей целый месяц голодает, но уж зато сердце его спокойно: уважил человека.
Каньдюк же, несмотря на богатство, хлебосольством не отличался. Но уж если приглашал кого в гости, то пир шел горой: мол, знай, как живет Каньдюк бабай.
И сейчас стол ломился от всякой снеди. Посредине на деревянном ывозе(Ы в о з — блюдо, поднос) аппетитно поблескивал подрумяненной корочкой большущий, пышный, как пуховая подушка, хуплу.(Х у п л у — пирог с мясом) На тарелках желтели комки свежесбитого масла, громоздились горками вареные яйца, темнели куски жареного мяса. Блестела прозрачным жирком коричневая тушка жареного, наливного, точно яблоко, индюка. Да и не перечислить всех блюд, выставленных перед гостями. Дух захватывало от их притягательного вида и вкусных запахов.
Было чем и горло промочить, чтобы пища шла легко и приятно, как санки по укатанной дорожке. Краснели сургучными головками бутылки с водкой, пестрели цветастыми наклейками бутылки с вином. Алиме торжественно поставила на стол объемистую баклагу с керчеме.(К е р ч е м е — сорт пива, медовка)
Каньдюк радостно потер ладони, многозначительно посмотрел на гостей и взялся за чаплашку:
— Вот господин землемер Сьтапан Иванча! Сейчас уж я тебя угощу. Из лучшего гречишного меда приготовлен он. С позапрошлого года хранили в дубовой бочке с двенадцатью обручами. Под землей держали, чтобы света белого не видела. И вот в твою честь открыли!
С этими словами хозяин наполнил янтарной духовитой влагой большую чайную чашку.
— М-да, сколько ни пивал я, но такого керчеме, как у вас, нигде пробовать не приходилось! — восторженно воскликнул Узалук, жадно втягивая вздрагивающими ноздрями воздух. — И водки царской не нужно, когда есть такая вещь!
Степан Иванович взял из рук хозяина чашку, смачно причмокнул и осушил ее, не переводя дыхания.
«Землемер это, значит, — размышлял Шеркей. — Зачем же он приехал? Может, землю делить будут? Вот на Ильяса бы спроворить землицы!»
Степан Иванович удовлетворенно крякнул, почесал толстенным пальцем свой крохотный носик, после чего повелительно сказал:
— Плесни-ка еще. Натурально — хороша штукенция. — Рука землемера оказалась легкой, и чашка пошла по кругу. К водке никто не притронулся. Только хозяин для важности налил себе напитка из пузатой бутылки с красивой, унизанной серебряными и золотыми медалями наклейкой. Глазки его замаслились, лысина заалела. Поглаживая кудрявую бородку, он начал рассказывать, как потчевал гостей его покойный отец: — Да, братцы мои, из алдыра тогда пили. Да из какого! Пять бутылок входило. И залпом! Во как! И что пили! Не пиво, а медовую настойку. Поднесешь к ней огонь — горит. Вот какая крепкая. А отец-то даже не закусывал. Хватит, усы вытрет — и еще наливает.
— Да, было время, — мечтательно вздохнул Узалук.
Утламышские удивлялись, восторженно поддакивали. Землемер же только сочно посапывал, поглаживая жирный подбородок.
Вот уже выпили Мухид и Узалук, настала очередь Шеркея. Он при случае не против несколько чарочек, но сейчас стал отказываться.
— Нет уж, Шеркей биче, — уговаривал Каньдюк. — Нельзя так. Иль ты хозяев не уважаешь, иль не по душе они тебе?
— Да и нельзя перечить пивной чарке, — наставительно заметил Нямась. — Нет на свете ничего главнее ее.
Заворковала голубкой подоспевшая на помощь Алиме. На разные лады стала расхваливать Шеркея, его семью, здравствующих и давно умерших родственников. Особенно восхищалась хозяйка Сэлиме: «Ну прямо картинка дочка твоя! Как встречу — любуюсь не налюбуюсь! Жениха ей богатого надо, чтоб как царица жила».
— Подыщем, подыщем, — пообещал Каньдюк. — Такого найдем — пальчики оближешь. Пей, братец, пей! За счастье своей дочери!
И польщенный Шеркей сдался. Стараясь не глядеть на свои грязные руки, принял от Алиме чашку и, несколько раз пожелав хозяевам всех возможных на этом свете благ, выпил.
Вот уже чашка обошла второй, третий круг. В комнате стало шумно. Гости возбужденно рассуждали о том, как надо жить, наперебой хвастались своей смекалкой в делах. Шеркей жадно ловил каждое слово. «Так, так, понятно... Вот, оказывается, в чем дело. Век живи — век учись...»
Степан Иванович по-прежнему отмалчивался. Его привлекала еда. Он быстро расправился с огромным куском индюшатины, облупил порядочно яиц, не оставив без внимания и остальные кушанья.
Хозяин смекнул, что настало время и для хуплу. Длинным тонким ножом осторожно снял с него верхний слой — и над столом заклубился ароматный парок.
Каждому гостю полагалось по куску, но Степан Иванович бесцеремонно взял два. По-видимому, только их не хватало землемеру для полного удовольствия. Расправившись с пирогом, он блаженно откинулся на спинку стула и сладко задремал.
Когда Шеркей брал хуплу, ему бросилось в глаза, что на ывозе есть три маленькие дырочки. Он попытался догадаться, для чего они, но мысли путались. До размышлений ли после нескольких чашек обжигающего сладким огнем керчеме!
Мухид хотел встать, чтобы достать кусок пирога, но не смог подняться. При второй попытке сторож повалился на старосту. Элюка брезгливо поморщился:
— Пить надо уметь. Растопилась восковая свеча.
Каньдюк хитро усмехнулся:
— А ты сам-то, уважаемый староста, можешь на ноги встать?
Элюка пренебрежительно фыркнул. Вскинув по-петушиному голову, расправил щупленькие плечи и попробовал подняться. Но как он ни пыжился, встать все-таки не сумел.
Раздался дружный хохот.
— Все мы без ног остались! Поверьте мне, старику! — радостно прокричал Узалук, большой любитель веселого зелья.
— Маслом, маслом закусывайте, — поучал хозяин. — Тогда никакой хмель не возьмет.
Сам он пил мало: долго ли опозориться пьяному человеку...
Нямась осушил подряд две чашки, схватил большой ком масла и начал старательно размазывать его по волосам и лицу.
— Вот как надо! Слова отца для меня превыше всего!
Все одобрительно рассмеялись. Молодой Каньдюк чувствовал себя героем.
Смех разбудил Степана Ивановича. Он огляделся и остановил маленькие сонные глазки на лоснящемся лице Нямася.
— М-да... — благосклонно улыбнулся землемер, — вы живете, как купцы.
— Верно, очень верно изволил заметить, дорогой Сьтапан Иванча, — подхватил засиявший от похвалы Каньдюк. — Не уступим купцам! Не уступим! И благодетелей своих уважать умеем. Да! Ты нам копейку, а мы за это тебе рубль. Да! Такой у нас обычай! Правду я говорю, земляки?
Земляки старательно закивали головами.
— А богатство свое, — продолжал вдохновенно разглагольствовать Каньдюк, — мы честным трудом наживаем! Да бережливостью! Верно я говорю, братцы мои родные?
Братцы подтвердили и это.
— Уж если говорить о бережливости, — вставил свое слово Узалук, — то надо учиться у Собата Афанасия из Красных Пыльчуг. Тот стал богатым потому, что хлеб всегда взаперти держал. Затвердеет, точно камень, а он грызет. Такого много не съешь. Вот и разбогател.
Степан Иванович, громко икнув, потребовал лошадей.
— Уже покинуть нас собираешься? Аль чем не угодил? — встревожился хозяин.
Каньдюк поспешно встал, шаркая валянными из белой шерсти калошами, подошел к землемеру:
— Ведь вы сказать что-то хотели. Так мне помнится. Иль запамятовал я?.. Стар стал, голова, как решето, ничего не держится в ней.
— У вас здесь... Ну, это самое... Яйца, яйца есть сырые?
— Яйца сырые, говорите? Как не быть! Сколько душеньке угодно! Кемельби, собери-ка побольше. Да покрупнее выбирай. А лошадок сейчас Урнашка запряжет. Нямась уже сказал ему. Не извольте беспокоиться. Все в лучшем виде будет.
Степан Иванович слегка покачнулся. Нямась поддержал его под руку:
— Вы, Сьтапан Иванча, приезжайте к нам синзе праздновать, — лебезил Каньдюк. — Всем семейством, с супругой, с детками. Не пожалеете. Окажите нам такую честь! Другим пивом угостим, «управа» называется. Выберите время, не обидьте, пожалуйста.
— А когда это, когда будет?
— На будущей неделе. Нямася пришлю за вами.
Степан Иванович глубокомысленно сморщил лоб, пожевал губами.
— Приезжайте обязательно, — поддержал отца Нямась. —Гостей будет много. Дружок мой приедет — Касым. Борец, он самый сильный в Казани. Стравим его с нашим батыром Имедом. Посмотрите, как расправится с ним мой приятель. Не человек, а Улып.(У л ы п — сказочный богатырь) Проучить, думаю, надо Имеда. Зазнался, грубиян.
— Не может быть, чтобы такой знаменитый борец приехал к нам, — усомнился Элюка.
— Если я, Нямась, приглашу, то приедет!
— Посмотрим, посмотрим...
— И смотреть нечего. Сидел бы и посапывал в свою сопелочку, а не совал свой нос куда не надо! — вспылил Нямась.
— Ладно, так и быть — приеду, — наконец решил Степан Иванович. — А сказать я вам вот что хотел... — Он перевел взгляд на Каньдюка. — Все уладил я. От озера... ну, как его... Кр-кр... Куржанок, что ли, и до самого Утламыша вся земля твоя теперь. Да-с. Валяй, паши. Никто слова не скажет. Все в ажуре, комар но-са не подточит. Только деньги надо в банк внести. Нямась знает сколько. Тогда земля навечно твоей будет. В земстве мой брат, он так говорит. Дело тонко знает. Можно сказать, собаку съел. Да-с.
Каньдюк чуть не подпрыгнул от радости:
— Ай да господин землемер Сьтапан Иванча! Вот уважил! Рехмет, рехмет! По гроб рабом твоим буду. Алиме! Ты слыхала? Ублажим нашего благодетеля чаркой в честь вечной дружбы!
Громко забулькала керчеме. Хозяин с низким поклоном поднес Степану Ивановичу полную до краев чашку. Потом схватил за руку жену, и они, присев перед гостем на корточки, запели величальную. Нямась присоединился к родителям. Из соседней комнаты прибежали дочери — Кемельби пристроилась рядом с матерью, Эскап упала перед землемером на колени.
Виновник торжества величаво поднял чашку, пригубил, но вдруг икнул, закашлялся, глаза его испуганно расширились — и из судорожно открытого рта стало выплескиваться все, чем Сьтепан Иванович так старательно наполнял свое вместительное чрево.
Каньдюки отпрыгнули в разные стороны, точно кошки от собаки.
Хозяин, внимательно осмотрев свою одежду, с опаской подошел к землемеру и начал успокаивать гостя, бормоча какую-то бессмыслицу.
— Мы, Сьтапан Иванча, и старуха моя, Сьтапан Иванча, и я тоже, и кердеме, и дочери тоже, так сказать, Сьтапан Иванча... Мы очень довольны, и вам понравилось... мы всегда, стало быть, рады... Приезжайте к нам еще... Всегда от чистого сердца...
Алиме наконец догадалась подать полотенце, гость начал приводить себя в порядок.
За окном загремел тарантас, заржали лошади.
— Яйца только не забудьте, — глухо напомнил Степан Иванович сквозь прижатую к лицу холстину.
Нямась позвал Урнашку. Поднатужась, они кое-как приподняли землемера со стула. Каньдюк почтительно, но напористо начал подталкивать почетного гостя в спину. Вслед, с трудом переставляя отяжелевшие ноги, двинулись остальные. Преодолев высокое кольцо, процессия наконец добралась до тарантаса. За-скрипели, сжимаясь до предела, рессоры. Рядом с седоком поставили укрытое платком лукошко с яйцами.
— Не знаю, как отблагодарить тебя, Сьтапан Иванча! Счастливого пути! Ждем на праздник!
— Не забывайте нас, господин землемер!
— Супруге кланяйтесь, деткам!
В ответ раздавался громкий храп.
Ямщик ухарски вспрыгнул на облучок. Сивые холеные кони рванули. Степан Иванович покачнулся в сторону лукошка. Раздался треск.
— Вот и сварил яйца, — с досадой сказал Нямась.
— Ничего, пусть еще разок разукрасится! — послышалось за его спиной гыгыканье Урнашки.
— Попридержи-ка язык! Почитать надо такого человека! А в другой раз будем давать ему яйца в деревянном ведерке.
У крыльца закручивал ногами кренделя Шеркей.
— Оставайся у нас, братец! Отоспишься, потом опохмелишься. Свежей огурчика станешь! — предложил Каньдюк.
— Не-ет, не-ет. Спасибо, спасибо... — послышалось в ответ косноязычное лепетание. — Меня... меня к Тухтару проводите... Через огород, через огород... Не сочтите за труд... Простите, что обременяю. Я так люблю, люблю вас... Жизни, жизни не пожалею... Только к Тухтару... Простите за беспокойство... В глаза стыдно смотреть...
— Да какое тут беспокойство! Сделаем все, как просишь. Для нас слово гостя — закон.
— Рехмет, рехмет, дедушка Каньдюк. — Шеркей потянулся к хозяину, чтобы поцеловаться, но едва не упал.
Нямась крикнул Урнашке:
— Доставь-ка дорогого гостя!
Приказчик нагнулся, и Шеркей кое-как с помощью хозяев взгромоздился ему на спину.
— Держись за шею покрепче, братец Шеркей, — поучал Каньдюк. — А ты, Урнашка, ноги его не выпускай. Ну, с богом!
Урнашка крякнул, затряс головой и, заржав, поволок свою ношу через двор к огороду Тухтара.
— Не балуй, не балуй! Осторожно! Уронишь! — крикнул вслед Нямась.
Угрожающе закричал индюк, злобно залаяли собаки. Одна из них ухитрилась цапнуть ездока за ногу. Когда проходили мимо стоящих на огороде ульев, привлеченная пряным запахом керчеме пчела ужалила Шеркея в губу, но ничто не могло стереть с его лица блаженную, счастливую улыбку.